Глава "Цыгане" здесь
Положение нашей матери еще больше осложнилось. Часть леса теперь лежала заштабелеванная в Елино, а часть в Еньковой Рудне под не очень надежным присмотром хозяина хаты, возле которой цыгане свалили бревна. Мать опечалилась, стала молчаливой и неразговорчивой, а бабка Марья так и вовсе загоревала, опять то и дело вспоминая деда Сашка и отобранный у нас сруб. Мы с Тасей тоже притихли, не зная, чем и как можем помочь матери в этой ее почти неодолимой беде с лесом...
...И все-таки лес нам вывезли деревенские мужики. Часть еще на раскатах, а часть так уже и на санях, к которым на длинных веревках были приторочены смастеренные дедом Серым подсанки.
Правда, за дело тут, кроме Макара Ивановича, принялся еще и Петр Андреевич Ушатый, другой материн незаменимый помощник. Дел в кузнице к осени поуменьшилось, и он смог выкроить несколько дней, чтоб съездить в Елино. В те годы Петр Андреевич был человеком почти совсем непьющим (да при его работе молотобойцем не очень и разопьешься) и в любой просьбе на редкостью надежным. Уж если он за что-то брался, так непременно доводил до конца. Мужики под его присмотром тоже, конечно, знали меру и на прежние свои летние подвиги не отваживались.
Петр Андреевич доводился нам близким родственником. Его отец и наш с Тасей прадед Михаил Филиппович были родными братьями. Звали Петра Андреевича в селе не по фамилии - Ушатый, а по прозвищу: Петр Матросов. Пошло это прозвище от его отца, который служил долгие годы матросом, кажется, в самом Кронштадте. После моряком, штурманом дальнего плавания, стал и старший сын Петра Андреевича Саша. Было у Петра Андреевича еще двое детей: Петя, на год старше меня, с которым мы крепко все детство дружили да и дружим до сих пор, и дочь Люда, родившаяся уже после войны, когда Петр Андреевич, пробыв целых четыре года в плену, вернулся домой.
Эта тяжелая военная судьба сделала его особенно отзывчивым на любое человеческое горе. Случался ли где-либо пожар, тонул ли кто в реке Снови, Петр Андреевич был тут как тут: сидел на коньке горящего дома, сбрасывая солому; нырял за утопленником в самые опасные омуты и не одного спас. По близлежащим селам было несколько таких его “крестников”, которым он даровал вторую жизнь. Солдатские вдовы прозвали Петра Андреевича “женским спасителем”. И опять-таки заслуженно. На любую их беду он откликался немедленно. Сколько раз и нам с матерью приходилось обращаться к нему за помощью. То вдруг загорится в печной трубе сажа, то повалится во время грозы и бури забор, то потеряется в стаде теленок - и всегда мать в первую очередь посылала меня к Петру Андреевичу. Он тут же бросал самую неотложную свою работу, на полузамахе останавливал топор или косу и бежал к нам на выручку. Под стать Петру Андреевичу была и его жена Евдокия Калениковна. Жили они на редкость дружно и слаженно, во всем понимая и поддерживая друг друга. Я не помню ни одного такого случая, чтоб Евдокия Калениковна в чем-либо упрекнула Петра Андреевича или не отпустила на чужую неурочную работу...
Когда лес привезли и свалили под забором, я тут же вооружился топором и вышел “ошкуривать”, очищать его от коры. Управляться с большим, рассчитанным на взрослого мужчину топором мне было, конечно же, не под силу, и Иван Логвинович принес мне вскорости маленький, только что откованный и остро отточенный в кузнице топорик с кленовым как раз по детской моей руке топорищем. Дело у меня пошло веселей, но все равно ошкуривать бревна я мог только с одной стороны, потому что перевернуть их сил у меня опять-таки пока не хватало. Мать позвала мне “на помощь” все того же Петра Андреевича. Он пришел со своим топором и стальною солдатскою лопатой в руках. Меня это немного удивило. А Петр Андреевич, ловко орудуя этой лопатой, в два дня ошкурил все десять кубометров леса при моем, понятно, самом серьезном участии. Потом он заштабелевал лес возле забора, накатывая один ряд бревен на другой при помощи толстой конопляной веревки, чем тоже меня немало удивил. С такими здоровенными пятиметровыми бревнами, по моему разумению, могли справиться только несколько взрослых мужчин. А Петр Андреевич делал все в одиночку. Помимо громадной физической силы, как-то даже не вязавшейся с его коренастой щупленькой фигурой, он обладал еще особой крестьянской сметкой, знал множество всяких хитростей и приемов в любом деле. Эта сила и эти неприметные вроде бы хитрости и смекалка и помогли ему выжить в плену, где он за четыре года успел побывать едва ли не во всех немецких концлагерях.
