Предыдущая часть здесь
Всё главы первой части можно найти на моем канале
https://zen.yandex.com/1ijeni1
Наступили школьные каникулы и Аля, неожиданно для себя, вздохнула с облегчением. Первый раз в жизни ей захотелось
чуть отстраниться от своих ребят и побыть в тишине. Она больше не появлялась в классе, школа закрылась до самой осени, в этом году так распорядилась директор.
Жара стояла удушающая. Тяжелый живот тянул, Аля стала неповоротливой и медлительной, да ещё и поправилась сильно, неожиданно от этого похорошев. В её лице появилось нежное, теплое, молочное такое сияние, глаза стали глубокими, ожидающими и очень беззащитными. Приехала мать, притащила с собой свою подругу Евдокию, худющую, как жердь, быструю, ловкую и живую. Из Саратова на лето вернулась и Галка, она скучала без мужа и все время торчала у Али, помогая по хозяйству. Короче образовалась тес-ная компания для поддержки, Але не давали спуску, ежечасно и ежеминутно дежуря, не оставляя её ни на секунду в покое.
— Алюся, детко золотэнько, ведра не тягай, — басил дед
из дальнего угла двора, непонятным образом углядев из-за дровни, что Аля берет у бабки небольшое ведерко с молоком.
— Геля, я без тебя таз отнесу, носильщица нашлась, — отбирала мать таз с выстиранным бельем.
— Аля, молочка иди-тко, парного, — шумела баба Пелагея с погребицы, звеня подойником, — И яечка сырого выпей, вон рябая тамо, под вишнею сронила.
И только в ночь… Ночью, в звенящей тишине своей комнаты Аля, наконец, могла спокойно полежать в тишине и подумать.
Дальнейшая жизнь представлялась ей с трудом. В последнем письме Виктор, в очередной раз написал о трудностях, о своих стараниях и необходимости «подождать и потерпеть». На что Аля ответила короткой запиской — «Вить. Я хочу тебе признаться Я никогда не любила тебя, не люблю и никогда не смогу полюбить. Обман — это не моё. Я и так о многом умолчала! Тот ре-бенок, которого я жду — не твой, прости. Не приезжай».
В ответ Виктор промолчал. Так они и прервались на фальшивой завершающей ноте, просто затаились и ждали, когда она, их мелодия любви затихнет сама.
Каждый вечер, когда духота спадала и, наконец, можно было вздохнуть, Аля с Галкой выходили пройтись вдоль берега засыпающей тихой реки. У них было любимое место под огромной старой черемухой. Вниз вела лестница к мосткам и там, опустив ноги в теплую, ласковую воду они сидели до темноты, молчали, в основном, иногда тихонько перебрасываясь парой слов.
— Аль. Что ты дальше делать будешь? Ведь одна, с ребен-
ком.
— Ну что поделаешь? Так случилось.
— Здесь оставайся! А что? Бабка посидит с дитем, ты работать будешь. Вон сколько ребят в училище, найдешь кого. Хорошо здесь, спокойно. И еда полезная. Я вот тоже думаю сюда с Вовкой. Он все про детей заводит, но я пока сторожусь, поживем чуть для себя.
— Не, Галк. В Москву поеду, к матери. Надо дальше как-то жить, здесь памяти слишком много. Не хочу.
— Ну, смотри. Я б не спешила.
— Я и не спешу, видишь. Только, знаешь, не легко каждый день Чергэн видеть с мальчишками. Она ведь так и светится, малыши — копия Лачо. И прошло ведь вроде всё, а увижу — захо-лонет внутри. И не держит. И не отпускает.
— Да, Аль. Я вижу.
— Что ты видишь? Вон у тебя мордаха счастливая, сияет, что сковородка начищенная. Ты только Вовку своего и видишь, коза.
— Та нууууу… Чего там. Вооовку… А ты и вправду — уезжай, пожалуй. Райка тут говорила, что Лачо с семьей на той неделе уходят с табором. Думаю — теперь уж — насовсем. Не вернутся…
Ночью Алю что-то будто толкнуло мягкой лапой в бок и в живот. Она резко проснулась, села на кровати. В ответе огромной луны были видны стрелки на часах-три. Аля встала, подошла к маленькому окошку, ведущему в цыганский двор, приоткрыла его, вдохнула свежий ночной воздух. Лапа не унималась, толкала не больно, но настойчиво и слегка сжимала низ живота. Сожмет и отпустит… Сожмет и отпустит. Накинув платок на плечи, Аля тихонько, стараясь не шуметь, прокралась через сени, открыла засов и вышла на двор.
