Начало "Нидаль и Наташа" здесь
– Ты знаешь, что из Волгограда меня отправили в университет на Ставрополье, и на второй же день я испытал настоящий шок в общежитии. В крови у меня кипел марксизм: социальная справедливость и борьба пролетариата, и равное распределение благ; ещё в Палестине я мечтал повесить на стену фотографию Ленина, у нас это не принято и опасно… И вот днём заходит тот русский студент, с которым я делил комнату, и начинает насмехаться над фотографией, и делает мне знаки, чтобы я выбросил её в туалет, а потом, не дождавшись моей реакции, сам сорвал её и кинул в окно, выходящее на склон горы. Не помня себя, я выскочил из комнаты и начал искать её под деревьями. Окна смотрят на гору Бештау, страшную и великолепную, – она вся заросла густым лесом, и ветки касаются стен общежития… Летом здание купается в зелени и горячих ветерках, и сидящему на крыльце кажется, будто это рай. С приходом осени вся листва желтеет, и начинаются дожди и туманы, из тумана торчат голые ветки, и вόроны громко каркают на деревьях. А потом снегопады, и горы белеют от вершин до подножья, пять лет я наблюдал эту смену сезонов, и она на меня оказывала сильное воздействие. Короче говоря, фотографию я тогда не нашёл, но в процессе поисков познакомился с шейхом – стариком без ноги, на костылях, он собирал под окнами бутылки, которые выбрасывали иностранные студенты. С ним конкурировал ещё один человек, телесно здоровый, и я удивился: неужели бедность в этом городе такова, что иным промыслом не прожить? Отчаявшись найти мою картинку, я направился в центр города, и вот на площади меня встречает памятник Ленину, перед которым я невольно склонил голову. У пьедестала лежали букеты цветов… Оттуда я пошёл в городской парк, где было много разных скульптур и аттракционов, и танцевальный зал, и шахматный клуб, и небольшой театр, и кино под открытым небом, в нём, когда стемнеет, показывали фильм на единственном сеансе. Город казался изящным, чистым, простым, да нет – очаровательным, вот слово! Его пересекала небольшая река с прозрачной водой, на которую так романтично садились белые птицы. И всё это окружали большие и малые зелёные горы, придавая картине завершённость. Был конец лета, и всё – как бы на своей вершине. Я погулял возле статуй, перешёл через мост, через ещё один, постоял на пристани, к которой причаливали красивые речные суда, и сказал про себя: «Будь благословенна, Россия!»
Ближе к вечеру я отправился за продуктами, сначала в магазин с вывеской «Молоко. Хлеб» – но там работала только одна женщина за кассой, а к ней стояла очередь человек в двадцать, начинавшаяся на улице. Я двинулся дальше и зашёл в большой продовольственный супермаркет, однако полки его были пустые, а в продаже имелись только сардины, яйца и печенье. В другом месте я увидел около тридцати продавцов, торгующих с уличных прилавков, но из еды там был только солёный шпик. Я искал овощи и фрукты, и меня отправили на частный, не государственный рынок. Там продавались виноград и яблоки, гранаты, орехи, горячие пирожки. Продавцы – я позже узнал – были азербайджанцы, евреи, черкесы; люди с густыми чёрными усами и очень азиатской суровой внешностью. Цены сомнительные: одни только богачи могут там покупать, но кто же эти богачи, интересно?
– А это твои любимые коммунисты! – Наташа расхохоталась.
– Ну хорошо, я зашёл в большой трёхэтажный магазин одежды, но одежду и обувь, которая там продавалась, побрезговал бы купить даже арабский бедняк… И я вернулся в свою комнату с горечью на душе, спрашивая себя: неужели таковы все советские города? Вечером ко мне зашёл студент, долго здесь проживший… В этом здании, наряду с русскими, жило много арабов, а также афганцы, негры, студенты из Латинской Америки… И он мне сказал, что СССР это страна, в которой нет ничего кроме снега и бюрократии, но, «поскольку ты коммунист, то ты мне не поверишь, пока сам этого не увидишь».