Бабка Марья обмазала торцы бревен глиною, чтоб они не потрескались от солнца и первых еще нестойких морозов. Теперь матери можно уже было думать о строительстве. Но опять у нее получилась незадача. Во-первых, никто дома под зиму не рубит. Спроси любого плотника, и он тебе ответит: “Какая же в рукавицах работа!” А, во-вторых, мать никак не могла достать четырех дубовых бревен-подвалин для первого венца. Какое-нибудь иное дерево, сосна или осина, на подвалины не годилось, потому как быстро бы сгнило под высокой земляной завалинкой. Это сейчас дома строят на каменных фундаментах, а тогда о такой роскоши нечего было и думать - кирпич и цемент ценились на вес золота.
Мать насчет дубов несколько раз ходила к старому своему знакомцу елинскому лесничему, побывала во многих дальних и ближних селах, где, по слухам, росли дубовые рощи, переговорила даже с начальником дистанции пути, надеясь, что, может быть, он разрешит ей спилить несчастные эти четыре дубка где-нибудь в полосе отчуждения. Но все было напрасно...
Если достать на сруб соснового леса, который в наших местах окружал плотным кольцом любое село, тянулся темной ленточкой всюду по горизонту, было не так-то просто, то о дубовом и говорить не приходилось. Дубовые рощи у нас встречаются редко, каждое дерево там на учете, и за ним особенно зорко следят и лесничие, и лесники.
Мать опять расстроилась, не зная, как ей быть, как справиться с этой неожиданной, последней трудностью перед началом строительства. И тут ей вдруг сам по себе, по доброй воле вызвался помочь Макар Иванович, должно быть, хорошо помня о своей летней вине и оплошности.
Как-то раз под вечер, когда мать и Тася были в школе, а мы с бабкой Марьей чистили картошку на крахмал, Макар Иванович забежал к нам в дом и, выслушав очередную жалобу бабки о проклятых этих дубах, неуловимой своей скороговоркой заверил:
- Поможем, дядно! Ей Богу, поможем!
Бабка Марья отложила в сторону нож и как бы авансом налила Макару Ивановичу рюмку водки (за ней-то он, кажется, и забегал), хотя и не очень-то верила его словам.
Но Макар Иванович на этот раз обещание свое сдержал. Однажды поздней, ноябрьской уже, кажется, ночью к нам во двор в сопровождении Макара Ивановича и двух незнакомых мужиков заехали три подводы, груженные ошкуренными четырехметровыми дубками. Мать попробовала было узнать, откуда эти дубки и почем, но Макар Иванович, веселый и разгоряченный ночным предприятием, остановил ее на полуслове:
- Потом, кума, потом!
Мужики по-быстрому свалили под сараем дубки, выпили по рюмке водки и вместе с Макаром Ивановичем исчезли в холодной непроглядной ночи.
А утром, не успел я налюбоваться ошкуренными этими, пахнущими, казалось, осенними грибами-рыжиками дубками, как во двор вошел участковый милиционер Чикин в сопровождении вездесущего нашего секретаря партийной организации Артюшевского. Они торопливо пересчитали дубки (их оказалось двенадцать штук) составили акт, и, тоже не отказавшись от рюмки водки, которую поднесла им перепуганная насмерть и ничего толком не понимающая бабка Марья, ушли в сельсовет...
Часа через два дубки с нашего подворья свезли деревенские мужики (едва ли не тот не Хроим с дедом Митькой), а еще чуть погодя два милиционера с карабинами на плечах провели в сельсовет Макара Ивановича.
Я до сих пор помню, как он идет по улице между двумя этими конвоирами в долгополой солдатской шинели, в как-то неловко, набок сбитой шапке-ушанке, уже совсем по-арестантски заложив за спину руки. Но шаг его тверд и непреклонен. Конвоиры не поспевают за Макаром Ивановичем, семенят по мокрой заледеневшей тропинке трусцой, позвякивают карабинами и почему-то стараются не смотреть ан деревенские наши дома с забитыми на зиму соломою окнами...
Судили Макара Ивановича быстро, после недолгого разбирательства и следствия. Дали ему двенадцать лет, ровно по году за каждый добытый где-то в ночи дубок.
С этих ноябрьских дней Макар Иванович исчез из нашей жизни надолго. Строили дом мы уже без него, без него справляли и шумное, веселое новоселье ровно через год... Но он был постоянно в наших разговорах, в нашей памяти, казалось, незримой тень стоял рядом, помогая нам с матерью в самые трудные, неодолимые минуты...
В памяти у меня Макар Иванович и сейчас, и я хочу рассказать о нем особо...
Продолжение следует Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга автора здесь