***
Элизабет фон Рекке. Странная, гордая женщина, писательница, автор памфлетов, разоблачивших Калиостро, Сен – Жермена, этих ловких волшебников авантюры. Её прекрасный фамильный портрет украшает стены замка в Теплице, Эдмунд Морис приобрел его на аукционе и украсил им свою коллекцию живописи.
На коленях тонкорукой красавицы лежит кошка, дивной красоты с пепельно - серебристой шерстью, словно это клочок мягкий тумана шаловливо ожил и уснул на атласе и бархате платья. Одухотворенное лицо. Волшебная, вольная умница, выросшая в прекрасном замке, наполненном прекрасными, драгоценными произведениями искусства, Элиза Рекке с юности писала романтически возвышенные песни и стихотворные баллады, у неё был платонический, красивейший роман с немецким поэтом, уже после смерти супруга, который был старше неё на двадцать с лишком лет и ревновал её безумно и к кошкам, и к цветам в саду, жестоко понуждая к уединению и исполнению обязанностей супруги.
Тут княгиня Кляри поморщилась, сердце кольнуло, толкнуло в грудь жаром и ломотой: неужто и маменьку граф - отец Шарль - Луи, будучи столько же старее её понуждал к чему либо?! И представить себе того не могла никак! Краем уха, подростком, слышала, что у маменьки роман был с князем Вяземским будто бы, и из – за того то и княгиня Вера Феодоровна маменьку не любила, любезностью не жаловала, и на письма ее не отвечала вовсе. А здесь вот Элизалекс невольно, самой себе, улыбнулась. И улыбка в зеркале отразилась тотчас же! Да были ли письма то? Маменька супруга министра, статс дама, не могла свободно кому то писать, так, светские записки в три строки, церемонные приглашения на вечера и балы, чаепития и рауты. Оттого и журнал её ежедневный распух за годы, в бесчисленных альбомах столько было характерных лиц и черт, и всяких случаев, и балов и вечеров, и приёмов. Иногда она, дочь, даже пылко, про себя, осмеливалась сравнить мать с гениальной художницей, так точно, на грани предвидения, та описывала некоторые истории, финалы романов светских красавиц, финалы судеб, трагедии, хронику времен.
.Трагедии. Да. Матушка Долли и о дуэли поэта Александра Пушкина писала, как об огромной потере для всей России, и плакала, и сокрушалась, ломая перья, пальцы, о судьбе его жены, бедной Наталии Николаевны, ничуть не сожалея о сестре ее, Катрин, темноглазой, смугловатой баронессе Д. Антес, напротив, только радовалась, что они с мужем министром, на светских балах в Вене, пышных и непринужденных одновременно, неё будут её встречать, хотя пару раз бедный папа Фикельмон сталкивался с названным отцом Дантеса, посланником Геккерном, и морщился, давая тому консультацию по китайскому фарфору или антикварному серебру. Барон Геккерн был милому и доброму батюшке очень неприятен, он про себя называл его неизменно – убийцей и сводником!
Ворчал, фыркал, его обычно румяное лицо гневно бледнело. Много лет позже, вспоминая трагедию русской дуэли поэта все терялись в догадках, кто разослал анонимные о нем пасквили. Не исключали, что сам барон Геккерн, так хотел он оградить от смерти своего сына, вырвать его из тени злосчастных сплетен о романе с госпожою Натали.
Да можно ли было оградить? Хоть как – то? Элизалекс морщилась, плечами пожимала. Ей безумно жаль было Пушкина, до холода сердца. И тогда, в детстве, и сейчас. А Дантеса - ни капли! Она как то, ребенком еще, заметила взгляд барона Жоржа, который он кинул украдкой на госпожу Пушкину на одном из вечеров - смотрел с хищною улыбкой, но бездумно и снисходительно, как на котёнка или птичку. На красивую куклу. И это был и не роман вовсе. Так, светская забава для кавалергарда, шутка.
