Вокруг дороги все было покрыто пушистым снегом. Я шел в школу и чем дальше продвигался, оставляя за спиной березовое перелески и белые простыни полей, тем острее ощущал желание свернуть в сторону, пропустить уроки, как это случилось вчера и позавчера. Наверняка учительница Мария Алексеевна будет ругать за прогулы, стыдить перед всем классом, обзывать лентяем, и краска стыда зальет все мое лицо, а в коленках появится досадная, неприятная дрожь. Валерка Гладышев вместо сочувствия будет строить ехидные гримасы и отпускать колкие шутки.
Лучше, конечно, и сегодня прогулять уроки, чтобы избежать нравоучительной порки. Но ведь в школу все равно придется идти, и растягивать переживания до другого дня не имело смысла. К тому же, вчерашние прогулы объяснялись уважительной причиной – у меня прохудились валенки, а иной обувки идти в мороз в такую далёкую школу не было. Сегодня валенки подшиты и, значит, прогул в школе ничем толковым не объяснишь.
Назойливые мысли о том, как меня будет отчитывать учительница, переставали преследовать лишь тогда, когда я переключался на наблюдения за природой. В кронах берез суетливо порхали в поисках пищи самые маленькие синички – гаечки. На краю поля, проснувшегося от морозной ночи, бегала плутовка-лиса. Она то скребла снег лапой, то судорожно засовывала морду в разрытую норку. Вдруг на поверхность выскочила мышь, тыкнулась в снег, вся дрожа мелкой дрожью, и тихо запищала. Рыжая бестия подпрыгнула, как мячик, и молнией бросилась на нее.
Холодноватый воздух наполнился затяжной тишиной. Редкие снежинки ровно опускались с неба на землю, без всякого усилия и торопливости. Я прислушался к их полету, но все было бесполезно – они падали беззвучно.
Дорога завернула в деревню Вертлово. У колодца с ведрами в руках стоял дед Федор по фамилии Жильцов. В летние дни я частенько заглядывал к нему в гости – полюбоваться солдатами-ветряками, вырезанными из дерева. Он даже подарил мне одного за пятёрку по ботанике.
– За какими отметками идем? – спросил дед голосом, в котором слышалось любопытство глубоко неравнодушного человека.
– За пятерками, – без раздумий сухо ответил я
– Неужели за пятерками, едрена-корень? – переспросил дед и его круглое лицо расплылось в улыбке. – Эт-т мы еще посмотрим... Ты на обратном пути не забудь, покажи мне дневник.
По привычке я подошел к колодцу и напился легкой ледяной воды из ведра, привязанного к срубу. На обратном пути я делал то же самое, с единственным отличием – по дороге покупал в магазине в деревне Лехоть на десять копеек, что давала мне мать, два пряника с четвертинкой. Отрезанный на моих глазах продавщицей душистый ломтик-четвертинку я мгновенно, выйдя за порог, бросал в рот. Один пряник смаковал по дороге. А третий, последний, ел в деревне Вертлово, запивая его колодезной водой.
Дед за осень похудел, глаза его ввалились, походка сделалось вялой, голос огрубел. Окинув меня взглядом с ног до головы, он опять весело и озорно загоготал:
– Чует мое сердце, не видать тебе сегодня пятерки.
– Эт-т, почему? – переспросил я сердито.
– А не получишь и все.
– А вот возьму и получу.
– Как же ты ее получишь, ежели у тебя валенки на одну ногу, обе пары левые?!
– Неправда, один валенок правый, другой левый, – запальчиво отбил нападки я. – Вот, смотри...
Я решительно выдвинул правую ногу вперед и, едва повертев носком валенка взад-вперед, тотчас убрал его назад. На верхнем носке валенка красовалась маленькая коричневая заплатка. Напоминала она прилипший осенний лист... Испугавшись такого сравнения, и того, что дед высмеет сейчас мои валенки, я бросился наутек.
Дед вдогонку кричал:
– Смотри, ноги не сотри. Да слухай на уроках хорошенько учительницу.
