....Я снова и снова вчитываюсь в скупые на доброжелательность воспоминания о ней, Марине. Пытаюсь её представить, в платье удобном, свободного покроя, с ремешком на талии, темных тонов, иногда - с воротничком, светлым, с брошью, без броши. С причёской пажа, обрамлявшей высокий лоб. Светлые золотистые волосы рассыпались прядями, должно быть, были мягкими, и она хорошо за ними ухаживала. Когда могла. Если не могла - брила голову, чтобы не завелись вши, Это в голодной Москве, тифозной, прокуренной и дымной, и в эмиграции, когда все переболели скарлатиной, инфлюэнцей. С того времени часто ходила в платке: бесконечная стирка и готовка требовали такого облика. В платке её помнит и Арсений Тарковский, и то, как она стирала в тазу одежду, и как её руки мелькали в мыльной пене, и мокрое серебро браслетов сверкало на солнце.
Марк Слоним писал о Марине так:» Порою она вскидывала голову, и при этом разлетались ее легкие золотистые волосы, остриженные в скобку, с челкой на лбу. При каждом движении звенели серебряные запястья ее сильных рук, несколько толстые пальцы в кольцах — тоже серебряных — сжимали длинный деревянный мундштук: она непрерывно курила. Крупная голова на высокой шее, широкие плечи, какая-то подобранность тонкого, стройного тела и вся её повадка производили впечатление силы и легкости, стремительности и сдержанности».
Сила, стремительность, сдержанность. Все это всегда в ней было.
К моменту возвращения в Россию в конце тридцатых годов, Марина не утратила стремительность походки, не сутулилась, но как то внутренне сжалась вся, и опустилась в горечи уголки её губ, когда то чуть полноватые, с лёгким лукавым изломом. Она не следовала за модой, но мода шла за нею. Стала востребованной короткая стрижка паж или каре, слегка волнистые волосы, сдержанность в тонах костюма и украшений. Марина Ивановна была именно такой: «тишина» её наряда лишь подчеркивалась слегка индивидуальными штрихами - шарфик, берет, и, вместе с браслетами на запястьях – сильных и гибких, рабочих, жилистых, - неизменный мундштук и ожерелье. Низка бус. О них, бусах из Чехии, я хочу еще немного рассказать.
Для Марины Ивановны это тоже было особое, знаковое украшение. Она всегда любила горный хрусталь, воспоминания детства, быть может, путешествия по Италии и Швейцарии с матерью и сестрой. Те места, где горный хрусталь мог продаваться недорого в ювелирных лавках.
Но это вот утверждать наверное – не могу. Только предположить, изнутри, чувствуя, догадываясь. Осторожными шагами слов, вослед Марины. Только – во след. Не иначе.
***
Цветаева кстати, писала из Чехии какие то совершенно потрясающие письма. Волшебные. Как бы не была трудна её жизнь эмигрантская, она была в ней счастлива. В Чехии родился её сын, любимый Мур, Георгий,(Так и не отвоеванный у Сергея Яковлевича «затаенный» Борис, в честь современника - поэта!) она там хорошо была встречена литературный кругами, ей хорошо писалось, у неё был свой угол стол, рукописи, книги, настрой. И именно этот настрой давал отсвет письмам того времени. Ясный, почти ослепляющий. В одном из посланий к Анне Тесковой, почти перед отъездом в Париж, Марина Ивановна еще раз пылко и без оглядки признается в любви к Чехии и Праге, её любимому городу:
«Приезжайте к нам на прощание. Я Вас нежно люблю. Вы
из того мира, где только душа весит, — мира сна или сказки.
Я бы очень хотела побродить с Вами по Праге, потому что
Прага, по существу, тоже такой город — где только душа весит.
Я Прагу люблю первой после Москвы и не из-за «родного славянства», из-за собственного родства с нею: за ее смешанность
и многодушие. Из Парижа, думаю, напишу о Праге, — не в благодарность, а по влечению. Издалека все лучше вижу. И, может
быть, Вы мне сообщите несколько реальных данных, чтобы все
окончательно не уплыло в туман. Итак, мне очень хочется побродить с Вами по Праге, пока еще листья есть. Во мне говорит
не любитель старины — это тесно и местно, просто — влекусь в тишину. Очень хотелось бы узнать происхождение: приблизительное время и символ — того пражского рыцаря на —вернее— под Карловым мостом — мальчика, сторожащего реку.
Для меня он — символ верности (себе! не другим). И до страсти хотелось бы изображение его— (где достать? нигде нет) —
гравюру на память. Расскажите мне о нем все, что знаете. Это
не женщина, и спросить можно: «сколько тебе лет?» Ах, какую
чудную повесть можно было бы написать — на фоне Праги! Без
фабулы и без тел: роман Душ.»
***
Роман Души Поэта с Чехией всегда жил в Марине, и она страстно и безоглядно принялась защищать любимую страну, когда та была оккупирована немецкими войсками. До этого равнодушная к политновостям, Цветаева с жаром прочитывала все газетные статьи, заметки о Чехии пламенем души, сердца и блестящего ума, способного все анализировать, подмечать, отметать лишнее, выделять главное. И она пишет, пишет потоком, не останавливаясь, свободно, цикл стихов о Чехии, в которых безостановочно стучит её сердце, горестно, полынно, пепельно, страстно, до горячечного жара, до пламени:
Посерев от боли
Стонут Влтавы воды:
— Триста лет неволи:
Двадцать лет свободы.
