Стихи уральских авторов переносят либо в иные миры, либо в иную реальность.
Майя Никулина
***
Уездная тоска — и вдруг — и в кои лета —
посланником небес — залётный Хлестаков,
столичная звезда, безбожная комета,
руководитель душ, произноситель слов,
замученный молвой, восторгами и славой,
он только здесь любим, он понят только здесь,
он близок ко двору, к персоне — боже правый —
к особе самого… Он — страшно произнесть.
Как он красноречив, как он прекрасно бледен,
какой державный жест, какая красота…
И всё-то потому, что он теперь уедет,
и больше никогда… и больше никогда…
Сойдёт блестящий век, как с ложек позолота,
и барышня других — мучительных — времён,
подняв огромный взгляд на молодого Блока,
от страха обомрёт: конечно, это он.
Конечно, это он. И нет иной причины
для страсти и тоски. Он молод. Он хорош.
И слухи о его трагической кончине —
бессмысленная ложь.
Андрей Санников
***
внутри несытных рябоватых рек
чего-то ищет смотрит человек
рукав засучит сунет руку в реку
и кто-то пальцы тронет человеку
и из воды пойдя кругами вдруг
потянутся к нему десятки рук
стесняющихся тёплых и печальных
на каждом пальце в кольцах обручальных
лицо им подставляет человек
смеётся плачет говорит про снег
горит костёр на низком берегу
начнётся снег костёр горит в снегу
Юлия Кокошко
***
В день, когда я сошла с ума,
тучный город слезал с холма,
и сбивался и багровел,
погружаясь в аптечный свет,
поджимая демарши лестниц…
В крайнем доме отстала дверь —
поминутно сквозил четверг,
глубже в улицах пела флейта
или чей-то пустой флагшток —
в день, когда я… не помню, что.
В спевках, спешках и в сени дев
Пилигримы уносят день,
он скользит с золотых висков
черепицы — и был таков.
И горит за чужим окном
натюрморт с молодым вином,
к полым рыбам приплетены
джонки дыни или луны,
с ними взломанный циферблат —
красноокий фиал-гранат.
Над местечками воспарив,
отпустившие куст и склон,
отпускаются принцы слов,
скачут пары пастушек-рифм
и, стряхнув, закатив, прошляпив,
подсыпают к сердечным хлябям
танцевальные па-де-жи,
И в глазах моих все бежит:
скоротечная акварель,
непросохший предел листа,
перехожие, звон дверей,
заходящий внахлест квартал,
гром небесный случайных встреч
и чечетная трость слепца…
Вечный Боже, подай мне речь —
перед бездной его лица.
Евгения Изварина
***
они уволены в запас
снаружи биться о стекло
они без глаз
но лучше нас
играют в холодно-тепло
и оставаясь за связных
на перекличке кто живой
как дети высунув язык
рисуют влагой дождевой
на жёлтых сумерках огни
и брови облака вразлёт
они те самые они
но их никто не узнаёт
Аркадий Застырец (1959-2019)
Нафталин
Табарен говорил: «Нафталин — это шар;
в глубине сундука ядовит он и светел».
Со слезами во рту Франсуа возражал:
«Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!»
Не полуночный шаг и беспечный ночлег,
Не настой водяной на серебряных ложках,
Не больной, не апрельский, не сумрачный снег
За булыжной стеной на садовых дорожках.
Табарен говорил: «Нафталин — это смерть;
погостил и пропал, и никто не заметил».
Франсуа закричал Табарену: «Не сметь!
Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!»
Не стеклянный озноб и размеренный бред,
Не передника в красный горошек тряпица,
Не удара, не крови, не судорог след,
Что в песке оставляет подбитая птица.
Табарен говорил: «Нафталин — это ложь;
Он глаза затуманит и голову вскружит».
Франсуа прошептал: «Ты меня не поймешь,
Ты меня не осилишь, тем хуже, тем хуже…»
Не железный венок и означенный звук,
Не горланящий ночи не помнящий петел,
Не жестокий, не твой, не отрекшийся друг,
Нафталин — это бог, нафталин — это ветер!
Лев Гутовский
Четыре зеркальных карпа
Кларе Х.
Дрожащие пальцы инфаркта
втиснули в горло бульдогу
осколок стекла, что вцепился
дрожащей старухе в ногу.
Четыре зеркальных карпа
отправились молча в дорогу.
И дрогнули старые шлюзы
и молча о чём-то решили.
И тотчас мышонок забился
на тонких губах тревоги.
Четыре зеркальных карпа
дремали на смертном пороге.
И видели, как постепенно
упругой, вязальной спицы
тончайшее жало с хрустом
в блестящий глаз птицы
вонзало — припав на одно колено —
тоску в обрамлении грустном
всей жизни, взмахнувшей мгновенно
хвостом посиневшей зарницы,
чтоб тут же на дно погрузиться.
Четыре зеркальных карпа
на грязном полу пламенели
дрожащим созвездьем озноба
на вздувшейся мякоти гроба.
И цветом солдатской шинели
окрашена битая карта.
Четыре зеркальных карпа.
Одна навсегда дорога.
