Фуражир товарищ Коков, по-уличному Егорыч, мял вчерашний снег по направлению к конторе. Новые валенки ломали белизну с легким треском. К рассвету прихватывало. Густой туман покалывал губы, сыпало инеем на брови, ресницы. Все мерзло, затаивалось, ежилось. Собаки татьяновские с вечера не лаяли. На мороз дело, на добрый мороз. Иней, вон, на заборах не шелохнется. Стынь, если наладится в это время, то надолго.
Егорыч мимоходом вспомнил, что третьим или четвертым годом назад также в середине ноября придавило, и только в марте чуть перевели дух. Закалились тогда. Не дай бог и нынче подобное благословение, на одном угле убытки.
В добрый холод вся жизнь деревни на слуху. Коков долетавшие звуки разбирал на ходу, переводил в привычные картины. Вон у Витьки Соколова выхаживает кто-то по двору. Скрип – скрип. Сам! К углярнику Витя пошел, дверь заговорила… Точно туда. С вечера лень угля набрать бедолаге, теперь будет копаться в темноте. И когда они научатся жить по-человечески, делать все вовремя. Никогда, потому как безголовые. Беспутные, ленивые, как у Катьки Деревягиной племенной хряк Князь.
Баба у Вити в городе, у матери нежится, язык точит. Так что Соколов с утра запрягся: таскает ведра поросятам, корове, овцам. Потом чистить будет за ними, в сеновал сунется. Баню подтопит, воды корове греть примется. Самому поесть некогда. И на работу обязательно опоздает, и дома чересполосица.
– Так тебе и надо простодыре, не стал хозяином, крутись как белка в колесе. – Пожелал Егорыч дурака Витьке. – На работе вилы не выпускаешь и дома тоже. А где толк от этой карусели? Кому и зачем твои труды?
Жена его на днях вернется из города. Вот будет крутоверть и дома, и в деревне. У нее одна заботушка: в полчаса поставить всю Татьяновку на дыбы. И закрутит, мокрохвостка. Такую по кухне и то в узде водить надо. А лучше с первого дня посадить на цепь и пусть лает вместо Шарика.
Ох, и горемыка этот Витька. Только поделом тебе, киселю. Что ты вожжи распустил, где у тебя руки? Щелкни ей, если просит. Жену, брат, воспитывать нужно. Чуть ворохнулась – перекрой кислород. Закудахтала – найди на ее ротик прищепочку. Баба кулак любит, проверено.
Рядом с Витиным – дом Коли Соколова. Братики. Сразу определишь, что из одного логова. Егорыч даже обернулся на дом Коли в подтверждение собственной правды. Вот тебе и пожалуйста: семь часов, а у Коли еще и света в доме нет. Спит со своей любимой, хоть дом подожги, не услышит, ветрогон беззаботный. Что Коля, что женушка его, до обеда от подушки не оторвутся. Да и в кого было Соколову пойти? У Коли и отец такой был, и дед, царство им небесное, покойничкам. И дядьки, вон они еще взлягивают, хотя и посыпался из обоих песок. Все лежебоки. Их в деревне по одежке видать. Если идет кто-то, штаны в заплатках – Соколовы.
Соколовы сроду Коковым не чета, тут и к бабкам ходить не нужно. Не из того дерева оглобельки рублены, хоть как пыжься, без внутренней крепости мужики.
Ни Витя, ни Коля ничего не увезут. Лодыри. Да если уж на то пошло, кому с Коковыми равняться? Туговым, Ваниным, Юрке Шмелю? Еще бы Шмель стал нос задирать.
– Сядь, Юрик, и сиди, ротик – на замочке, если у тебя есть дома на что присесть. Когда говорят примерные люди, слушай, хлебальником будешь махать потом. Сначала помолчи, вот-вот, сядь и помолчи, может чего в голову залетит от умного человека.
