Я прошел в наш общий с Фаруком кабинет.
Тесноватый, с низким потолком, нам едва удалось уместить в нем два полированных письменных стола из красного дерева.
Пол ничем не застлан, хотя Фарук настаивал на приобретении персидского ковра, но тут я сумел настоять на своем, и ему пришлось уступить.
На его столе стояла пластмассовая табличка: «Фарук Аввал соредактор «Аревы».
Над столом висел огромный календарь, едва ли не до потолка, с обнаженными девицами. Словом, все, что принадлежало Фаруку, выдавало в нем бонвивана, любителя наслаждений.
У нас всегда было весело, то и дело раздавался дружный хохот.
Нгози, замечательная наша секретарша, говорила, что Фарук способен и мертвого рассмешить.
В самом деле, где бы он ни появлялся, тут же возникала особая легкость, радостная непринужденность.
Сколько раз я приходил в редакцию хмурый и расстроенный, и Фарук в два счета поднимал мне настроение.
Его остроты передавались из уст в уста, как орехи кола на свадебном пиршестве.
Но вот Фарук исчез, и теперь здесь мрачно и холодно, как на кладбище.
На моем столе скопилась гора писем. Я сел в кресло, взял наугад первый попавшийся конверт, вскрыл его и развернул лист бумаги, на котором было что-то напечатано. Попробовал прочесть, но смысл слов ускользал, я совершенно не мог сосредоточиться: все мои мысли были заняты исчезновением Фарука.
Конечно же, я беспокоился за него, но и злился тоже. Я слишком хорошо знал своего компаньона и его дурацкие выходки.
Скорее всего, он сейчас веселится в приятном обществе где-нибудь в роскошном отеле. Взгляд мой упал на груду бумаг, загромоздивших и его стол. Я рассердился еще пуще, но в то же время и беспокойство всколыхнулось с новой силой.
Накануне вечером я заглянул в две самые дорогие гостиницы нашего города «Дурбар» и «Хамдалу», завсегдатаем которых был Фарук.
Нет, ответили мне там, в последние дни он не появлялся.
Затем объехал более сомнительные заведения — и снова безрезультатно.
И все же воображение рисовало мне праздного, беспечного Фарука, развалившегося на краю бассейна рядом с ослепительной красоткой, потягивающего лучший французский коньяк.
Это видение перемежалось, впрочем, с другой, менее привлекательной картиной, которую я старательно гнал прочь: неподвижная фигура, покрытая с головы до пят белой простыней . . .
