Вторая часть "День удался" здесь
Звонок мобильного, внезапный, в ночи, испугал, но через миг раздразнил – что за идиот звонит в такой час? Хотя ей и по звонку было ясно – из России. Опять не смогли правильно рассчитать разницу во времени. Бывало уже такое, когда тетя по сердобольности своей давала её номер тем, кто мечтал, как они выражались, свалить из Рашки. Звонили, жалобно и заискивающе прося её помощи – хоть словом, хоть делом. И теперь, подумав, что её разбудил очередной желающий свалить, сухо и отрывисто спросила:
– Кто?
И тут же неприязненно добавила:
– Пожалуйста, короче. У нас ночь глухая…
Ответили осторожно, словно наощупь:
– Инна? Извини, что не вовремя звоню. Я по просьбе Веры Алексеевны… Она в больнице. Просила вам позвонить, известить, что больна, что хочет вас увидеть. Была сегодня у нее, плоха очень. Неделю только её не видела, а она совсем истаяла, почернела…
Раздражение Инны улетучилось. Что-то похожее на дрожь дернулось внутри.
– Как? Что? Что врачи говорят? – и, спохватившись. – Извините, кто вы и как вас зовут?
– Ольга я, соседка по палате. Бывшая. Вера Алексеевна не велела вас пугать, но в онкологии она, и дела её… – замялась, то ли подбирая слово, то ли боясь перепугать, – плохие. Врач сказал счет на дни идет. Поторопитесь, если живой хотите увидеть. А вам она кто?
– Тётя, – не сказала, а словно выдохнула на автомате, разбираясь с ворохом мыслей и чувств, нахлынувших разом. И спохватившись, что ответ её был краток до невежливости, добавила:
– Сестра мамина.
– А-а-а... – протянулось с протяжным, безнадежно-понимающим вздохом. – Ну, я обещала позвонить, я позвонила... Всего вам хорошего.
Словно в душных потьмах очутилась Инна. В несказанное волнение привело её это известие – как теперь быть? Тетя, если честно, больше чем тетя. Инне совсем мало лет было, когда её родители в перестройку на Камчатку в какой-то кооператив подрядились. Ближе и не было ничего. Заработать денег хотели. И сгинули там вовсе. Так и не узнали, что с ними случилось – живы, умерли, погибли, убили, спились… Тетка, даже когда документы на них получила, как на пропавших без вести, в детский дом её не сдала. Хотя в девяностые жили до безобразия плохо, в бедности и скудости. Стеснялась Инна бедности – не для такой она жизни рождена. Лелеяла в себе проект-программу, что вырастет и настанет день, когда она радостно хлопнет дверью теткиной квартиры, уедет – молодая, свободная, налегке! И не оглянется. А тетка, узнав о её планах, все докучала вздохами – кто там тебя ждет, ворота открыл, не пришлось бы тебе, дева, рученьки там заламывать. Чужбина, она чужбина и есть…
Посылку ей в первый месяц по приезду отправила, по доллару вещей в китайских магазинах накупила, не столько тетку желая порадовать, сколько доказать, что все её слова-опасения, которыми она удерживала Инну, беспочвенны. Получи, мол, вещественное доказательство моей, а не твоей, правоты. Я здесь, и жизнь здесь прекрасна и изобильна…
Вдруг отчетливо вспомнила, как она, получив студенческую визу, вместе с визой словно получила право учить тетку, как той жить. Советовала на турпоездки копить, а еще – замуж выйти. И ответ теткин вспомнила. Сказала она тогда со смущенной улыбкой, что если раньше судьбу не встретила, то куда теперь, в её-то возрасте – сдохнуть еще рано, а замуж-то уже поздно… Тогда Инна в пример ей заграничную жизнь стариков описывать принялась, которые и в старости по миру ездят и знакомства заводят. Смешно. Что знала она тогда о заграничной жизни, да к тому же о жизни стариков? Да все раздражалась. Чего раздражалась? Теперь и не ответит, и не понимает. Как не понимает и того, почему известие о скорой кончине тети стало для неё таким оглушительным.
Может быть потому, что ясно ощутила, что теперь между ней и вечностью нет никого?
Закуталась, притаилась зверьком под одеялом с каким-то враждебным вниманием следя за тем, что в ней самой происходит. Только-только жить начала, еще дом не обставила, еще нет уюта в её доме, нет крепости, о которых мечталось, и – на тебе? Хочет видеть…
Какие-то забытые картинки одна за другой рождались в ней, сменяя, обрывая, обгоняя друг друга. Даже сердце странно ёкнуло и скомкалось от жалости к себе и от жуткой неприязни к обрушившейся на нее новости. Не выдержала, набрала Лидию.