Хотя, что Шмелю на пятидесятом году жизни в голову или на голову может сесть? Только мухи в летнюю пору. Второй деревенский пустозвон, деда Ерохи Шарик.
У Коковых тоже в заборе не все досочки по размеру. В подтверждение собственной мысли Егорыч остановился и в раздумье поджал губы: от правды не уйдешь. Но пока есть на кого родове опереться, центральный корень соки тянет. Тут Николай Егорович без спора согласился сам с собой. Авторитет Коковых – его заслуга.
Ежеутренние мысли Егорыча я не записывал. Но не думаю, что в чем-то ошибся. Они не сто, а тысячу раз озвучены и рассказаны односельчанам в разных интонациях. И я был этому свидетель столько же раз.
Егорыч про всех что-то знает, и не хранит тайну на сердце, охотно делится с любым встречным. Сначала с соседями: Федором Ивановичем Ваниным, Петром Васильевичем Чуркиным, потом с женами их Астафьевной и Марией Антоновной, с собственной женой теткой Варварой, затем с теми, кто на глаза попадется. Вечером по гостям пойдет.
Вот и сейчас Егорыча грела светлая мысль собственной значимости. В такой вот ранний час да выбежал бы кто из соседей, остановил, громко попросил совета к лучшей жизни. Коков не собирался мелочиться, пусть и с другого конца улицы подойдет человек, и ему отказа не будет.
– О–хо– хо! Неумь, мелкота, – Егорыч даже сплюнул от обреченности будней, – стержня в нынешних молодых нет. Пора понимать, к кому еще и ткнуться за добрым советом, как не к умному пожилому человеку.
Молодежь пошла, как морозом прибитая, захочешь доброго слова для нее подобрать, не найдешь. Серьезного, чтобы с головой молодого парня, не рождается. Хоть белым днем свечи зажигай. Сколько уже говорено каждому: сядь, поскреби макушку, подумай, тебе подсказали, можно сказать выручили, спасли. За это платить нужно, рынок. По-другому теперь, граждане, и не получается.
Совет дали? Дали! На жизнь настроили? Факт! Отблагодари. Я много не прошу, но ты сам посчитай, сколько сегодня хлеб с солью стоят. За доброе слово спокон веку кланялись копеечкой. Не скупись, может, не сегодня-завтра тебе опять к моим воротам свернуть придется.
Ничего деревня не понимает, и понимать не собирается. Им тугодумам, что ясное солнышко, что буран. Повымахали в оглоблю, а в заднем месте – гвозди. На месте стоять разучились. Не село – болото, в смысле человеческого образумления. На семьдесят дворов и осталась одна серьезная голова. Как они дальше жить думают, я же не вечный. Кто им потом чего подскажет?
С голоду подохните без меня, печи будут стоять не топлены. Вам не то, чтобы зимы, осеннего заморозка не пережить. Нет, не понимают доброго слова, не вдумываются в него. Хоть кол на голове теши.
Шел Егорыч по вчерашнему снегу, торил по целине борозду. Успевал одновременно сверять свое человеческое достоинство с беспутностью соседей. Вдруг стоп! Шурка Ванин из калитки выволокся. Этого не сглазишь, на глазах вырос, с пеленок пустозвон. Егорыч остановился, по традиции кашлянул, как всегда, подбородком вверх. Должен же видеть, олух, что с ним серьезный человек говорить хочет.
Шурка копался со щеколдой, толкал ее на место, ворчал что-то. Видно опять не выспался, Прокувыркались ночь с любимой. Коков кашлянул и покачал головой, набирая в глазах строгости: татьяновская растрайда, добился до ручки. Поди, не калитка, крыша с дома скоро скатится. Загремит в одночасье, его же и придавит, к тому все идет. Сколько уже было говорено: Шурка, будь хозяином!.. У тебя жена, дети. Это же твой и их дом, его беречь надо. Возьми молоток, гвозди, займись ремонтом. Не умеешь – позови, подскажем. Слава богу, не чета твоим родителям. Знаем не только, где у молотка ручка, но и с какой стороны гвоздь забивать.