На орлиных скалах
Как орел рассевшись —
Что с тобою сталось,
Край мой, рай мой чешский?
Горы — откололи,
Оттянули — воды...
.. .Триста лет неволи:
Двадцать лет свободы!
В селах — счастье ткалось —
Красным, синим, пестрым...
Что с тобою сталось,
Чешский лев двухвостый?
Лисы побороли
Леса воеводу!
Триста лет неволи:
Двадцать лет свободы!
Слушай каждым древом,
Лес, и слушай, Влтава:
Лев рифмует с гневом,
Ну, а Влтава — с славой.
Лишь на час — не боле —
Вся твоя невзгода!
Через ночь неволи —
Белый день свободы!
И еще, еще:
Край — всего свободнее
И щедрей всего.
Эти горы — родина
Сына моего.
Долы — ланям пастбище:
Не смутить зверья —
Хаты крышей застятся,
А в лесу ружья
Сколько бы ни пройдено
Верст — ни одного.
Эти долы — родина
Сына моего.
Там растила сына я,
И текли — вода?
Дни? или гусиные
Белые стада?
.. .Празднует смородина
Лета рождество...
Эти хаты — родина
Сына моего.
Было то рождение
В мир — рожденьем в рай.
Бог, создав Богемию
Молвил: — «Славный край!
Все дары природные —
Все — до одного!
Пощедрее родины
Сына Моего!»
Чешское подземие:
Брак ручьев и руд!
Бог, создав Богемию
Молвил: — «Добрый труд!»
Все было — безродного
Лишь — ни одного
Не было — на родине
Сына моего.
Прокляты — кто заняли
Тот смиренный рай,
С зайцами и с ланями
С перьями фазаньими...
Трёкляты— кто продали
— Ввек не прощены! —
Вековую родину
Всех, кто без страны!
Край мой, край мой, проданный,
Весь, живьем, с зверьем,
С чудо-огородами,
С горными породами,
С целыми народами
В поле, без жилья,
Стонущими:
— Родина!
Родина моя!
Чехия! Богемия!
Не лежи как пласт!
Бог давал обеими —
И опять подаст.
В клятве руку подняли
Все твои сыны —
Умереть за родину
Всех — кто без страны!
17ноября 1938 года. Париж.
В этом цикле, полном скрытой ярости, гнева, отчаяния, мне отчетливо почудились затаенные ноты нежности, во всех звуках строф. Именно » звукописью» отточенной и простой рифмы Цветаева, как никто до неё, быть может, – впервые вообще!- сумела передать ритм и мелодику чешского языка речи, говора.
Да. Именно – языка и речи, как символа истинной самостоятельности народа, нации, маленькой очень страны. Если медленно вчитываться во весь цикл, идти вслед строкам и ритму, не спеша, с остановками, все же можно расслышать. Даже не обладая абсолютным слухом!
Все критики, исследователи, не сговариваясь, отмечают энергетику стиха, силу, раскованность, смелость, порывистую образность, но никто почти не заметил, что интонация горького, рябинно - отчаянного цикла «К Чехии» - сокровенно, истинно чешская, народная, музыкально – напевная, почти симфоническая, с перепадами ударений в словах и слогах, и с ритмом ударов сердца. Так мне сразу подумалось во всяком случае.
Чешское приветствие «Nazdar» звучит в стихах цикла на фоне боя немецких полковых барабанов, как здравица, как заклятие, заговор, волшебный оберёг для страны изумрудно свежих лесов и руд Богемии, вынужденной пасть под натиском фашистов, но внутренне гордой, так и не ставшей на колени.
***
И самое главное. В дни раздела Чехии Марина просит Анну Антоновну Тескову купить и прислать ей ожерелье чешской работы. Очень подробно описывается поэтессой внешний вид желаемого: «.. .Из богемского, дымчатого (не белого!) хрусталя, граненого <.. .> не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди,
т. е. длинное, граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают «Moderne» — какие-то кривые, я их не люблю) <...) чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные <...)» Письмо написано в разгар мюнхенского сговора. Что это: легкомыслие, равнодушие к судьбе чешского народа, мелкие дамские интересы? ( В. Моркович).
О, нет! Для нее подобное ожерелье было бы талисманом, звеном связи с Чехией, вечным memento. напоминанием о любимом. Она мечтала носить, образно говоря, любимую страну – под горлом, около сердца, как некий талисман, возле Души, на душе, близко к душе, как самое неистребимое.
Она потом, в страшном Болшево, в Москве, подарит ожерелье Нине Гордон. Но это будет иная история. О ней я уже писала.
На своей последней фотографии на советский паспорт Марина Ивановна будет в этих светлоголубых, серых, прозрачных, переливчатых бусах, чешской «замете сердца». К украшения своим она всегда относилась с волшебным оттенком, оттенком духовной сакральности, непреложной, духовной, магической их значимости в жизни человека. Совсем как то и не по - женски. Или, наоборот, одухотворенно, затаенно женственно. Как истая волхидка, волшебница, поэт. Другого было ей просто не дано.
