В чем же сложность? Все мемуаристы говорят о непонимании ими личности Некрасова, и по разнице в оценках поэт занимает первое место в русской литературе.
Многие судили однобоко. Суворин, услышав от поэта признание, что он убивал в себе «идеализм», свёл его «жизненную философию» к умной деловитости, практицизму.
Достоевский не согласился с тем, что Некрасов только предприимчивый издатель, готовый служить и богу и мамоне, и недоумевал: «Приходится примириться с образом человека, который сегодня бьётся о плиты родного храма, кается в бессмертной красоты стихах, которые он в ту же ночь запишет, а назавтра, чуть пройдёт ночь и обсохнут слезы, и опять примется за «практичность», потому-де, что она, мимо всего другого, и необходима. Да что же тогда будут означать эти стоны и крики, облёкшиеся в стихи? Искусство для искусства - не более, и даже в самом пошлом его значении, потому что он эти стихи сам похваливает, сам на них любуется, ими совершенно доволен, их печатает, на них рассчитывает: придадут, дескать, блеск изданию, взволнуют молодые сердца. Нет, если все это оправдывать, да не разъяснив, то мы рискуем впасть в большую ошибку и порождаем недоумение...»
Что же, сомнение Фёдора Михайловича вполне обосновано. Именно это и есть главный вопрос биографии Некрасова. Панаева часто находила его в «убийственном настроении», когда он казался «сам себе противен». Он то мучился сознанием «непоправимо» сделанного, то тяготился своими «барскими» привычками; то называл бойцом, не умеющим выстоять перед грозой. У многих современников создавалось впечатление, что в этих его страданиях было «что-то загадочное, невысказанное, затаённое от всех посторонних взглядов». Достоевский находил в его лирической исповеди «недосказанные слова», а Немирович-Данченко приводит интереснейшее суждение Достоевского о поэте: «Дьявол, дьявол в нем сидит! Страстный беспощадный дьявол!» Помимо того, критики от литературы в один голос утверждали, что никто из известных русских поэтов не написал так много плохих стихов наряду с непревзойдёнными творениями, как Некрасов.
Да, Некрасов, уже став знаменитостью, прославился множеством весьма противоречивых поступков. Например, однажды разгромил в стихах клуб гурманов. Какими негодяями нужно быть, чтобы обжираться в то время, когда бурлаки умирают от непосильного труда ради корки хлеба? – риторически вопрошал взволнованный пиит. Читавшие эти строки в негодовании сжимали кулаки: вот негодяи! Каково же было всеобщее удивление, когда выяснилось, что Некрасов не только сам состоял в этом клубе, но и был одним из самых активных его членов!
Фет однажды увидел Некрасова в коляске, к запяткам которой были прибиты острием вверх гвозди. Так иногда поступали, чтобы уличные мальчишки не цеплялись к коляскам на улице. И всё бы ничего, но сам Некрасов с негодованием клеймил эту варварскую практику в своих стихах…
Ну, это цинизм запредельный, и недоброжелатели прямо обвиняли Некрасова во лжи, шарлатанстве и мошенничестве. Они считали, что Некрасов сам не верит в то, что пишет, слишком уж большим был контраст между его стихами и его жизнью барина.
И дважды за жизнь Некрасову пришлось подвергнуться остракизму. В первый раз - после того, как он стал участником неприятной истории, связанной с огаревским поместьем. Огарёв в своё время женился на Марии Рославлевой, но вскоре охладел. Поскольку развестись было трудно, супруги разъехались. Огарёв передал ей вексель на 300 тысяч рублей ассигнациями с уговором, что она будет жить на проценты. Всё шло нормально, пока в дело не вмешалась любовница Некрасова Авдотья Панаева. Она принялась настраивать Марию Львовну против Огарёва, внушать ей, что он обобрал ее, несмотря на то, что он не только давал ей деньги, но и содержал её отца, любовника и даже признал их ребёнка своим, чтобы избавить их от неудобств. И как раз тогда Огарёв решил жениться, попросив развода у Рославлевой. Но она подала в суд, требуя исполнения обязательств по заёмному письму на 300 тысяч, и потребовала наложить арест и продать с молотка шикарное имение Огарёва. Интересы Рославлевой в суде представляла Панаева. Суд она выиграла, но ни Рославлева, ни Огарёв причитающихся им сумм от продажи имения не получили. Куда ушли деньги, так и осталось загадкой, однако репутация поэта в финансовых вопросах, была такова, что все друзья Огарёва сочли именно его инициатором и главным вдохновителем этого дела.
Дело официально вели Шаншиев и Сатин, но замечательно, что, когда оно кончилось, все в один голос сказали, что виноват Некрасов. Никто не знал, совершил ли он этот поступок, но все поверили. Похоже, что от него такого поступка и ждали. Некрасов в письме Панаевой обвинял в растрате её, это же говорил и друзьям. А в 1868 г. Герцен прямо заявил в «Колоколе», что Некрасов украл у Огарёва больше ста тысяч франков, а через два-три года Лесков рассказал в одной своей петербургской брошюре, что Герцен не пустил Некрасова к себе в дом.
Старые друзья отвернулись от Некрасова, его перестали пускать на порог, в переписке они не жалели сочных эпитетов для поэта. Герцен возглавил кампанию против Некрасова в «Колоколе», на страницах которого обвинял «гадкого негодяя» и «шулера». Тургенев, в прошлом близкий друг Некрасова, в негодовании потрясал кулаком: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!» На похоронах литератора Дружинина ни один из старых друзей не заговорил с Некрасовым и не подал ему руки.
Второй раз Некрасов был подвергнут бойкоту уже со стороны молодых революционных демократов. С приходом Александра II начались либеральные реформы, и весь либерализм враз устарел и стал неактуален. Либеральные 60-е породили совершенно новое поколение разночинцев, идеалами были аскетизм и нигилизм. Либералов прежнего поколения они считали изнеженными слабаками, грезили не о свободе слова, а о революционном переустройстве мира. Некрасов в 60-е годы переориентировался именно на этот круг, в чем была прямая выгода: если раньше ему приходилось иметь дело с капризными богачами, то теперь его сотрудниками были люди, для которых эта работа была единственным источником дохода.
Но тут произошло польское восстание, подавленное усилиями Муравьева. И за завтраком в Английском клубе Некрасов прочитал Муравьеву оду, призвав его «не щадить виновных». Все революционные демократы были на стороне поляков, поскольку поддерживали любого, кто выступал против царя. И когда об этой оде стало известно, Некрасов подвергся чудовищному остракизму. Ситуация оказалась возмутительной: где это видано, чтобы человек звал молодёжь на баррикады, «в стан погибающих за великое дело любви» и тут же призывал власти не щадить их? «Каков негодяй, из-за него в казематах люди сидят, а он с министрами в картишки играет», — таково было общее мнение в этих кругах о поэте. Вчерашние поклонники рвали портреты Некрасова и писали на лбу «Иуда», и присылали ему по почте. Фет написал Некрасову: «Но к музам, к чистому их храму, продажный раб, не подходи…»
Некрасов, когда его обвиняли в краже имения Огарёва, сваливал все на Панаеву, но теперь мучительно оправдывался, объяснял, что сделал это для спасения журнала от закрытия, и растолковывал свои мотивы едва ли не первому встречному на улице. Не помогало. Недруги считали его двуличным, намекая, что все образы Некрасова — лишь блестяще сыгранные роли, необходимые для его карьеры, его стихи – фарс, а настоящего Некрасова так никто и не знал…