Мимо меня промелькнули старенькие избы с дымящимися трубами, карнизы
с выпиленными узорами, покрашенные наличники, фигурчатые столбы крылец. В этой деревне я застал и местные обряды в их полной, неторопливой гармонии, и песни старушек, и пастушью игру на деревянной дудке, и хороводы... Сейчас меня интересовало только одно: неужели подшитые Василичем валенки так смешно смотрятся, что дед Федор решил поиздеваться надо мной? Никакие валенки не одинаковые, они на разные ноги. Просто правый чуть покосился в сторону из-за твердой нашитой заплатки из кожи. Левый тоже прошел ремонт: на нем аккуратно была наложена и прихвачена дратвой другая заплатка. Правда, она более громоздкая и заметная.
Продырявил я валенки в выходные дни на пруду во время игры в хоккей. Следовало нахлобучить на них резиновые калоши, но тогда бег превратился бы в тяжелое испытание, будто к ногам соперники привязали гири. Играли в хоккей мы с мальчишками не только в выходные дни. но и по вечерам. Сами очищали посиневший лед от снега, сами делали из березовых коряг клюшки. От сумашедшего бега и скольжения по льду, от частых резких и больных ударов клюшкой, наконец от постоянного отбивания шайбы валенки мои не выдержали и дали слабину. Дырки появились по-предательски сразу и заметных размеров, одна – на пятке, другая – на носке.
Дома я получил хорошую трепку от матери. Теперь ни выйти на улицу, ни сходить в библиотеку, а тем более в школу было не в чем. Да и морозы трещали немалые. Валенки были спасением. Полдня я переживал, сидя у окна, стыдил себя за потерянную обувь. На улице ходили мужики в фуфайках, бегали собаки, поджав хвост от морозца. А я продолжал изображать молчаливого сидельца, внутренне боролся с собой, восставая против безделья и одиночества. Спустя полчаса мне уже не хватало обычного общения. Через улицу в доме сидит вот также у окна целыми днями, облокотясь на подоконник, тихая, пришибленная бабушка Колесова. У нее никого на свете нет, она одна-одинешенька. На стенах не висит ни одной фотографии родственников, все сгорели в старом доме, остался лишь из журнала портрет Джоконды. Меня такая участь и такая душевная затхлость напугали. Я взял валенки и в который раз стал горестно рассматривать позорные дырки. Чем можно было их заделать, я не знал. Моего детского ума не хватало осилить эту беду. Сердце у меня заныло, губы задрожали. От бессилия и немощи на душе стало ещё хуже. Глотая слезы обиды, я ничком бросился на диван и безутешно заплакал, зарыдал. Откуда-то пришла мысль, будто я на всю зиму останусь без валенок, буду сиднем сидеть дома и смотреть в окно.
На улицу заметно пришла ночь, такая густая и беспросветная, какая возможна лишь в лесной деревушке. На обломанной верхушке старой березы повисла, будто фонарь, оранжевая луна.
Только я подумал, что из плачевной ситуации меня может вытащить лишь Василич, как его небольшого роста фигура появилась в проеме двери. Скидывая фуфайку, он со свойственным ему хладнокровием сказал:
– Крепчает мороз. Утром шел на работу – дым из трубы в колочьях улетал, а сейчас столбом стоит.
На бледном, энергичном лице Василича с заснеженными ресницами, с нависшими сросшимися бровями светились ласковые глаза. Подозрительно посмотрев в мою сторону, он добавил:
– И ветер вон как в окна поддает. Давно такого мороза не было.
Мне ни о чем не хотелось говорить. А поведать сходу о своей беде, о прогуленном из-за дырявых валенок дне, я робел. Неизвестно, как воспримет Василич мои прегрешения. Лучше помолчать, выждать время и в нужный момент рассказать обо всем как на духу.
И когда такая минута настала, грудь спокойно задышала, я выпалил всю историю с валенками и взмолился о спасении. К удивлению, Василич не то, что не выругался, а даже косо не посмотрел на меня. Наоборот, сочувственно повздыхал, а затем спокойно и деловито проворчал:
– Подумаешь, беда. Дратва у меня есть, игла в наличии... Нет только кожи. Завтра возьму у Грамагина кусок и вечером залатаю тебе валенки, будут, как новенькие.
