Глава "Оладьи для Кирилла" здесь
Ту визитку она куда-то задевала, всерьёз не восприняв. Москва в её планы никак не входила, и вообще… Однако осенью её неожиданно отправили туда в командировку. Выбравшись в свободное время посмотреть, что осталось от исторического центра, она углубилась в лабиринт знаменитых изогнутых улиц, и там вдруг вспомнила старинное уютное название переулка, в котором должна была находиться та галерейка. Нашла и его, и галерейку, и даже владелица оказалась на месте…
А где-то уже через два месяца та выставила несколько её работ, две из которых потом купили. Эти неожиданные деньги она потратила на разную новую фототехнику; а вскоре была принята в галерее посолидней, а затем и вовсе допущена к участию в одной достаточно крупной московской выставке. Призов никаких не получила, однако была замечена и даже удостоилась пары благосклонных упоминаний в печати.
После чего всё вообще завертелось как-то неправдоподобно быстро: приглашения от их городского фотосообщества, участие в разных местных выставках, потом персональная – в краеведческом музее, который кое-что из неё даже себе приобрёл, предложения проиллюстрировать поэтический сборник и сделать рекламный буклет областных достопримечательностей…
Она, похоже, сама на глазах становилась, в определённом смысле, местной достопримечательностью, ибо в один прекрасный день ей позвонили аж от губернатора – тот решил заказать несколько портретов. Нет, не себя самого и не для текущей хроники, для этого, понятно, имелся сонм корреспондентов; он желал видеть запечатлённым своё семейство, вроде бы исключительно для домашнего архива. Оказавшись в одночасье в губернаторской резиденции, несколько дней она снимала не только высокопоставленных домочадцев, но и великолепный парк, который там обнаружился… Так внушительно заработать ей довелось впервые.
За всем этим однажды она обнаружила, что уже несколько воскресений подряд не навещает, как обычно, Милкину комнату – и испытала замешательство не столько из-за невытертой пыли, сколько от осознания внутренней отрешенности, постоянной своей зацикленности на другом. Неужели и вправду – иная, вторая жизнь незаметно возникла, разве такое действительно возможно?
Угрызения последовали незамедлительно. Бросив всё, она исступлённо принялась за генеральную уборку. Протирала настенные картинки и фотографии, мыла окна, плафоны, все стеклянные и прочие поверхности; стирала руками, чтоб не расползлись в машине, ветхие шторки – предварительно сняв, один за другим, все многочисленные значки. Чистила их содой, потом начищала мелом, потом снова, один за другим, прикрепляла на отглаженную ткань. Постирала и высушила старого льва, поменяла чехлы на диванных подушках, пересадила растения... Комнатка засияла; на душе стало легче, и чувство вины куда-то отступило, может быть, просто от усталости.
Но стоило чуть передохнуть, прийти в себя, как возникли новые терзания: пришло сообщение об очередном затевающемся столичном фотоконкурсе, условное название «Наши дети». Подразумевались исключительно индивидуальные портреты. Если у неё что-то имеется, предоставить заявку следует… и так далее.
У неё имелось – ещё как имелось. Однако Милку она не выставляла ни разу, нигде и ни в каком виде. Сначала даже подумала: почему б не попросить разрешения губернаторши – чьи отроки ведь вышли куда как хороши… Но только представив все эти просьбы и переговоры, идею отмела. И почему не Милка, в конце концов? Что за вечное суеверное желание запрятать её в терему?
После долгих колебаний стала выбирать из старых снимков, и поняла, что лучше большого чёрно-белого фото, висевшего на стене, того, к которому так и прилип тогда Кирилл, – просто не найти. Ведь даже негатив сохранился! Снимок был сделан на даче, на залитой солнцем терраске, аккурат в последний милкин день рождения. Постановочный, конечно, – Милка там листает книжку в окружении разложенных подарков и как бы случайных вещиц на фоне, имевших для них двоих, однако, свою особую ценность; она всегда любила выстроить композицию, придавая значение мельчайшим деталям, как раньше делали живописцы на своих полотнах. И вот теперь, проведя самую минимальную обработку в фотошопе, решилась-таки это предложить…
Когда в положенный срок, на открытии, она глядела на дочь – ощущение было не из лучших. Как, наверно, бывает всегда при вынесении на праздное обозрение толпы самого заветного, что, вообще, у тебя есть.
Рядом были Оборин, Кирилл (без Лисички – «Не смогла, но ещё выберется обязательно!»), та первая её галерейщица и даже бывшая Милкина одноклассница с молодым мужем, списавшаяся с ней недавно по Интернету и специально приехавшая сюда откуда-то из Подмосковья, где теперь обитала…
Все они, как и сама кураторша выставки, сказали, что её работа – из лучших и, несомненно, будет претендовать на первый приз. Она и сама в душе так считала – по чисто объективным соображениям. Много тут было интересных снимков и интересных лиц на этих снимках, но «Милана,14», как она лаконично назвала своё фото, даже опустив слово «лет»… в-общем, Милка выделялась, и выделялась явно. Что было, кстати, видно и по количеству останавливающихся возле.
Дети всегда выглядят на фотографиях взрослее, чем есть – но вот ей как раз трудно было б дать обозначенный возраст; можно подумать – лет одиннадцать-двенадцать, не больше. Такой она была и в жизни: замечательный, не годам умный, развитый, симпатичный, даже красивый – но ребёнок, именно что ребёнок; ничего, прости господи, от нимфетки, коих немало висело по стенам в этом зале. Личико обращено вверх, и непонятно, чего в нём больше – живой земной сообразительности или отрешённой мечтательности – может, отложит сейчас книжку, раскрытую на коленях, и просто потянется к сливам на тарелке, а может, возьмёт, да и взлетит куда-то ввысь, чтобы где-то там парить, не иначе!..
