16.08.2012
Генна Сосонко
«And now, – здесь главный судья турнира Исаак Кэжден делал короткую паузу и набирал воздух в легкие: - FOR THE MONEY!!!!!» После чего следовал оглушительный удар по гонгу, означавший начало последнего тура.
Действо происходило в крохотном (около полутора тысяч душ) калифорнийском городке Лон Пайн (Lone Pine), обязанным своим названием одинокой сосне, увиденной первопроходцами в устье близлежащего каньона. Городок расположен между самой низкой точкой Соединенных Штатов – долиной Смерти и высочайшей горной вершиной Уитни.
Виды здесь замечательные, в окрестностях городка были сняты многие знаменитые вестерны, среди них - «Джо Кидд» с Клинтом Иствудом и «Маверик» с Мэлом Гибсоном и Джоди Фостер. Вот уже два десятка лет в Лон Пайне проводится фестиваль вестернов, и сюда съезжаются тысячи любителей этого жанра.
Но еще раньше название Лон Пайн было связано с шахматами: в семидесятых годах прошлого столетия здесь игрался самый сильный опен в мире.
Все началось в 1971 году, когда первый, довольно скромный турнир выиграл Ларри Эванс. С каждым годом призы увеличивались, число гроссмейстеров росло, и очень скоро ни один опен не мог даже близко сравниться с калифорнийским.
Нижняя планка рейтинга была поднята до 2450; в переводе на Эло сегодняшнего дня к этой цифре следует прибавить единиц сто, а то и все сто пятьдесят. Исключение делалось только для сильнейших американских юниоров, а учитывая, что число участников обычно не превышало семидесяти, можно представить, какой силы были эти опены.
Хотя добраться до Лон Пайна из Европы непросто - самолетом до Лос-Анджелеса, потом шесть часов на автобусе, - турнир привлекал не только очень большим призовым фондом, но и так называемым «гроссмейстерским минимумом».
Сумма, гарантировавшаяся каждому гроссмейстеру, не попавшему в число призеров, обычно покрывала не только дорожные расходы, но и пребывание в одном из мотелей Лон Пайна. Впрочем, следует признать: гроссмейстерский полк насчитывал тогда много меньше сабель. Во всем мире их было девяносто, из них тридцать девять - в Советском Союзе.
* * *
Аборигены поначалу с недоумением смотрели на странных людей, говорящих на непонятных человеку языках. Но даже в привычном английском то и дело слышался какой-то шифр: постоянное поминание короля, королевы, епископов и рыцарей в сочетании с буквами и цифрами. Но очень скоро жители Лон Пайна убедились, что ничего дурного у шахматистов на уме нет, и стали смотреть вполне дружелюбно на представителей этого диковинного племени.
А если учесть, что обычно пустующие мотели и кафе были заполнены едва ли не две недели, отношение местного населения стало еще более теплым. Но самое главное: все шахматисты были гостями почетного гражданина их маленького городка.
Ларри Эванс рассказывал, как был однажды задержан местной полицией за превышение скорости. Штраф был уже выписан, но после того как гроссмейстер назвал имя человека, чьим гостем является, квитанция была разорвана, а с водителя взято слово, что в следующий раз он будет больше обращать внимания на дорожные знаки.
Человека, имя которого произнес Эванс, звали Луис Стетхэм (1907–1983). Он же был единственным спонсором опена в Лон Пайне.
Спонсором? Нет, конечно. Стетхэм был настоящим филантропом, меценатом в самом первоначальном смысле этого слова. Он тратил немалые суммы совсем не для того, чтобы все узнали о его бизнесе, тем более, что Стетхэм уже удалился от дел. Славословие, всегда сопутствующее щедрому даятелю, заставляло его болезненно морщиться, так что тщеславие тоже было ни при чем.
Всё объяснилось много проще: Луис Стетхэм любил шахматы, и ему было приятно видеть своими гостями мастеров этой игры.
Несколько раз он приглашал в Лон Пайн Фишера, но тот даже не отвечал на приглашения. Когда филантроп спросил Арнольда Денкера о причинах такого неуважения, гроссмейстер только развел руками: «Фишер – гений, и с этим надо считаться...»
Стетхэм поднял брови: «Я тоже гений и всемирно известный изобретатель, но совершенно не нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь с этим считался...»
На счету Луиса Стетхэма было множество самых разнообразных патентов, в том числе в области искусственного сердца, легких и различного другого медицинского оборудования.