– А ты можешь? – с потаённой надеждой спросил я, не веря в то, что дырки на обуви можно чем-то залатать.
– Да я всю молодую жизнь валенки только и чинил, – тяжело вздохнул Василич. – То валял, то заплатки ставил.
В каждом слове Василича, во всем его облике сквозила уверенность. Она незаметно передалась и мне.
– Валял? А как это?
– Ну, то целая наука. Без умения и опыта валенки не получатся. Меня этому ремеслу отец перед войной научил. Сам сгинул на фронте, а знания свои оставил. Что бы я без них делал? С голоду бы помер. И мать, и отца, и дядьев всех война забрала, не пожалела даже братишку. Остался я один с маленькой сестренкой. Вот и кормил себя да ее тем, что валял валенки.
– Ты умеешь до сих пор делать валенки?
– Так это вы, молодые, ни к чему не приспособленные. У вас там насчет крестьянских-то знаний и умений конь не валялся. А я, когда один на белом свете остался, без дома, без денег, без харчей, с одной лишь маленькой сестренкой, понял: без ремесла – никуда.
– Расскажи мне, пожалуйста, как ты валенки валял.
– Тебе-то зачем?
– Интересно ведь...
– Тогда садись, слушай.
Я присел на табуретку поближе к окну. Свет от лампочки падал на высокий лоб Василича, изборожденный морщинами. Он неуклюже присел рядом и уверенным голосом повел рассказ. Много было доброго, стариковского чувства в этих воспоминаниях.
– Сделать хорошие валенки непросто. Они не игрушка. Вырезать коня с гривой и посадить его на колесо, чтобы катился, можно за пару часов. А валенки, дай Бог, неделю работы требуют. Они последовательно, день за днем, проходят одну технологическую операцию за другой. Причем, все операции ручные... Тут проморгаешь одну операцию, либо пожалеешь время для другой, и смотришь – нет у тебя валенок, первая пара разваливается прямо в руках, вторая ломается, получается грубой, жесткой, негодной к носке. Бывало, целый день уходит только на то, чтобы из шерсти сделать заготовку для будущей обуви. Заготовку ту я по десять-пятнадцать часов вымачивал в растворе серной кислоты, а затем закладывал в печной котел. Отец этот котел на ярмарке приобрел. Катать валенки следует только горячими. У меня руки все были обожжены, так как через каждые полчаса мне приходилось пихать заготовку в котел. И эту операцию я проделывал десятки раз. До ломоты в руках. Обжигающие заготовки бросал на валки и катал их до нужной кондиции, обрабатывая при этом прутом, еще колотушкой... Делал это на трех колодках, аккуратно, последовательно. Затем обработанные заготовки перебрасывал на большие и малые терки. Когда появлялись почти готовые валенки, я их красил, затем сушил, шлифовал, закаливал в огне. Понял, какой трудоемкий и тяжелый этот труд – валять валенки? Пока они переходят из рук в руки, со счету собьешься. Зато радости при виде готовой обувки было хоть отбавляй.
После рассказа Василича я долго расспрашивал и задавал ему уточняющие вопросы, пытаясь постичь древнюю науку делать себе обувь, ту, что легка, удобна и не боится морозов. Промысел предков был так увлекателен, что ночью во сне уже не деловой Василич, а я сам валял валенки. Получалось все плохо, обувь разламывалась пополам. Одноклассник Валерка Гладышев бепрестанно хохотал, хватаясь за живот. А учительница Мария Алексеевна наклонилась вперед так, что глаза зеленые и сердитые стали близко-близко сверлить меня. «И тут ты набедокурил», – заворчал ее голос. Не вынеся долгого и ядовитого разоблачения, я проснулся. Пот градом катился с горячего лба.
Следующий день принес успокоение и радость. Василич пришёл с работы рано, принес большой кожаный лоскут и кинул его на пол.
– Давай, горе луковое, чинить будем твои валенки, – бросил он простодушный взгляд в мою сторону. – Где у нас ножницы? В столе, поди, давай, тащи их.