Вот у её бабушки Элизы был с Пушкиным роман, который она сама себе вообразил, сочинила. Пылкий, страстный. Односторонний. Пушкин то ведь не любил бабушки. Уважал безмерно, но не любил. Посмеивался, ценил её улыбки, рассказы о былом, прадедушке Кутузове. Об императоре Александре Первом, о пожаре Москвы. Она показывала ему какие то карты, письма, рескрипты, свои дневники, дарила старинные книги. Элька все это помнила смутно. Она была тогда еще слишком маленькой. Память её сохранила только волнующую изысканность манер поэта. Позже она поняла, что изюминкой в этих манерах была лёгкая небрежность, непринужденность, тонкость и одновременно теплота. Пушкин словно бы настраивался на волну того, с кем общался. Маленький ли ребёнок, робкая ли девушка, светская ли красавица, убеленный сединами вельможа, все были ему близки, понятны и интересны.
Говаривали, что сильный и ловкий наездник, бретер, он обладал грацией движений, приобретенный неустанными упражнениями.
Безусловно, то было истинно так. Но еще, несомненно, Пушкин обладал непревзойденным сокровищем: грацией души. Тонкой, как струны лиры, арфы, кефары.
Как то пела она для своих гостей тщательно разобранный с матушкою романс « На холмах Грузии», и была сама взволнованна им до слез. А голос тогда приобрёл необычную ширь и теплоту, хотя и дрожал от волнения, изнутри, как у соловья в мае, что пел у них, в парке теплицком, под кустами сирени и роз плетистых. Точно также как и у неё, что то волновалось и кипело серебристо и плавно, у него в горлышке, почти что - булькало.
Окончив пение, она увидела, тотчас же , как, не скрываясь, утирал платком глаза князь Вяземский. О чем он думал, что вспоминал?
***
Дрогнул веер в руках подруги, светской кокетки и модницы, Марины Персико, и вспомнилась Эльке недавняя прогулка с Петром Андреевичем по их домашнему, замковому парку. Он неустанно хвалил её русский, не безупречный, но - свободный, с легкой неправильностью, «чешским налетом». Она же - пыталась увлечь его беседой о редком сорте фиалок, что прислала в Теплицкое палаццо тётушка Катрин, фрейлина атомная и строгая, сестрица маменьки, вместе с сервизом и серебряным самоваром, диковиною российскою.
- Говорят, чай из него необычайно горяч, правда ли, князь Пётр Андреевич? - Княгиня Кляри всячески тормошила приунывшего, потерявшегося в своих воспоминаниях, русского гостя.
Лёгким серебром разлетался по парку её смешливый, оживленный говор, с тёплыми ласковыми нотами. Луна купалась в серебристо подсвеченных ею же, почти прозрачных, облаках. Пахло фиалками, резедой, жимолостью, плетистыми розами, камелиями и просто - травой, скошенною умелою рукою незримого садовника. Из каменных, сероватых ваз фонтанов тонко, струисто переливалась вода, теплая от мягко светившего днем, меж облаками, солнца.
«Почти Флоренцией» называли все парк при Теплицком дворце восторгались искусным и тонким декором, вплетенным в старину мощеных плитами площадок, террас, ступеней, каменных ваз для цветов, еще из осьмнадцатого столетия. Здесь будто бы жила какая то зачарованная сказка, остановившаяся во времени. Затерявшаяся.
***
Сказка о Казанове и Элоизе Рекке? Говорят, что старый чаровник умер на руках у графини, вернув ей веру в любовь, но никто об этом точно не ведает. Вот и у них в палаццо живёт только сам портрет Элоизы, девушки, с прелестными кистями рук, упрятанными в средневековый шёлк или муслин, с горностаевой накидкой на плечах и с кошкою на коленях. И осыпавшиеся, нежные, розовые крапины лепестков еще были заметны на блестках платья. Может быть, именно эту розу подарил Элоизе фон Рекке тайком от ревнивого супруга синьор Джакомо? А она никак не успела проворно спрятать её в книгу или альбом, и роза гибельно угасла от гневного касания холодной руки. Не о ней ли Элоиза написала потом в том стихотворении, которое перевел после, шутя, с листа, Пушкин?
