4 марта 2014 года мы вернулись в Ростов из Украины. На время, пока не разберемся со своими делами, поселились у моих Тётки с Дядькой. В той самой комнате, которую за полтора года до этого Коробок построил из гипсокартона и утеплителя. Вечером легли в кровать и долго смотрели в потолок. Не верилось, что мы вернулись. Снова здесь. Все события последних лет – Питер, Печора – казались причудливым сном.
На следующий день купили продуктов и поехали к маме. Подходя ко двору, я крепко вцепилась в руку Коробка. В животе, как всегда, тошнотворно чмокало.
Не знаю, что я ожидала увидеть. Но точно не то, что увидела.
Квартира была в своем обычном состоянии – никаких видимых следов предновогодней уборки я не заметила. Правда, на стенах в моей бывшей спальне действительно появились обои. Куски разномастных обоев, приколоченных на старую штукатурку огромными гвоздями. Забить их до конца мама не смогла, и они торчали из стен – как будто комната ощетинилась металлом.
Мама была спокойной и даже какой-то отрешенной. Улыбалась, смотрела куда-то в сторону. Продукты приняла, но открывать не стала. Я, говорит, вас сейчас накормлю, у меня готово. Это было странно. Она много лет питалась полуфабрикатами и чаем. Максимум могла картошки сварить. А тут – приносит сковороду с мясом. Кусочки свинины, зажаренной почти до черноты в немыслимом количестве масла. Но все-таки - еда.
Мы стали медленно жевать. Мама встала рядом.
- Вкусно? - спрашивает.
- Очень, - отвечаю.
И тут она легонько коснулась моего плеча. Погладила и сразу отдернула руку. Будто испугалась, что я ее ударю.
Я застыла. Горло скрутило – ни жевать, ни дышать. Накатила волна огромной, всепоглощающей, убийственной жалости. Как контузия. Больно. Невыносимо.
Полуслепнув от слез, спотыкаясь, я вывалилась из квартиры – видимо, в последний раз попыталась убежать. Коробок поймал меня за воротник на середине лестницы, привел обратно, отпоил водой. Я пила, размазывала слезы, икала.
Мама сидела напротив на старом продавленном диване – том самом, на котором умер папа. Худая. Бледная. С самого рождения – неудобная, нежеланная, ненужная. Для всех, кроме, пожалуй, моего отца. Даже для меня.
Она сидела и чему-то улыбалась. А когда я нашла в себе силы посмотреть ей в глаза, то увидела, что они выцвели – из ярко-зеленых стали голубыми, как у младенцев. Так случается у глубоких стариков, но маме тогда было всего пятьдесят пять…
- Мам, - я старалась говорить как можно спокойнее. – Мам, давай продадим квартиру и уедем в Сиротинскую? Купим там дом, будем жить вместе. Тебе одной больше нельзя. Поедем?
Когда мы обсуждали это еще в Печоре, я боялась, что она откажется. Много раз представляла, как она рассмеется мне в лицо в своей манере – громко, ехидно, издевательски. Визгливо закричит – ты что, за идиотку меня держишь?.. Так было каждый раз, когда отец предлагал ей показаться врачу, пристроить санузел к кухне, выйти на работу… Сквозь искаженную призму своего больного воображения она воспринимала любые призывы к переменам как угрозу. Всюду чуяла подвох и провокацию.
И внутренне я была готова к «работе с возражениями». Много раз прокручивала в голове, как буду ее уговаривать. А уговаривать не пришлось.
Она согласилась сразу. Не раздумывая. И от этого стало совсем тошно.
- А Сиротинская это во Владимирской области? – это мама спросила.
Я осторожно поправила.
- Нет, мам, в Волгоградской.
- А от Владимира далеко?
Я посмотрела на Коробка. Он – на меня.
- Мам, это Волгоградская область. От Волгограда – да, далеко, сто пятьдесят километров.
- А как же мы доедем до Владимира? На поезде?
Смотрит с какой-то детской радостью. Улыбается. Верхнего переднего зуба нет.
Я подошла, села рядом. Нанесло кислым, давно немытым телом. Мерзкий запах – запах полного одиночества.
А потом я обняла ее. Она на мгновение замерла - и опустила голову мне на плечо. Как маленькая. Как будто мы поменялись ролями: она стала дочерью, а я – матерью.
- Ничего, - говорить было трудно, но я очень старалась. – Доберемся как-нибудь до Владимира. Главное, что мы вместе. Мы теперь всегда будем вместе…
Чуткий Коробок ушел курить на кухню. А я сидела и качала на руках свою мать. В душе зрел странный восторг, а в голове мелькали идиллические картинки - как мы живем в деревне, как я буду ухаживать за мамой, как ей на свежем воздухе станет лучше...
Я была таким ребенком в свои 29 лет. И еще не знала, что у мамы - болезнь, при которой лучше не становится.
...Но я еще не знала - и поэтому мои мысли постепенно переключились на прозу жизни. Чтобы уехать в Сиротинскую, нужно было продать квартиру. А она нам в тот момент еще не принадлежала.
__________________________________
- Другие части этой истории ищите по тэгу #предпоследнийприют_путидороги.