Я не знал, что означает «горе луковое», но пулей полетел искать ножницы. Осмотрел всю мебель в доме, проверил ящики в столе и тумбочке... Утешение пришло, когда обнаружил их на телевизоре.
Василич присел на табуретку, пододвинув к себе другую. Разложил на ней по очереди нужный инструмент, ближнее место заняло шило с деревянной ручкой. Его острый кованый наконечник внушал доверие. Далее расположились игла серебристого цвета, наперсток, перочинный ножик, клубок черной, как уголь, дратвы, ножницы и щипцы.
– А щипцы-то зачем? – удивился я при виде их.
– Язык тебе прищемить, чтоб помалкивал и не мешал, – пробасил Василич.
Тишина в работе была главной для Василича. Если другие плотники из его бригады любили посудачить или попеть песни во время строительства дома, то для него это было неприемлемо. Тут одно допустимо – либо топором орудовать, либо песни петь. И сено косил Василич в тишине, и лошадь запрягал, и огород копал – все без словословия. А вот как закурит в перерыв, так тут ему хоть рот зашивай, расскажет не одну байку из своей богатой биографии – про войну кровавую, про целину заснеженную, про сибиряков, которые умели выручать друг друга...
Мне ничего не оставалось, как замолкнуть, и в тишине наблюдать, как Василич ремонтирует испорченные валенки. На стене монотонно тикали часы. Лохматый кот спрыгнул со струганой лавки, важно прошёл по застиранным разноцветным половицам и решительно запрыгнул на печку, недавно побеленную с добавлением синьки.
Заскорузлые пальцы Василича ловко вдели длинную дратву в игл Отрезанная кожаная заплатка мягко легла на продырявленную пятку валенка, который Василич сильно зажал между ног. Острая игла вошла в кожу и под давлением наперстка прошла валенок насквозь. Таким манером строчка за строчкой прошивалась заплатка. Стоило игле увязнуть в твердосваленной шерсти, как Василич в ход пускал щипцы, просовывал их внутрь обувки, стискивал иголку и вытаскивал ее вместе с дратвой. «Понятно, для чего щипцы нужны», – подумал я, глядя на то, как быстро заплатка срастается в одно целое с валенком.
– Видишь, как красиво все выходит, – сказал Василич с оттенком самодовольства, заметив, что я любуюсь его работой.
– Не знаю, – пожал плечами я.
– Чего так?
– Заплатка-то вся на виду. Валенок серый, а заплатка коричневая. Ее бы закрасить.
– Ты у нас больно прыткий. Закрасить? Да кто ж так делает?!
– Никто не ходит в заплатанных валенках. Меня засмеют в школе.
– Ошибаешься. Еще как ходят. На прошлой неделе Тоське Рыжовой, соседке, чинил валенки, и она ходит, знай, форсит себе.
– Она большая.
– И что из того, что большая?! У тебя всю зиму ноги в тепле будут – вот что важно.
По настоянию Василича, я прошелся взад-вперед по дому в заштопанных валенках.
– Жмут? – спросил Василич.
Мне не хотелось говорить. Хотя нога в валенках чувствовала себя свободно и легко, будто никакого ремонта и не производилось.
– Нитки внутри не мешают? – опять задал Василич вопрос.
– Нет, – нехотя пробормотал я.
Сдержав в себе ненужные, бесполезные слезы, я поставил валенки на печку, а сам лег спать. Завтра в школу, и ничего тут не изменишь, возражай – не возражай, а идти придется в любом случае. Валенки стояли перед моими раздраженными глазами, я пытался их загипнотизировать, чтобы они свалились на пол. Однако представил себе, что останусь без них и в школу придется идти в летних сандалиях... На улице пронизывающий холод, одеревеневшие ноги превращают каждый шаг в мучение... Нет, подумал я, пусть уж будут залатанные валенки, важно, как говорит Василич, чтобы ноги были в тепле. С этой мыслью я сразу заснул легким, беспечным сном.
Утром с тяжелым сердцем я отправился по заснеженной дороге в школу. Пока шел, все глядел на валенки. Заплатки всё больше казались мне позорными нашивками.
