Давно я живу в столице России — Москве. А каждый день вспоминаю свой маленький горный хутор — Ивашлу. Стоял он в горах, прилепясь на берегу норовистой речушки, бегущей по небольшой долине, а можно сказать — по ущелью, где подножия гор образовали как бы круглую чашу, полянку, вот на ней и стояла Ивашла.
На косогорах, на скалах весною собирал я дикий чеснок, а летом — ягоды. Ведь дикая вишня или дикая малина разве сравнимы с прирученной? Вкус — истомнее, пронзительнее, а уж полезнее-то во много раз!
Бедно мы жили, а всё — в радость, да на здоровье. Заберешься на камень, выпятившиеся из горы, у вершины ее, тысячу, а может десять тысяч лет назад, может, и миллион? Камень весною, в начале мая — весна на Урале не торопится с летом слиться — заберешься, а камень — теплый.
Отполированный, диван и диван, даже лунки в нем людьми высиженные за века и века, и ты теперь сидишь — мальчишка, будущий полководец или царь, поэт или летчик? Мечтаешь. А белоголовые орлы, беркуты, кругами — над Ивашлой, над Ивашлой, задевая крыльями седые скалы, чертя крыльями по многодумным лбам гор. А ты сидишь. Лучи достигают ног твоих, ступней босых, снега в оврагах не редеющих, донесших тебя к вершине главной горы, к древнему камню.
Мать выскочит к обеду на крыльцо:
— Валька, домой, обедать! Валька, домой, обедать! — А Валька греется — подставляя честно, поочередно, бока солнышку. Волосы — давно заветрились и лицо — краснокожее. Бандит. А орлы, размахнув могучие крылья, роняют в долину гордые крики. Два, три, четыре, пять — взовьются и кружат, кружат. Потоки, водопады со скал прыгают и шумят в долине, мчась и кувыркаясь в речушку, дополняя ее омута бешеной силой и белой, белой, пламенной пеной, выплескивающейся на огородики, притуленные за плетнями, отрезанными грядою завалов и дубовых или лиственных свай: дабы речушка не куролесила по родящей земле, не разоряла добрые сально-жирные огороды.
Если спуститься чуток с горы, от древнего камня, в овраг, там — неохватные лиственницы, кедры, сосны, березы, липы, осины, клены, дубки и разные кустарники. Не пробиться. Но орлы поворачивали в синеве грудь, как бомбовозы, и пропадали в разлапистых силуэтах деревьев. Гнезда у них среди прочих сучьев, большие, прочные, с большими прочными детьми. Дети орлов или беркутов, у нас на Ивашле их не подразделяли, да и не стремились уточнять: орлы или беркуты белоголовые. Белоголовые, тяжелые и серьезные. Лежат в гнезде молча. Тугие, умные и агрессивные. Лежат — по нескольку штук, но не очень массово: в основном, как близнецы — пара, редко — четыре... Ребятишки и ребятишки, только — не разговаривают.
И повадился я, с крошками хлеба, заглядывать на них. Выбрал дерево — лиственницу, огромную, высоченную, а наверху — гнездо. Лиственница спеленута ветвями, замурована хвоей, пока к ней доберешься, наглотаешься снегу, оцарапаешься и замерзнешь, но риск — благородное дело, особенно в детстве. Снег держится в оврагах — до сенокоса, а под снегом вода — зубы ломит... Повадился. Орлы кружат над Ивашлой, пищу выслеживают, а я вскарабкаюсь к гнезду, быстро, быстро посмотрю на белоголовых орлят и вниз, деру, да такого — свист в ушах. Игра продолжалась около недели. Орлы кружить над Ивашлой — я к их гнезду смотреть на ребятишек.
И однажды, то ли я припоздал, часов-то в деревне не было после войны, то ли орлы вернулись пораньше домой, и обнаружили на их лиственнице, у их гнезда, незнакомого человека. Боже, высь засверкала молниями и тучи обрушились громом. Лиственница подо мной закачалась и принялась звенеть, дрожать и крениться, а орлы, самец и самка, взялись махать крылищами, нагоняя бурю на меня, и грозиться языческими голосами: «Уг-ру! Уг-ру!»...
Хозяин гнезда, муж орлицы, сложил крылья и упал на лиственницу, сломал несколько веток, закричал гневно и, разъяренный, взметнулся над гнездом снова, а меня опахнуло горьковатым порохом перьев и дремотной сыростью природы...
Спасли меня ветви — длинные, гнутся, а не ломаются, гнутся, а не ломаются, и орел, беркут настырный, не в состоянии через них удар по мне осуществить. Отсиделся я за деревьями. Орлы кружили, кружили, хлопали, хлопали крыльями, кричали, кричали но я отсиделся за лиственницами, рассчитав момент, исчез.