Ночь, лунная, ароматная, пропитанная запахами зрелого лета раскинула свои черные крылья и лежала покойно, лаская спящие дома теплом и негой. Аля села под вишней на табурет, расправила спину, затяжелевшую за ночь. И тут, боль разрезала пополам вытянувшееся струной тело. Почти завыв от боли, Аля сползла на землю и скрючилась в позе эмбриона, насколько позволял живот…
Боль плескала на нее свои огненные волны — волна наплывала, закрутив тело в спазме до красных искр в глазах и уходила, отпуская. Аля плохо соображала и почти ничего не видела, что-то случилось у нее с глазами, перед ней плыла белесоватая муть, в мути двоились и троились тени. Она видела только, что по двору металась баба Пелагея, держась за сердце и тоненько, совершенно не узнаваемым голосом что-то кричала. Видела, что Ев-докия, как ворона — в раскрыленном черном платке, упираясь изо всех сил, открывала тяжелые ворота. И Чергэн (почему Чергэн? Где Лачо? — мелькнуло в Алиной, воспаленной от боли голо-ве), вкатывала в ворота цыганскую бричку. Стоя во весь рост на облучке Чергэн сверкала чёрными глазами и залихватски посвистывала.
— Почему же такая адская боль? Господи! Меня сейчас разорвет пополам, у меня просто там треснет что-то, и скорее бы, что ли, Господи.
Аля не кричала, ей было стыдно кричать, она просто тихо, почти неслышно выла, и из покусанных губ сочилась кровь. Потом, видимо ее уложили в бричку, она лежала на мягкой шубе, но от каждой кочки в живот ей вонзали сто огненных ножей. Все
плыло…
— Ори, дырлыны*!!!
Чергэн повернула голову и оскалилась, как волчица.
- Розмар те окхам*! Не молчи, лопнешь сейчас!
Ори громче, говорю, сразу легче будет!
Аля сначала тихо, а потом громко, с визгом раненной собаки, закричала, даже завопила, раз, потом еще. Боль, вместе с криком относило в куда-то в сторону, и, правда, становилось легче…
— Эй, ну молодец! Не бойся, подъезжаем уже. Вон, свет в больнице загорелся. Открывают. Тебе бы, как мне рожать, в стогу прошлогоднем. Да двойню. И то, ничего, живая — ви-дишь. Не бойся, санакуно. Так тебя мой Лачо называл?
Глаза Чергэн сверкнули совсем рядом, дико, огненно.
— Скажи сейчас, перед лицом судьбы, солнечная. Не моего рома дите носишь? Правду скажи! Обман пойму!
— Отстань от меня, слышишь. Ничего не было у меня с ним! Ничего!
— Не врешь вроде. Хотела тебя в обрыв скинуть, вроде бричка перевернулась. Пожалела сучонка твоего. Да и похожи мы с тобой. Джюкел джюклес на халу*! Ладно, дорожки наши не перекрестятся боле. Знаю!
Боль опять скрутила Алю в узел. Сквозь пелену слез она видела людей, бегущих от дверей больницы…
***
С тонким сверлящим писком, который вдруг прорвался через Алины, оглохшие от боли уши, кто-то разомкнул огненный обруч, и чувство освобождения и провала в райские глубины нахлынуло теплой волной. Аля блаженно прикрыла глаза и сквозь ресницы пробивались яркие лучики, умудряясь слепить, как в детстве, когда ты притворяешься днем, что спишь.
И ей вдруг действительно захотелось спать так сильно, что она не могла вынырнуть из своих глубин. И вдруг что-то заревело, загудело, близко и оглушающе.
— Элеватор! Больница же рядом. Значит двенадцать дня…
— Не спать! Мамочка! Не спать. Дитятко смотрим. Ну-ка, глазки открывай. Смотри, кто у нас тут?
Аля с трудом открыла глаза. Огромная толстая врачиха, в халате держала желтый склизкий комочек, с лягушачьим животом
и тонкими распяленными лапками.
— Ну- ка? Кто тут у нас, гляди! Мальчик, девочка? Кого хочешь?
— Никого не хочу!
Аля снова устало прикрыла веки.
* дырлыны — дура
* Розмар те окхам — разрази тебя гром
* санакуно — золотая
* Джюкел джюклес на хала — пес пса не покусает