Это у твоего дяди Сережи штакетник на палисаднике топором строганный. Позорище, не дай бог собрать их в кучу: Шурку, отца его и дядю Сережу. Лучше пойти и живым на кладбище закопаться. Потому как с этими вертипрахами все равно не жизнь. Какое нужно иметь чугунное сердце, чтобы спокойно пройти мимо их беспутства.
Наконец Егорыч опять согласился сам с собой, что на лице его железная воля и божественная мудрость (с этими остолопами по-другому нельзя) и теперь можно начинать разговор.
– Шурка, – негромко, но так, чтобы метров на пятьсот в любую сторону слышно было, начал Егорыч, – ты чего это, парень, до обеда вчера раз пять мимо подтоварника проезжал? Гоняешь машину, не жалеешь! Или удумал чего? Ой, смотри! На глазах меняешься. Ты, парень, с дураков пример не бери, оглядывайся. Иначе быстро споткнешься. Я таких папуасов на своей жизни немало повидал. Если придется, не заржавеет, в ухо заеду.
Шурка сразу и про щеколду забыл, и про калитку. Наддал такого шагу, на истребителе гнаться. Отбежал, крохобор, метров на двадцать, высунул язык.
– Бэ-бэ-бэ, рашпиль деревенский. Чего с утра вяжешься, идешь себе и иди.
Егорыч проводил взглядом его икромет, и в обиде поджал губы. Вот пример ума нынешней молодежи, настрой ее и будущие способности. Двадцать пять лет дураку, школу кончил, в техникуме три года мозги сушили – ни одного проблеску. Такие разве попросят совета?
Их оглоблей, которая покрепче, учить надо. Выстроить тугодумов и без разборов по голове, голове. Нет, сами они не придут, не поклонятся, не послушают наказа: умейте жить, уважать старших. Нет, нет, нынешние не воспитаны, не наберутся ума, не смирятся.
– Егорыч, будь добр, помоги советом. Так закрутили дела, все из рук валится. К тебе только и осталось обратиться, иначе хоть помирай.
Скорее небо упадет, чем подойдут. Денег занять до получки – это они мастера.
Но в деньгах Егорыч не помощник. Попал в его руки рубль – отгарцевал по кошелькам. Коков с детства имел привычку ничего, кроме теплого сочувствия, взаймы не давать.
Поскрипывал по снегу Егорыч новыми валенками, настраивался на рабочий лад. Так бы и шло все по укатанной лыжне. С конторского крыльца в кабинет управляющего, потом к своему столу. В выдвижном ящичке тетрадь с записями: кому чего отпущено. Должность из первых, фуражир, и в кормах, и в арифметике разбираться нужно. Барана за стол не посадят. На одном подтоварнике двадцать три замка, в семенном складе вагонов пять пшеницы, овес, ячмень. Расход, приход, внутренние передвижения. Ответственность, как у директора.
На крыльце конторы курили Лешка Кукуль и Лешка Оглоблин, Егорыч им только кивнул на приветствие. Стоят, понимаешь, прямо на дороге, с мысли сбили, чистоплюи. Чего вы на улице в такой мороз, в коридор зайдите. С людьми побудьте. Так вот целый день ходи и учи обормотов, железные нервы и те не сдюжат.
Дернул Егорыч входную дверь на себя, кашлянул для внимания, а в конторе, оказывается не до него. У стола управляющего участковый милиционер, с ним парень какой-то. В фуфайке, сапогах, шапка на голове тряпочная. Это в мороз-то под сорок. Птичка, видать вечернего полета. У Васьки Шишкина на огороде чучело веселей одето.