Его слова задели меня больше, чем он мог бы предположить, ведь в моей жизни бывали удары и беды, способные привести в уныние даже закоренелого оптимиста, но коммунизм оставался для меня неумирающей мечтой, и я не хотел, чтобы эта мечта рассыпалась, а моя вера угасла. Поэтому я, действительно, решил всё увидеть.
На следующий день приятель повёл меня в рабочий квартал, где многие жили в общежитии по трое в комнате, там были и дома без водопровода, и люди ходили за водой к колонке в конце квартала, многие женщины стирали бельё в реке. Сводил он меня и в поликлинику, где мы видели громадные очереди, потом мы заходили в столовые и в кафе, и в кинотеатры, и видели мастерские по ремонту обуви и часов, и парикмахерские, и железнодорожный вокзал, и везде были очереди, и им не было конца и края.
Во мне родилось желание выйти из компартии, но я вначале решил сохранить его в тайне. Я даже почувствовал странную свободу… Наблюдай себе за тем, как люди мира взрывают и расстреливают друг друга, но не забывай и про свои интересы… Да, отец меня вырастил коммунистом, и я поверил было в возможность жизни без противоречий и бед, но сам-то я жил в тяжёлых условиях, а теперь? Ты сочтёшь меня предателем, Наташа? Нечестным человеком?
– Не забывай о ходе истории, – сказала она задумчиво. – Меняются эпохи, и с ними теории, и нет такого мыслителя, чьи идеи оставались бы всегда актуальны. Маркс появился в то время, когда в бельгийских угольных шахтах работали девочки десяти лет, имеет ли сегодняшнее изобилие что-то общее с тем веком?
– При всём сказанном, – продолжал Нидаль, – я теперь ещё быстрее вспыхиваю, чем раньше. Я теперь вообще представить себя не могу без марксизма. Иной раз прочтёшь какую-нибудь статью в газете или журнале, увидишь на чьей-то стене портрет Кастро или Че Гевары, и успокаиваюсь: теория и практика социализма не умерли.
– Тебе нужно было время, чтобы освоиться у нас, – сказала Наташа.
– Так и произошло. Я постепенно успокоился, только иногда накатывает тоска, причём она длится месяцами! Тогда я кажусь себе заблудившимся в пустыне: куда ни глянешь, всюду песок.
За окнами сгустилась тьма, и Наташа встала и зажгла свет, и налила воды в электрический самовар. При этом она напевала популярную песенку:
Ой, цветёт калина в поле у ручья,
Парня молодого полюбила я.
Парня полюбила на свою беду.
Не могу открыться, слов я не найду.
Потом она бросилась в кровать, в объятия Нидаля, отчего он уронил альбом с фотографиями, который взял с подоконника и рассматривал.
– У тебя в жизни была настоящая любовь? – спросила Наташа.
– Да, была. Мне тогда было семь лет, а ей шесть.
Опять – взрыв её хохота, который его обидел:
– В таком случае, больше я ничего о себе не скажу.
И он показал ей на фотографию негра, снятого в обнимку с ней, рядом с большим зеркалом.
– Кто это?
– Его зовут Тимбо, он из Уганды. Я его называю «Шоколадный».
Нидаль покачал головой и указал на другое фото, высокого парня с чёрной бородкой, с которым Наташа целовалась перед высотным зданием.
– А это кто?
– Это Шамиль из Дагестана, тут мы на фоне института, где он учится, на фармацевтическом отделении.
И ещё об одном юноше спросил Нидаль: со светлыми волосами, он был снят в обнимку с Наташей на палубе корабля.
– Это Андрей Михайлов из Киева, – ответила она. – Тут мы в круизе по Балтийскому морю.