...Наконец передо мной появилось школьное крыльцо. Я обмел веником валенки от снега, зашёл в помещение и подождал несколько минут в раздевалке, чтобы войти в класс последним. В моей душе застенчивость боролась с решимостью, порожденной отчаянием, я стоял у дверей не в силах заговорить с одноклассниками, ни тем более открыть дверь.
И только когда следом за мной в класс вошла Мария Алексеевна, я немного успокоился. Никто из ребят не успел разглядеть мои валенки.
Учительница пристально обвела взглядом весь класс и тотчас остановилась на мне. Густые брови, чуть обвисшие над ее глазами, заметно вздрогнули, поднялись.
– Смотрите-ка, прогульщик наш дорогой, появился, – громко сказала она. – Встань-ка, любезный мой, и скажи, почему ты отсутствовал два дня?
Мое сердце учащенно забилось. Соврать, что болел, нельзя, нужна медицинская справка. Правду сказать – ребята засмеют...
– Ты чего молчишь, в рот воды, что ли, набрал?..
Этот простой вопрос еще больнее отозвался в сердце. Вдруг учительница улыбнулась, и я решил признаться:
– У меня валенки выбыли из строя, прохудились...
Договорить я не успел, как сидящие рядом одноклассники быстро повернули головы на мои ноги. Учительница тоже подошла ко мне и смущенно осмотрела валенки в заплатах.
Мои веки трусливо сомкнули глаза, и я замер в ожидании взрыва ребячьего хохота.
– Ой, как красиво у тебя подшиты валенки! – ойкнув от удивления, всплеснула руками Мария Алексеевна. – Кто ж у тебя такой мастер? Замечательный мастер! Валенки будто новые.
– Это Василич, – выпалил я, набравшись смелости, твердым и уверенным голосом. – Он, знаете, всю жизнь валенки валял, а теперь чинит их всей деревне.
– Какой молодец! Наверное, и я попрошу его подшить мне валенки.
– Да он с удовольствием...
Тут меня понесло. Я зачем-то пересказал учительнице и всему классу, как Василич после войны спасался от голода тем, что валенки валял вручную... Меня никто ни разу не перебил. Рассказ слушали в тишине. Лицо учительницы округлилось от улыбки, просветлело, и она неожиданно предложила классу:
– Давайте-ка сегодня вместо урока математики проведем урок музыки. Послушаем пластинки с музыкой Чайковского.
– Давайте, – хором: отозвался класс.
Впервые в жизни я, завороженный и счастливый, слушал классическую музыку. Ничего не понимая в ней, силился представить, как подсказывала Мария Алексеевна, будто на улице, высоко в небе, злой черный ворон напал на прекрасного лебедя... Шла борьба между добром и злом, и добро победило. Валерка Гладышев с вытаращенными глазами сидел, как никогда, спокойно, думал о чем-то своем. Рядом с ним присела учительница, и, видимо, ему внушала: «Слушай музыку, а то вырастешь шалопаем.
Никто из нас не желал становиться шалопаем, и мы тихо слушали то «Лебединое озеро» Чайковского, то вальс цветов из его «Щелкунчика».
Обратная дорога домой в этот раз была самой счастливой в моей жизни.
Юная душа моя была покорена непонятной, но такой нежной и необычной музыкой, и она пела среди заснеженных полей и березовых перелесков. Еще я радовался тому, что Василич превратил мои дырявые валенки в самые красивые.
Проходя деревню Вертлово, я нарочно остановился у дома деда Федора Жильцова, желая сказать ему про свою радость и похвастать обувкой. Но тот на улицу не выходил. Я прошелся перед окнами его дома взад-вперед, но он опять не показался. Тогда я запел свою любимую песню, что часто слышал по радио:
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить.
Мне некого больше любить.
Ямщик, не гони лошадей.
Дед Федор занят был, видимо, своими домашними делами. Я написал рукой на снегу возле крыльца слово «Ура!» и помчался домой.
На следующей неделе, в воскресный день, на табуретке Василича лежали потертые, с дыркой на пятке, валенки учительницы.
Tags: ПрозаProject: Polden Author: Грешневиков Анатолий