Егорыч поздоровался, но как в темноту, никто не ответил. Все участкового слушают, он управляющему про гостя в фуфайке поет:
– Надеюсь, Ванин, ты все понял. Гражданин Троценко Николай Модестович трудоустраивается судом. Вот они, все предписания государственных органов. Жизнь пошла, как нож в масло. Третьего идиота мне в этом месяце пихнули. Хоть застрелись от них. Шлют таких вот зябликов. Один одного чище. Че глядишь, как папуас, – напустился он вдруг на парня в фуфайке, – налажу сейчас пинка, сразу по-другому заулыбаешься. Такие вот дела в государстве, Ванин. Свободное самоуничтожение. Добрые люди умирают, а попугаи на их места рассаживаются. Рыло наел, кукарекает петушком, а работать не идет. Надеюсь, вы его научите любить созидательный труд, коллективно воспитаете. Распишись вот тут, Ванин, и ничего не бойся. Чуть заворкует, звони, рога ему обломаем. Найдем управу на барбоса. Ну, бывайте, мужики, ехать нужно мне, пока тут автобус. Проторгуюсь, не выберешься из вашей Татьяновки. Мне, как налаживаться к вам, лучше горчицу целый день есть или чесоткой заболеть.
Отстрочил, как пулемет, бумажку в охапку, и нет его, стража порядка, блюстителя спокойствия.
Мы с Ваней Попандопуло – колхозным столяром – сидели рядом, слушали речь участкового. Ваня веселого склада человек, не выдержал, захохотал после речи милиционера. Толкнул меня в колено, дескать, записывай. Но записывать было некогда, важней догадаться, что станут делать Федор Иванович или Николай Егорович Коков.
Управляющий Ванин даже не улыбнулся. Он теперь старший ответственный за постановку тунеядца на правильный путь. Надо его срочно пристраивать в какой-то угол.
Федор Иванович пожевал в недоумении губами, наконец, выдохнул.
– Ну, рассказывай герой, что можешь и чем собираешься заниматься? Что тебе интересней, если есть к чему-нибудь интерес?
Парень без милиции чувствовал себя спокойней. Удобно разместился на свободном стуле, поднял руки кверху, сжал их в кулаки, словно сказал всем физкультпривет. Складно понес околесицу.
– Что рассказывать, пустой базар, чист, как родниковая вода. Серьезные люди только засмеются. На пустяках спутали. Школу кончил, а устроиться на работу не успел. Жизнь такая пошла, посидеть некогда, гонят и гонят. Я ведь сначала присматривался, чтобы дело по душе найти, потом простыл, неделю болел, то ли из бани пришел да закурил у форточки, то ли у друга на даче засиделись. Меня раз – и в суд. За что, про что, мы же в свободном государстве. Имею право на самостоятельность. Я так и судье сказал: не грубите! Мы с вами живем под одной Конституцией. Вы – чиновник, я – гражданин. Я с вас спрашивать должен, не вы с меня. Вы за каждую запятую в законе ответите, за каждую точку. Сегодня вы меня свободы лишаете, а завтра я вас. Вот тогда о сроках и поговорим. Без снисхождений, без авторитетов, только по закону. А закон знаю я, не вы. Мы живем в стране развитой демократии, значит, каждый должен отстаивать правду и бороться за нее.
В конторе засмеялись, друг мой, Ваня Попандопуло, даже в ладони захлопал. Дескать, во дает. Но монолог новенького прервал Ванин.
– Слушай, друг, – управляющий торопился приобщить этого разговорчивого к делу. – Тебе сейчас заработать нужно, судя по всему – на мели сидишь. Возьмись телят кормить, можно получить хорошие деньги. Вон Анна Кравцева, больше председателя колхоза зарабатывает на телятах.
Почему Ванин решил, что приезжему нужно заработать, до сих пор не пойму. Тем более, что Троценко опять стал юморить.
– Спасибо за доверие, братья-односельчане, но разрешите маленькое уточнение. Мне бы что-нибудь по специальности. Ближе к деньгам, счетам, самостоятельности. Собственный баланс привлекательней. Я как маленькая мышка, хоть и небольшая норка, но моя. На хозяина работать не буду. Своим рукам я цену знаю.