Так что, когда две недели спустя она запрыгнет на мотоцикл к соседскому десятикласснику – в этом не будет ни малейшего флёра подростковой влюблённости, который по умолчанию подразумевается в кино при подобных сценах, – одно лишь детское желание прокатиться с ветерком…
Выставка должна была продлиться месяц; она же уехала домой на другой день после открытия – всё с тем же чувством, будто оставляет самое ценное, что имеет, – на праздный погляд совершенно посторонним, чужим... Ещё теперь и растиражируют… И стоило это делать – тревожить память, доставать сокровенное; зачем – ради тщеславного желания продемонстрировать мастерство? Похвалиться лучшим, что в жизни было?
Это мучило много дней подряд, пока, наконец, ей не был дарован сон – самый прекрасный и счастливый за много последних лет.
Никакого сюжета там практически не было, а просто вроде как они с Милкой шли по обычным их городским дворам, мимо знакомых скамеек, кустов, песочниц, качелей-каруселей, деревянных детских теремков и, кажется, луж – видимо, стояла осень, но не поздняя, а такая пёстрая, тёплая… бабье лето! Хотя все предметы и персонажи, разумеется, были слегка деформированы и необычно освещены, как всегда в её снах. Вот и Милка, идущая рядом, не имела облика девочки – так, абстрактное облачко, но при этом совершенно ясно, что это именно она, а не кто другой. Они что-то обсуждали – не бог весть чего, а как будто бы – эти машины, вечно припаркованные как попало у подъездов, и то, какие дурацкие игрушки держат за стеклом некоторые водители… И всё, собственно. Главное – не разговор, главное – ощущение, каким был проникнут весь этот сон; а ощущение было идущего от Милки безмолвного, но явственного посыла: ты всё делаешь как надо, мам, тут и обсуждать нечего, всё отлично, всё идёт просто здорово, я так рада!..
Наутро, смывая слёзы холодной водой, она уже вполне ясно осознавала, что будет делать дальше. В последнее время, из-за всех своих новых занятий и поездок, которые росли снежным комом, она слишком часто стала то уходить в отгулы, то брать отпуска за свой счёт; в отделе на неё уже косились. Она подумывала – не уйти ли на полставки или не попытаться ль выпросить себе особый режим с работой на дому? За её стаж и безупречную службу могли бы войти в положение…
Однако как раз накануне её последней поездки в Москву, на это самое открытие выставки, у них объявили реорганизацию – а значит, на послабления и надеяться нечего; наоборот, следует крепко держаться за то, что есть, и не рыпаться. Ну, или увольняться в свободное плавание – на очень нерегулярные новые заработки, плюс, может быть, иногда кто подкинет по старой памяти левый заказ по вёрстке и оформлению. Безумие, конечно, – когда до пенсии не столь уж далеко…
Но так можно было рассуждать раньше; теперь же решение пришло чёткое. Скорей звонить мужику из того журнала, где хотят посвятить номер состоянию заброшенных дворянских усадеб Средней полосы. Тот спрашивал – не согласится ли она поездить по своей области и сделать фотосессию, обещал не только гонорар, но вроде даже командировочные, или суточные; солидный журнал, большая удача. Она тогда было решила, что нет, увы, это работа нешуточная, многодневная, такую обычно крепким профессионалам поручают, при её обстоятельствах ей не справиться никак. Всё тогда вроде повисло в воздухе, но отказаться, к счастью, ещё не успела… Срочно искать визитку, звонить и соглашаться! А на работе завтра же ставить свои условия; откажут – пишем заявление об уходе.
Ей вспомнилось, как в детстве – нет, не Милка к ней, а она сама приставала одно время к собственной матушке с неотступным дурацким вопросом: а чего люди делают на том свете? В раю этом самом – ну, гуляют под пальмами, загорают-купаются… ну, поглощают разные деликатесы, что, и вправду, здорово, но… а ещё-то, ещё-то что? Вот ведь, ребёнок, казалось бы, а уже имелось ощущение бессмыслия бесконечности – тем более вот такой. Ведь это ж всё – настолько нестерпимо скучно, безнадёжно тоскливо, да просто тупо как-то, иначе не скажешь... И для чего ж тогда туда стремиться?!
Матушка, женщина совсем невоцерковлённая, но свято верящая в существование Бога единого и жизни загробной, не знала, что и отвечать, но однажды нашлась: ну, они же там наблюдают за нами! Как будто кино смотрят... Что же – и папа сейчас…? И тётя, и дедушка, и... Ну, да, а как же? Все, все…
Тогда её, не по годам пытливую, это устроило – кино про людей бывает интересным, да (хотя, конечно, мультипликация всё равно лучше). Теперь-то уж ей давно понятно: если жизнь посмертная действительно существует, то человек, разумеется, не способен её вообразить даже приблизительно, мозг просто не заточен под то измерение. Однако, что поделать, – мы всё равно мыслим и представляем её себе так, как можем, как умеем – кто ж запретит и кто осудит, другого нам не остаётся…
А потому, получается: бедная Милка, ну что за унылый сериал тебе достался! Ты, конечно, наверняка частенько от него отлыниваешь и подглядываешь посторонние, более захватывающие… Но теперь тебе будет предложено нечто позанимательней, вот увидишь; позанимательней простого земного доживания. Тебя, как будто, и эта недавняя малость уже успела заинтересовать, зацепить, даже понравиться – ну, так постараемся не разочаровывать и дальше. Ибо – что теперь ещё может иметь значение? Теперь – и до конца, сколько б там не оставалось…