А что, что же он делал - не шутя? Любил, стрелялся на дуэли? Умирал почти два долгих и страшных дня? Элизалекс, княгиня Кляри, привыкшая скрывать малейшее волнение, вдруг нервно повела плечами. Знобило её невольно, как только вспоминалось обо всем этом!
Матушка Долли все плакала, не спала ночами тою зимою, январем и все что то писала и писала в своем журнале. О Пушкине, поэте, о Петербурге. Или о Неаполе? О графе, баронете Эштоне, столь загадочном друге её сердца, которого она, девочка, никогда не видела и не знала. Но который умер, погиб от лихорадной испанки, теми же январями, что и русский Данте. Русский Данте. Так называла неустанно Пушкина бабушка Элиза. Она, бедная, заболела после, впала в сумеречную тоску, плакала и все умоляла Эльку читать более по - русски, не забывать языка родного, а то и вовсе пыталась научить её напеть стихи: о черной шали, о розе.
Уж не сама ли бабушка тогда сочинила этот романс, неумело записав ноты на листке бумаги? У нее был хороший и сильный контральто, развитый пением на хорах в русской православной церкви, еще в Тоскане. Не от неё ли и она, маленькая, любимая ею безумно, Элька, унаследовала голос, пьянящий, чарующий публику?
***
И вот, княгиня, сама того не замечая, тихо, плавно, тремоло, нежно, снова и снова, сидя перед зеркалом, пытается напеть строки, простые, но и волнующие исподволь так, что сердце ее замирает в порыве неслышного, прохладного, мятного ветра, снежной пыли.
Он, ветер, доносится оттуда, из далекого её, петербургского детства, где в зеркалах, искристо, маняще, таял и звенел тёплый и живой, как пленительный ручей, голос человека с зелёными, серыми, глубоко синими, истинно волшебными глазами, чьё прикосновение рук она помнила всю жизнь. Всегда. И вот только сейчас, не прежде, ей вдруг отчётливо и ясно подумалось, что, на самом деле, глаза Пушкина были похожи на воды каналов так любимой, обожаемой ею и всем их семейством Венеции. Да, да!
На воды, так напоминавшие легкое, прекрасное, волнующее дрожащее сияние изумруда и сапфира в глубинах, прочно сомкнувшихся и таинственных, недостижимых и непостижимых. Навек непостижимых.
И за мгновение, точно поняв это, она свободно и легко берет самую сложную ноту в памятном ей с детства романсе, облекая её в самые и живые и сочные оттенки голоса, не замечая того, как по венецианскому монолитному зеркалу бежит, змеясь, легкая трещина, раскалывая его на сотни, тысячи мельчайших осколков, кусочков, брызг, звенящих капель, искр. Роза оживает в этом свободном пении – полете, и навсегда становится бессмертной, а лепестки её - не увядшими Неувядающими.
***
Княгиня Элизабет – Александрин - Мария – Тереза Кляри де Фикельмон фон Альдринген умерла осенью 1878 года в Венеции, от внезапной острой пневмонии, прожив неполных пятьдесят два года, в расцвете поздней «осенней» красоты женщины.
В её тщательно разобранном, огромном архиве сохранены переписка и дневники её матери, графини Фикельмон, отца, политика и публициста, графа Шарля Луи Фикельмона, письма друзей и родных, каталоги библиотеки, произведений искусства, которым до сих наполнены дворцы потомков фамилии Кляри в Италии и Чехии.
И бесчисленные нотные списки: романсы, мазурки, вальсы. многие из которых оборваны, не окончены.
Княгиня Элизабет Кляри фон Альдринген сама сочиняла музыку? Никто не знает теперь доподлинно. Правнучка русского фельдмаршала Кутузова тщательно скрывала свои таланты. Для многих современников и потомков она осталась лишь изысканною светской красавицей. Придворной дамою высшего порядка. И еще. Еще. Девочкой, помнящей прикосновение рук «русского Данте», поэта Пушкина. Наверное, это она сама ценила более всего. Думается так. Так есть.