Заработав состояние и отойдя от дел, он не потерял любопытства к окружающему миру. По ночам Стетхэм наблюдал звезды из домашней обсерватории, а вокруг его дома можно было увидеть различную радиоаппаратуру, тарелки и мощные антенны.
После турнира в доме Стетхэмов устраивался прием. Гроссмейстеров встречали сам хозяин, серьезный немногословный мужчина, и хозяйка, увлекавшаяся русской живописью и говорившая немного по-русски.
Кроме картин русских художников на стенах висели полотна Рембрандта, Халса, Босха и других знаменитых голландцев.
В комнате, отведенной под мастерскую мадам Стетхэм, в подрамниках были натянуты холсты начатых ей картин. Там же стоял концертный рояль, и госпожа Стетхэм однажды призналась, что в ее жизни был период, когда она всерьез подумывала о карьере профессиональной пианистки.
Помимо домашней обсерватории и радиорубки, в доме была комната, оборудованая как фотолаборатория; фотографирование тоже было одним из хобби миллионера, равно как парусные регаты и опера.
Но самым сильным увлечением Стетхэма были шахматы. Так как партнеров в самом Лон Пайне ему, понятно, не нашлось, он начал играть по переписке. Поговаривали, что когда Стетхэм не мог заснуть, а это случалось довольно часто, он входил в контакт с любителями шахмат в самых отдаленных точках земного шара от Исландии до Южной Африки.
Все это было сорок лет тому назад, когда никто и не слыхивал об интернете; основным способом коммуникаций был телефон да обычная почта, в случае Стетхэма и радиосвязь.
Регламент турнира был своебразный. Пять туров, затем два (!) выходных дня, обязательно выпадавших на пятницу и субботу, потом заключительные четыре тура. Столь необычное расписание специально подстраивалось под Решевского, и американский ветеран не раз принимал участие в Лон Пайне.
В пятницу вечером, когда для Решевского начинался шабат, любители острых ощущений брали курс на столицу игорной индустрии: Лас-Вегас отстоит от Лон Пайна на пару сотен миль.
Веселый караван возвращался поздно вечером в субботу, а то и в воскресенье прямо к началу тура. Не уверен, одобрил ли бы Ботвинник поездку такого рода во время соревнования.
* * *
В 1979 году Лон Пайн собрал, как всегда, очень сильный состав. Козырной картой турнира был Виктор Корчной. Претендент на мировое первенство, только год назад проигравший в драматической схватке Анатолию Карпову, давно согласился приехать в Калифорнию. Это не прошло незамеченным для чиновников Спорткомитета.
Ни для кого не было секретом, что на приглашения советских гроссмейстеров, где в списке участников стояло имя Злодея, из Москвы приходил неизменный отказ. В официальных соревнованиях на первенство мира встречи с Корчным, правда, имели место, но и те походили скорее на сражения, в которых боевые действия ведутся в различных направлениях.
Решение Корчного сыграть в Лон Пайне было весьма огорчительно для советских гроссмейстеров. Турнир всегда имел репутацию очень «жирного»: Соединенные Штаты, к тому же возможность заработать очень приличные, по понятиям Советского Союза - баснословные деньги. За поездку в Калифорнию боролись на самом верху: приезд в Лон Пайн таких звезд как Смыслов, Петросян, Геллер, Полугаевский говорил за себя.
Советские фунционеры всегда отрицали официальный бойкот Корчного: это противоречило правилам ФИДЕ (тема, не потерявшая своей актуальности и сегодня), но внешне приличия соблюдались.
Осенью 1979-го в Амстердам, на пресс-конференцию, посвященную этой проблеме, прибыл глава советских шахмат Виктор Батуринский.
«Вы утверждаете, что представители Советского Союза по собственной инициативе отказываются от турниров, где принимает участие Корчной, что он пишет возмутительные вещи о Геллере, Петросяне и других советских гроссмейстерах. Но в этом году в Лон Пайн не приехали уже заявленные Цешковский и Романишин. А это ведь молодые шахматисты, они с Корчным почти и не сталкивались, как вы это объясните?» - спросили у Батуринского.
Батуринский раздумывал некоторое время, даже взял сигару и выпустил колечко дыма, после чего медленно произнес: «Отчего же. Романишин и Цешковский действительно собирались поехать в Лон Пайн, но, узнав что там играет Корчной, пришли к нам посоветоваться. Мы рекомендовали от поездки воздержаться, в остальном же они могли поступать, как им представляется правильным. Поразмыслив, они решили отказаться…»
В том году Корчной играл в Лон Пайне неудачно. Проиграв в середине турнира две партии кряду – Ломбарди и Либерзону, - он остался за чертой призеров.