– Случилось что? – голос её был сонный, тяжелый:
– Тетя моя, при смерти. Только узнала…Приехать просит… – произнесла почти без выражения.
Слышно было Инне, как Лидия усаживается в постели, шуршит одеялом, для тепла охлопывает его вокруг себя, готовясь к долгому разговору:
– Что решила?
– Ничего. Не знаю…
– У вас с ней ведь не было теплых отношений, как я помню? – голос Лидии обрел привычную уверенность.
– Не было, – ответила с готовностью, но почувствовав, что теперь никак нельзя быть несправедливой, поспешно добавила:
– Но это только с моей стороны…
И вдруг, как-то само собой, прояснилось все в сознании Инны, словно она всю свою жизнь сейчас разом увидела. Со стороны. До мелочей. Вплоть до маленьких тортиков в желтых неярких чубчиках крема поверху. И все свои поступки, тесненько спрессованные, и словно карточной колодой брошенные перед ней – на, смотри да выбирай. Если есть из чего.
Поверх этого неприязненно вспомнилось, что так бывает с человеком в самые его последние минуты, когда мгновенно вся жизнь перед его глазами проходит. Словно фильм сам о себе видит, и сам своей жизни и поступкам оценку дает.
Чтобы разорвать это мучительное колесо прошлых событий, закричала, тесно нагнувшись над равнодушно светящимся в темноте экраном мобильника, не Лидии. Себе:
– Да ты не понимаешь!? Она умирает… Умирает… А ты, – передразнила, – теплых отношений... – и давясь уже волной нахлынувшего на нее озлобления, предназначенного кому-то неведомому, властному, враждебному, начала почти спокойно:
– Мы сегодня с тобой Принцессу обсуждали, а я кто? Только что палец не выставила своей тетечке… И, не обижайся, тебе и правда не понять, что со мной сейчас происходит…
Но не выдержала своего спокойствия, сорвалась на крик, одновременно обращаясь и к Лидии, и к тому, неведомому и мрачному, кто перепутал ей все карты:
– Мне, что, легко? Мне каждый месяц в банк надо платить… Все сама… Руки мои видела? Никто ни копейки… А дорога, а всё… А она умирает… Как некстати все… А ты? Ты и понять не можешь, каково мне это?..
– Да, конечно, я не понимаю, – ядовито-спокойно зазвенела металлом Лидия. – Да что я понимаю в жизни? Я что, по-твоему, идиотка? Да я также уязвима, как и все. Что, разве я могу увернуться, если время придет? Так что ты, дорогая, слушай меня и не кочевряжься – в Россию тебе не нужно лететь. Подумай, чем ты ей поможешь? А если не успеешь? Лучше денег, кому надо, перешли на похороны. А здесь и панихиду отслужим, и поминки устроим… Все сделаем, как положено и даже лучше. Как говорится – мир праху… Тьфу… Извини... А ты лучше потом съездишь, не спеша. Памятник или, не знаю, что там, оградку поставишь…
И вдруг деловито спросила:
– Квартира её, надеюсь, тебе достанется? Других близких родственников у нее нет? Вот и выплатишь сразу все своему банку…
Все стало другим. Все уже было по-другому. Даже слова. Только сырость и промозглость ночи были прежними. Последних слов Лидии Инна не смогла снести. Отключилась, не прощаясь.
Холодом охватила её растерянность. От невозможности, а более от нежелания выполнить просьбу умирающей, от которой давно отстранилась, отгородилась… А она вдруг камнем легла на плечи.
Куда деть? Как облегчить?
В её жизни в России церкви не существовало. Это на чужбине помыкавшись, с особой остротой ощутив своё сиротство и неприкаянность, впервые пришла туда. Словно наощупь осенила себя крестом, несмело поклонилась образам. И, не зная ни единой молитвы, взмолилась о себе так жарко и так страстно, словно стоя на морозе босиком перед дверью, за которой остались свет и тепло. И сладко заплакала, глядя на трепещущие огоньки свечей, всем существом почувствовав что-то невозможно важное и глубоко в ней самой затаенное.
А полегче стала жить, причин, порой весомых, чтобы не посещать службы – далеко ехать, и устала, и простужена – находилось много.
Сейчас и в полночь глухую пешком бы пошла…
Утро обещало еще один промозглый, пасмурный день. Церковь была закрыта. Подергала ручку резной, из тяжелой древесины, двери. Будний день, службы в воскресные да по праздникам. Обошла вокруг, в надежде встретить кого, и уже отчаялась, как стукнула церковная калитка.