Нидаль захлопнул альбом. Его близость с Наташей началась всего неделю назад, но он уже заметил, что мужчины легко управляют ею. И сейчас, потеряв самообладание, он крикнул ей:
– Они что, все тебя трахали?
– Что значит – трахали?.. Это были мои друзья, как вот мы с тобой… И мы расстались по обоюдному согласию.
Он решительно встал и начал одеваться.
– Говорят, что русская женщина не понимает смысла любви.
– Глупости! – ответила Наташа. – У каждого народа – своя духовная жизнь. Просто ваше понятие любви отличается от нашего.
Продолжая одеваться, Нидаль огрызнулся:
– Ещё говорят, что у каждой русской женщины есть муж, есть любовник, а кроме того есть негр.
– Ещё глупее! Но куда ты собрался?
– А я ухожу. Прощай.
– Останься, дурачок!
Но он ушёл и, ещё не захлопнув дверь, услышал её крик:
– Ну и пошёл ты к чёрту!
И она вновь запела:
Он живёт, не знает ничего о том,
Что одна дивчина думает о нём.
У ручья с калины облетает цвет…
Нидаль шагал вдоль берега. Мелкий дождь, похожий на изморось, намочил лицо; уже стемнело, и зажглись фонари. Слабыми бликами они отражались в угрюмой реке. Хрустя камнями, он шёл вдоль воды, и голова кружилась от тяжёлых предчувствий.
«Почему во мне вдруг проснулась первобытная ревность, и я так резко разорвал с ней отношения? Разве она хуже других? Наверное, дело в том, что я открыл ей всю мою душу, или, наоборот, ни одна из них до неё не раскрывала мне своих любовных похождений… Но как же мне тяжело! Хватка третьего мира не отпускает меня…»
Дождь усилился, но Нидаль этого не замечал; в отчаянии он начал повторять ту песню, которую они разучивали ещё в начальной школе:
Падает дождь на глину;
Любим мы Палестину.
Палестины мы сыны,
А евреи наши псы.
Он вспомнил школьные годы и невинное лицо той шестилетней девочки, с которой дружил; но это воспоминание тут же померкло. Он решил вернуться в общежитие; мрачные мысли целиком овладели им. Вообще, пессимизм был его обычным душевным состоянием и даже мировоззрением с тех пор, как он стал взрослым. Одно время он считал, что жизнь не имеет смысла, потом начал думать, что смысл её – в борьбе; затем пришёл к тому, что этот смысл – скорбное терпение. Случались мгновения, когда мир казался Нидалю полным гармонии, однако сейчас его корабль качало, и голова кружилась. «Зачем я живу?» – этот вопрос, мучивший его с юности, опять ожил, только сейчас Нидаль задавал его реке. Пять лет он прожил в этой стране, фактически, не имея убеждений, и теперь возвращались старые, граничащие с бредом сомнения. «Что такое человек, как не существо одинокое и тоскующее? Планета, заблудившаяся во тьме… Скажи мне, река, кто этот человек, который приходит к тебе под дождём или под снегопадом, ясным днём или тёмной ночью; то он стоит на обрыве, то продирается сквозь прибрежные заросли… Кто я? И зачем я живу?»
Река ничего не отвечала.
Огней кругом почти не было; в мрачном полусумраке плескались волны.
«Как мучили меня раньше и эти вопросы, и весь хаос, который я видел вокруг себя… Но снова и снова я возвращался к идеалам социализма, то есть на палубу плывущего к спасению корабля. А теперь? Да, Казандзакис[1], самые почитаемые кумиры мысли это лишь набитые мусором манекены… И я хотел у них нащупать пульс?»
[1] Казандзакис, Никос (1883 – 1957) – греческий прозаик, драматург, поэт. Писал в положительном ключе о своих поездках в СССР.
Перевёл с арабского Александр Андрюшкин
Tags: Проза Переводы Project: Moloko Author: Язджи Фуад
Окончание здесь