– Место бухгалтера у нас занято, – не понял иронии Ванин.
– Вот так всегда, – приезжий энергично закрутил пальцами, – так всегда и получается. Как ни торопись, остается то, что не нравится. Вся хорошая водка кем-то выпита. Какие у вас в деревне заработки? Один серьезный чемодан даст больше, чем вы колхозом наметете. Да-а-а. Как повезет, раз на раз не приходится. Ломаются пирожки совсем сладенькие. Сам себе похлопаешь. Иногда не выдержишь, от удачи слеза покатится.
Николай закрыл глаза, словно представил одному ему известную сладость и с удовольствием крякнул.
– Что же, спасибо хотя бы за теплую встречу. – Троценко приподнялся, кашлянул и снова сел. – Вернемся к прозе. Мне бы сейчас на квартиру куда-нибудь встать. Соскучился по теплу, супу домашнему. Кому не хочется вечером на диване полежать. Магнитофон поет, часы на стене тикают. Только телевизор не включайте, ни в коем случае, расшатывает нервную систему, руки дрожат. Так вот лежишь, а часики тик-так, тик-так, тук-тук.
Троценко снова закрыл глаза и вздохнул, голова сама собой закачалась из стороны в сторону, словно он уже услышал запах домашнего супа, часы ходики и неспешные шаги по дому любимой.
– Лежишь на диване, смотришь, как солнечные зайчики по столу прыгают, и вроде вагон на ходу катится. Колеса с рельсами разговаривают. Так и заснешь с улыбкой. А во сне перед глазами вокзалы, буфеты, очереди в кассы, попутчики по купе. Люди состоятельные, с чемоданами, пальто в соболях, кошельки, как барабаны надутые. И обязательно в заднем кармане брюк. Открыл глаза утром – часы снова тук-тук, тук-тук. Ехал бы и ехал в просторном купе.
– Говорун, – зашептал Коков управляющему Ванину на ухо, – почище Юрки Зайцева будет, это не Шурка Ванин, твой родственник, как собака вечно злой, того и гляди за нос укусит. С этим можно жить. Определи его к Нине Шетниковой. У нее мужика нет, на ворота скоро кидаться начнет. Того и гляди, подцепит случайного пьяницу, а то и вора настоящего. Сейчас их кругом как тараканов. А у меня огород через забор с ней. Куда они полезут? Ко мне! Боюсь воровства, хоть стой среди грядок чучелом. Так не выстоишь, сил не хватит. Давай этого пустомелю определяй к ней, такому не до огорода. А Нина сразу согласится, квартирант ей нужен. По-доброму, ей кулак хороший нужен, чтоб прочесал бока до черноты.
Управляющий выслушал горячий шепот Кокова, поскреб затылок и согласился с фуражиром. Шетникова – женщина молодая, энергичная, без мужика плохо. Два раза уже приносила заявление на увольнение. В третий раз не отговорить от опрометчивого шага, не будет еще одной доярки. Ясно, без мужика Нине и в обед – сумерки.
Ванин любил думать складно, всю жизнь кого-то устраивает, к ладу призывает, уговаривает. Отматерит в конце концов, но все равно помогает, воспитывает и уговаривает.
Вот и теперь размечтался. Как ни примеряй, а новенького привезли вовремя. Возьмет его Нина к себе на квартиру, семья образуется. Нина станет семейная, и колхозу лишние рабочие руки.
Но сначала было решено познакомить Троценко с будущим местом работы. Так толпой и пошли в телятник: управляющий, зоотехник Шарапо, ветеринар Антоша Зверев, новенький. Я, от нечего делать. В это утро писать меня что-то не тянуло.
Ваня Попандопуло не пошел, у него своих забот хватает. Он из конторы сразу в столярку, там печь топить нужно, выстыло все за ночь, работать не будет возможности. У Вани работа сдельная.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Статейнов Анатолий