Зато прекрасно выступил Ясер Сейраван.
Американский юниор, хоть и не взял приза, отыграл едва ли не самый сильный турнир и показал гроссмейстерский результат. Несколько месяцев спустя Ясер стал чемпионом мира среди юниоров, а в январе следующего года победил и в главном турнире в Вейк-ан-Зее (1980). Ему было тогда девятнадцать лет.
В свои лучшие годы Сейраван был гроссмейстером очень высокого класса, к его вязкому стилю было непросто приспособиться. Талю, например, проигравшему Ясеру три безответные партии, это так и не удалось.
Однажды фотография красавчика Сейравана, опубликованная в каком-то женском журнале Соединенных Штатов, победила в конкурсе «холостяк месяца». Ясер рассказывал, что получил тогда больше трехсот писем с фотографиями и с матримониальными предложениями.
* * *
Жеребьевка в Лон Пайне делалась вручную. Список пар вывешивался на дверях зала в день игры; он не всегда бывал окончательным. В день второго тура я увидел Тони Майлса, горячо доказывающего судьям, что пары определены неверно: на такой ранней стадии Корчной никак не мог выпасть ему в соперники. Англичанин добился своего - в моем случае это значило, что вместо чемпиона мира среди юношей Марка Дисена я получил другого американца - Анди Солтиса. Готовиться, впрочем, было бесполезно в любом случае. Да и какая подготовка – просмотр партий соперника из последнего захваченного с собой «Информатора»? Или вопрос приятелю – а что, собственно, исполняет Солтис на 1.d4?
«Фраер, - подготовил меня к этой партии Леонид Шамкович (1923 – 2005 - советский, потом американский гроссмейстер). – Играет только староиндийскую и при первой возможности норовит провести а6 и b5...»
Рискну предложить вам эту партию: она характерна для моей манеры игры белыми в те, да и в другие времена.
По вечерам участники коротали время в одном из кафе Лон Пайна за болтовней, анализом, блицем и карточной игрой, словом, всем, чем занимались уважающие себя шахматные профи во все времена. Будет лицемерием, если скажу, что никто из них ни разу не наведался к стойке бара.
Некоторых можно было увидеть в компании с девушками-лонпайнчанками: когда еще в калифорнийской глубинке можно встретить столько молодых людей из каких-то далеких штатов, а то и из невесть где лежащей Европы.
Пары последнего тура, начинавшегося рано утром, становились известными уже накануне вечером. В кафе становилось еще оживленнее, самые нетерпеливые наведывались время от времени в близлежащий турнирный зал, где судьи всё колдовали над жеребьевкой.
Наконец, очередной гонец прибыл с донесением: состоялось! Началось обсуждение пар, шансов на призы, но мало-помалу ажиотаж спал, и все стали расходиться.
Мне выпало играть черными с американским гроссмейстером Биллом Ломбарди. Проясню ситуацию. Мы оба подошли к последнему туру с плюс тремя, и было очевидно, что самым неудачным результатом для нас явилась бы ничья. В этом случае мы по прикидкам должны были получить по тысяче долларов.
Если партия кончалась результативно, проигравший скорее всего уходил в «гроссмейстерский минимум», зато победитель почти наверняка цеплялся за первый приз. По самым вероятным прогнозам сумма должна была составить около девяти тысяч долларов (что и подтвердилось).
Вам нужно объяснять что-нибудь еще? Калькулятором пользоваться совершенно не обязательно, вы ведь знакомы с правилами арифметики. Не прикидывайтесь, не прикидывайтесь, вы всё отлично поняли, даже если никогда не играли в турнирах по швейцарской системе. Напомню, что это было почти тридцать пять лет назад, и суммы, согласно статистике, следует умножить сегодня на три с половиной.
Наконец, кафе покинула последняя группа шахматистов, и мы с Ломбарди остались вдвоем. Заказали еще по дринку: кто-то должен был сказать слово. Но мы всё сидели и сидели и не были в состоянии сказать этого слова.
Скоро с хозяином кафе попрощались последние посетители из местных, и тот начал вопросительно поглядывать на нас.