Она обрадовалась тому, что священник был старенький, простенький какой-то, в светлой, словно выгоревшей на жарком солнце, ряске. Порывисто кинулась к нему:
– Совета, батюшка, хочу…
Рассказала и про обиды свои на теткину бедность, и про мечты свои о жизни беззаботной и сытой. Торопясь и перепрыгивая, стараясь не лукавить. Слушал терпеливо, сокрушенно, не перебивая ни словом, ни взглядом. Инна все равно торопилась, словно не успеет, горячо поясняя самою себя. Но очень многое еще оставалось несказанным, к чему и слов-то не могла подобрать. Ей хотелось говорить, говорить… Но чувствуя бессилие слов, сомлев от жалости к себе, смолкла, почти прошептав последнее:
– Мне так жаль теперь, так жаль…
Батюшка вздохнул, покачал головой, Инне показалось, что и ему тоже стало горько от её горечи:
– Время для печали пришло, а не для собственных обвинений и жалости. А что до жизни твоей – то верно, смотреть на вещи еще не значит их видеть. Саму жизнь, порой, человек проживает, не замечая её. Но наступает момент, когда она встает прямо перед ним и требует ответа. Вот и с тобой это произошло… Что до совета, то дать его тебе не могу. Твой это крест и только тебе решать, как поднять его – на плечо или на спину… Молись… Владычица если услышит, то и тебе солнце просияет…
Перекрестил:
– Иди с Богом.
В гулкой тишине храма отчетливо были слышны шаги священника, отец Филипп, вспомнила его имя Инна, шуршание его ряски, когда тот, осеняя себя знамением, поправлял огоньки лампадок. Стояла, глядя на образа, и не чувствуя ничего, кроме пустоты. Мелькнула мысль, что не стоило в такую рань мчаться сюда, на другой конец города. С чем пришла, получается, с тем и ушла.
Встретилась с Богородицей глазами, подумала, что все уже высказала, душу наизнанку вывернула. А толком не разобралась, о чем молить… Совета хотела…
Всем телом почувствовала, как сильно продрогла. Вытерла слезы, перекрестилась.
…Обожала Инна сидеть в кресле на веранде заднего двора. И свою веранду обожала, даже умилялась ею. Душу её ласкала она, успокоительно действовала. Сидишь в кресле, смотришь на ухоженный кусочек земли, на изумрудный свой газончик. Деревца посадила – лимон и манго. Земля здесь такая, что лопата бессильна перед ней. Ямы для посадки киркой вытюкивала, Георгий Васильевич ей свою старенькую презентовал, землей из магазина наполнила, удобрениями сдобрила. Прижились легко её деревца, растут и радуют. Хочется плитку на дорожках заменить и опорную стенку из камня выложить. Но и сейчас все глазу мило – фуксии кустами роскошными цветут, у тетки такие на окнах в горшках росли, та их сережками называла, гортензия разрослась, стричь уже надо…
Сидела, не глядя ни на что, но и видя все вместе, даже себя, сидящую на веранде на краю света. Сидела, прислушиваясь к тихонько ноющей своей печали, словно расставалась сама с собой, в то же время, удивляясь и все еще сопротивляясь тому, как все в её жизни переиначивается. Она уже отчетливо поняла, молодость отзвучала, прошла мимо, что жизнь её, не жизнь, а проруха, которую нечем заполнить…
А могла бы иначе, могла бы…
Тетя? Мама? Ничего не вернуть…
Жизнь, нет, весь мир был лучше оттого, что её тетя в нём жила…
Солнце, прорвав хмурое серое небо, выпустило несколько слепяще-белых лучей, словно прочертило прямые линии от себя до самой земли. На фоне низкого зимнего неба они, четко очерченные, казалось, были нарисованы рукой художника, особенно из-за того, что били из одной точки, расходясь широким веером понизу.
Звонок мобильника её испугал. Лидия спросила порывисто, сразу:
– Чего надумала?
– Да не так все, – все еще думая о своем, невпопад ответила Инна.
– Чего не так? – насторожилась та.
– Наврала я себе о жизни. Не туда она утекает, куда нужно бы ей течь.
– О-о-о! – насмешливо потянула Лидия на правах старшей и мудрой. – Как-то ты не к месту философствовать начала. Толком отвечай, не юродствуй.
На душе стало чисто и ясно. Даже невесомо. Ответила легко и почти весело:
– Если толком, то – солнце мне просияло. Только что. Теперь успеть бы…
И с этими словами, словно по чьей-то воле, испытала невероятное облегчение, и теперь знает, как будет дальше жить.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Пустовойтова Е.