Мать, подробно перечислив мне царапины на ушах, на бровях, на лбу, на руках и ногах, поняла: «К орлам в гнезда лазил? Долазишься — орлы не шутят!»... К назиданиям матери присоединился отец: «Запомни, орел ошибается раз, второй — редко, а с третьего круга бьет в цель точно. Ружье тебе дать не могу, сам в лес ухожу!». Дверь хлопнула, отец отправился до вечера проверять делянки в тайге.
Читатель удивится: «Ружье тебе дать не могу, сам в лес ухожу!» Мы, дети лесников, с девяти лет стреляли, иногда метче отцов: тайга, война, голод, холод научат. Мать еще наказала: «Не беспокой орлят, орлы не прощают обиду их детей!»..
Но камень, диванообразный, с углублениями-сидениями, зовет к себе высотою и солнышком, ветром и мечтою: сиди, фантазируй, мечтай. И как не размечтаться? Вон в той пещере скрывался Пугачев от генералиссимуса Александра Васильевича Суворова, а в той Салават Юлаев вместе с конем ночевал: от царской погони ускакал осенью... Да и Пушкин в унылой кибитке трясся по Куюк-горе...
И снова я очутился на лиственнице. И снова бросил орлятам крошки черного хлебца, как бросал им раньше, из ломтика скудно сбереженные. Орлята, слинявшие, почерневшие, заменившие пух на мягкие перышки, дремали, прижимаясь телами. Ели они мои хлебные крошки, не ели, я не знаю. Но бросил. Хотя, слышал я, орлы чужие продукты вышвыривают из гнезда беспощадно. Гордые. Слышал, мать сердилась: «Нет, теленка покормить, а он хищников кормит? Подрастут и последнюю курицу унесут. Старые беркуты одолевают, а он молодых кормит, глупый!»...
Склонился я над гнездом, дунул на орлят, а они ласково: «Гр-у!» «Г-ру!» — паразиты, уже почти выучили... Может, пробовали кружить над Ивашлой, а я проморгал? Нырнул привычно по ветвям вниз и — был таков.
Миновал древний камень, овражек, разные кустики и выскочил на песчано-каменистую пологость: открытая и пустая. И почему-то вернулся к прочитанной книжке американца. Он пишет, вспомнил я, что орлы в Америке нападают на детей, шагающих вдоль трасс и воруют, в небо уносят, разбойники. Американскому ребенку на стеклянной трассе не скрыться от орла, а на нашей — в любую канаву на дороге ляжешь — медведь мимо проскочит, не только орел. Да и пионер я уже, Гайдара изучаю... Маршака и Михалкова зубрю...
Едва я подумал, как с головы моей со свистом свалился к ногам орел и, гремя крыльями, с разинутым клювом, тяжко взлетел. Я не успел испугаться, но чутко насторожился. А орел поспешно поднимался и поднимался в небо. Я стал следить за орлом.
И опять, едва я подумал об американском унесенном ровеснике, на меня ринулся орел, сшиб меня с ног. Сам опрокинулся, но, хрипя и роняя кровь из клюва, ринулся в мою сторону и круто, чуть ли не с хвоста, взлетел.
Тут я вспомнил и отца: «А с третьего круга бьет в цель точно!».. Из левой ладони у меня сильно текла кровь. Правое колено сильно болело. Левое — вздулось. Орел долбанул, сам ли ткнулся в острый камень?
А разъяренный орел превратился надо мною в точку, да в малую темную точку, в беркута. Из-за туч он и не виден. Он выше туч. Он дальше туч. Он прекратил бесполезную атаку и прощается с жертвой. Даже стихло в окрестности. Даже теленок наш, слышу с горы, мычит во дворе. Слава Богу.
И лишь потерял я точку в небе, как надо мною, почудилось мне, щелкнули и на мелкие каленые горошины стали дробиться камни, а дальний чащобник встрепенулся и побежал по косогору туда, к накрененным лиственницам... Ветер.
Орел — повис надо мною, высовывая, как шасси, лапы, и пошевеливая когтями. Глаза его, красные, вращались и вспыхивали, красные и дурные. Навис — и снижается, снижается. Камни шевелятся и трава, как суслик, свистит. Но грянувший выстрел отца освободил мою душу!..
Орел перевернулся в воздухе, подскочил и, вертя клювом, попытался взлететь под гору, но поскользнулся и замахал, замахал крыльями, слабея.
- Ну, нагляделся на орлят?! — в упор спросил отец, бледный и возбужденный. Он вынул нервными пальцами патрон из дымящегося ствола и, зарядив, опять вскинул ружьё: «Б-бах!» — покатилось по горам.
Отец взял меня за голову, повернул к речке: «Глянь, орлица падает, от нее ты не увернулся бы!»...
Автор: Валентин Сорокин