Улица в Лон Пайне одна, и нам было по дороге. Прежде чем расстаться, мы постояли еще немного у мотеля, где стоял Ломбарди. Ночной горный воздух был свеж, нигде не было видно ни души, сердца наши бились в унисон, как писали в романах XIX века.
«Ну, так я пойду... Гуд найт, Генна», - грустно произнес американец. «Гуд найт, Билл» - скорбно повторил я. Пройдя метров десять, я оглянулся: Ломбарди еще стоял в дверях мотеля...
На следующий день в позиции, где никто не хотел рисковать, мы начали повторять ходы и, не смотря друг на друга, обменялись рукопожатием. Партию анализировать мы не стали.
Поставив закорючки на бланках, я стал бродить по залу. Ничего сенсационного не произошло. Плюс четыре перед последним туром было только у Глигорича. В случае победы над Ларсеном Глига занимал чистое первое место и получал пятнадцать тысяч долларов, а при поражении только тысячу. Глигорич не стал рисковать и в цейтноте удовлетворился ничьей. Нет никакого сомнения, что «сумасшедший автоматчик», как Спасский порой называл Ларсена, играя черным пошел бы ва-банк.
Да что же это я: все о деньгах да о деньгах. Но такая уж была жизнь тогда у шахматных профи. То ли дело сегодня: твори - не хочу!
Либерзон с Гортом, как и предполагалось, ограничились в своей партии десятком ходов, а вот обычно сильно нервничающий Флорин Георгиу в день последнего тура излучал веселую уверенность. Взяв меня под руку и прогуливаясь, пока очередь хода за соперником, Флорин шептал, что покажет тому, почем фунт лиха: не поднимающий головы Тарджан "не справился с дебютом" и уже после десятого хода стоял на проигрыш. Вместе с Глигоричем, Гортом и Либерзоном Георгиу вошел в дележ первого приза.
К победителям мог присоединиться Ханс Рее. Когда я подошел к партии голландца с Драгутином Шаховичем, на доске стояла позиция на диаграмме.
Контроль пройден, и Рее обдумывал свой ход. Очевидно: следует отойти ладьей по линии е, чтобы обеспечить движение проходной пешки. Кажется, все ходы ведут к цели – ведь черный король остается отрезанным в любом случае. Это не так: ход, сделанный Рее оказался ошибочным, а вот другой приводил к элементарному выигрышу.
Разница составила не только внушительную сумму в почти 8 000 долларов, но и упущенного в который раз гроссмейстерского балла. Неудивительно, что после этой партии Ханс нарушил, и сильно нарушил спортивный режим.
Не сомневаюсь, вы сразу заметили разницу между ходами 1.Re8 и 1.Re7.
* * *
Я никогда не говорил с Луисом Стетхэмом: несколько ничего не значащих фраз, которыми мы обменялись на одном из приемов, конечно, не в счет. Зато хорошо помню закрытие того турнира.
На столах, где еще несколько часов назад шла жестокая борьба за презренный металл, стояли бутылки и нехитрое угощение. По традиции каждый гроссмейстер на заключительном ужине должен был сказать несколько слов, но всё говорившееся можно было свести к одной формуле: «Большое спасибо, господин Стетхэм, большое спасибо, госпожа Стетхэм. Я играю в Лон Пайне в первый (второй, третий, четвертый) раз. Мне здесь очень понравилось и на следующий год я обязательно снова приеду в Калифорнию. Еще раз - большое вам спасибо!»
Я решил сказать чего-нибудь этакое, но, пока говорили другие, ничего путного придумать не мог и, поднявшись, когда пришел мой черед, услышал собственный голос: «Большое спасибо, господин Стетхэм...»
После меня выступал Иегуда Грюнфельд. Иегуда – глухонемой, и его переводил Володя Либерзон – единственный, понимавший звуки, производимые израильским коллегой. Проверить содержание речи Грюнфельда было невозможно, но в переводе Либерзона она звучала как: «Спасибо, господин Стетхэм... Спасибо, госпожа Стетхэм... В следующем году...»
Стетхэм сидел, глядя прямо перед собой, в простой с короткими рукавами рубашке и молча слушал речи участников. Рядом чему-то улыбалась его жена-художница.
Крепко скроенный, могучий старик отчего-то хмурился и, выслушав все речи, медленно поднялся со стула.
«Я тут услышал много благодарственных слов в свой адрес. – сказал Стетхэм. - Все это очень мило, но вы забыли еще кое-кого. Это особенно удивительно, учитывая, что многие из вас приехали из коммунистических стран или жили когда-то в странах, где только и говорят о заботе о человеке.
Вы забыли поблагодарить жительниц Лон Пайна, на протяжении всего турнира безвозмездно работавших в этом зале с утра до ночи. Именно они готовили бутерброды и кофе, они убирали помещение, они приготовили и этот сегодняшний ужин. Спасибо вам за всё, и за этот вечер, и за этот стол», - и Луис Стетхэм поклонился женщинам, стоявшим у дверей зала.
Я сидел рядом с Владимиром Либерзоном и Леонидом Шамковичем. Мы выслушали речь старика с непроницаемыми лицами, а когда он кончил, Либерзон, поправив сползающий на сторону парик, взял двухлитровую бутылку белого калифорнийского вина и начал разливать его в пластмассовые стаканчики.
* * *
Не помню, почему не удалось приехать в Лон Пайн на следующий год, но в 1981-м я снова играл в Калифорнии. Имя будущего победителя отсутствовало в предварительном списке участников. Сделано это было преднамеренно: таким образом было решено усыпить бдительность чиновников Госспорткома СССР.
Когда Олег Романишин и Артур Юсупов добрались до места назначения, первым, кого они увидели, был Виктор Львович Корчной собственной персоной, решивший потренироваться в Лон Пайне: через несколько месяцев ему снова предстоял матч на мировое первенство.
Возвращение в Москву теперь выглядело совсем нелепо, и Олег с Артуром на свой страх и риск решили играть в одном турнире со Злодеем. После того, как Корчной остался на Западе, прошло пять лет, и это был первый такой случай.
Мне удалось выиграть важную партию у Романишина, и перед последним туром мы с Глигоричем и Сейраваном отставали от Корчного на пол-очка. Они играли друг с другом, а я - черными с Корчным. Потеряв белыми важный темп в защите Рагозина, он предложил ничью уже на 14 ходу.
Сказав, что подумаю, я встал из-за стола и подошел к доске конкурентов; те уже анализировали партию. Сколько бы ты не думал, - мелькнула мысль, когда я снова уселся за столик, - опередить Корчного, удастся только победив его. Других вариантов нет в природе. Победив? А если "попасть"?
Ментальность страны номер один господствует в Америке во всем, тем более в спорте. Шахматные опены тоже проводятся по формуле "The winner takes all" – разница между первым призом и прочими значительная, и Лон Пайн не был исключением. Из одного вытекает другое: сразу за словами о победителе, который takes it all, следуют другие: the looser standing small или has to fall, - по вашему выбору.
Но как можно "попасть" в позиции, которая проще пареной репы, - думал я. - Ведь после 14...Rfc8 у черных стойкий плюсик? Да Злодеюшка сам всё понимает, даже из-за доски не встает - настрополял я себя, но вторым зрением заметил, как чья-то рука протягивает и пожимает руку Корчного. Невероятно! Это была моя собственная рука!
«Если уж такие позиции, милый, ты не играешь на выигрыш, тогда – полный...» - сыпал соль после тура Леонид Шамкович, по привычке московских интеллигентов добавляя крепкое словцо.
Собственные мысли спустя тридцать с лишним лет восстановить не берусь. Помню, что, поделив второе место с Глигоричем и Сейраваном и получив, что-то около девяти тысяч, особенно расстроен не был.
И где-то блуждала мысль, получившая оформление только сейчас: разные ментальности, разные получки, я бы в киллера пошел – пусть меня научат!
* * *
Это был последний Лон Пайн. В следующем году Луис Стетхэм заболел, и турнир не проводился. А потом Стетхэм умер.
Шахматисты приняли спокойно эту весть и стали приезжать на другой опен – в Нью-Йорк, проводившийся другим шахматным энтузиастом - Хозе Кучи. Стал приезжать в Нью-Йорк и я.
Призовой фонд там был даже несколько выше, только вот «гроссмейстерского минимума» больше не существовало. И никто уже не просиживал часами в кафе. И не гулял, то и дело натыкаясь на знакомых, по единственной улице маленького городка, превращавшегося на две недели в шахматный рай.
Почему я вспомнил о нем? Сам не знаю. Просто, поворачивая так и эдак калейдоскоп памяти, наткнулся на мозаику блесток, которая никогда больше не составится. Блестки были светлыми.
Луис Стетхэм. Лон Пайн. Одинокая сосна.
