Мы спускались в метро с тетей Таней и мамой. И мама, и ее сестра уже могли более спокойно обсуждать подробности произошедшего и предстоящие процедуры. Оказалось, в последние дни бабушка особенно нехорошо себя чувствовала.
– Да ты бы видела ее!
– Так ведь и не добрались!
– Она вся исхудавшая была, как будто ее не кормили.
– Да почему же так?
– Видишь, они все... Говорят, какой-то там синдром был у нее, вот в последнее время вообще худо было, все говорила, кто-то спать ей не давал, все ее тянул куда-то и звал.
– Ну, вот так вот, все по-старому.
– Да, и медсестра-то, медсестра-то, которая за ней ухаживала, я же знаю ее, это ведь Зинки с Тихвинского молокозавода племянница.
– Ну?
– Она и говорила, что ей сильные лекарства очень давали, усыпляющие, потому как она вообще почти в себя не приходила и все стонала и бродила.
– Батюшки!
– Она, говорит, ночью один раз проснулась на дежурстве, оттого что кто-то стенку скребет, в палате у мамы. Ну, подумала, мало ли кто зашел туда из других больных, она-то ведь редко в себя приходила, под лекарствами-то.
– Ну!
– А подошла к палате-то, а там, говорит, как будто кто-то бегает, ну, она заглянула, а там стоит наша, смотрит на стенку и разговаривает, а потом как давай стенку скребсти ногтями, как будто землю копает.
– Ой-ой, это ведь она, видимо, так совсем уже, так ей все и мерещилось.
– Да-да, у нее уж потом, говорят, ногти все в крови, краска под них забилась, все вот тут вон ободрано в кровь было.
– Ужас!
Мы сели в вагон метро, людей было совсем немного. По пути выяснилось, что у больницы нужно будет еще разобраться с бумагами. Оказалось, что вечно веселый дядя Сережа его жена тетя Наташа сильно помогли нам, как, впрочем, и всегда. Они приехали в Ленинград с уже готовым гробом в машине, которую дядя Сережа взял с работы. «Буханка», переделанная для небольших грузовых перевозок. В ней мы и собирались везти обратно бабушку. Помимо этого, к больнице должна была подъехать еще какая-то родня, тоже на машине, а вместе с ней и племянник нашей бабушки, мой двоюродный дядя – Юра. Я уже много лет его не видел, он постоянно менял место жительства, вел разгульный образ жизни и даже уже два раза сидел в тюрьме. Помню, как до него пытались дозвониться, когда бабушка пропала, а он так и не явился. Опоздал, впрочем, как и все мы.
Когда мы приехали по адресу, то зашли в открытый внутренний двор больницы, где и находился больничный морг. Зеленая «буханка» дяди Сережи уже была на месте. Он с доброй улыбкой, несмотря на трагизм ситуации, пытался поднять всем настроение. Со мной он тоже весело поздоровался за руку, спросил, как дела в школе, а потом сразу же перешел к делу. Идти ли за врачами, чтобы помочь им вынести тело, или подъехать поближе и уже с гробом зайти вовнутрь, чтобы там и переложить бабушку? Незнакомые люди, которые все это время стояли в стороне, обратили внимание на меня и, словно меня не было, спросили у тети Тани:
– А это твой ведь, Таня?
– Нет, мой в армии, а это Ритин.
– Ну ничего себе, какой большой-то уже.
Я вежливо поздоровался с ними, но в диалог предпочел не вступать. С раннего детства не любил, когда люди в моем присутствии разговаривали обо мне как о постороннем предмете, мловно я ничего не слышу или не понимаю .
Было решено все же сходить вместе с гробом за ней, «чтобы вынести ее как подобает». Как раз когда за ней ушли, из здания во внутренний двор выбежал Юра, хлопнув дверью. Он нисколько не изменился: все такой же немного взлохмаченный, но с горящими глазами и уверенной походкой. Первым делом он подбежал ко мне, обнял меня как-то по-братски и отпустил пару неприличных шуточек. Я улыбнулся. Я всегда был рад его видеть, несмотря на то что все его недолюбливали за разгульный образ жизни. В нем был какой-то пиратский азарт, который был понятен лишь юным. Обнявшись со мной, он уже серьезнее поздоровался со всеми остальными. Спросив, где моя мама, Таня и остальные, он бегом побежал в ту сторону, куда ему указали. Через несколько минут в стороне за дверьми началась возня. Кто-то выбежал и настежь открыл двери, чтобы гроб удобнее было пронести. Все плакали. Мама и тетя Таня тихонько, почти беззвучно, кто-то чуть громче и с причитаниями, но больше всего меня повергло в шок то, что рыдал Юрка. Юра, всегда веселый, не унывавший даже в те моменты, когда он чуть ли не умирал, избитый, когда его увозили в тюрьму, когда его забирали в больницу, всегда и везде предпочитавший грязно отшутиться, заставляя окружающих улыбнуться, теперь рыдал – искренне и по-настоящему. Кажется, до меня только теперь доходил весь масштаб трагедии. «Бабушка умерла», – вновь пронеслось у меня в голове.
Гроб поставили перед «буханкой». Все стояли вокруг со скорбными, полными смирения лицами. Дядя Сережа тоже был непривычно серьезным. Юрка сидел на коленях, обняв открытый гроб, в котором лежала бабушка, и рыдал. Потом вышла и тетя Таня, которая куда-то отлучалась. Она сказала, что бумажки у нее, можно еще постоять и трогаться в путь, иначе поздно приедем. Вновь пошел снег, и уже темнело. Когда Юрку попытались оттащить под предлогом того, что «ее нужно погрузить», он начал сопротивляться и объявил:
– Я поеду с ней.
– Ты что? Брось, Юрка, не дури! Нельзя так!
– Нет, поеду! Мне все равно, ни спасать ее не явился, когда она в лесу заблудилась, ни в больнице не навестил. Я к ней не приехал, дак она сама ко мне явилась. Мертвая. Все, теперь ни на шаг не отойду! До самой могилы ее провожать буду и из рук не выпущу!
– Да куда ты там сядешь? У меня там грузовой отсек сделан, отдельный от кабины, там ни света, ни воздуха толком, будешь в темноте ехать, ты чего? Даже сесть некуда!
– Нет, мне все равно, куртку вон кину и на ней сидеть рядом буду!
– Да ты чего дуришь-то, нельзя так!
– Мне все равно, я поеду, мне можно. Я сказал, что я ее не отпущу теперь. Делайте что хотите.
– Да нельзя так – с покойником в темноте ехать, ладно бы, там скамьи были да все близкие бы поехали. А там ведь пусто, как в тюрьме!
– А я тюрьмы не боюсь.
– Да я не то сказать хотела...
– Да мне все равно, кто что сказать хотел, я сам уже все сказал. Давайте ее туда поудобнее уложим, я рядом поеду. Один. И говорить тут не о чем.
– Нехорошо, плохо ему станет. Это сначала кажется, а потом ведь всякое случиться может.
– Ну ладно, что уж делать, не с силой же его оттаскивать, – сказал дядя Сережа.
– Юрка, на, возьми хоть подушку с кабины, все хоть не на куртке сидеть будешь, дорога скользкая, всю голову отобьешь.
– Спасибо.
– Ты это, если там что, страшно станет или дурно, в общем, как насидишься, стукни мне в кабину, тут лист не сильно толстый приварен, а больше ничего и нет, я услышу сразу же.
– Хорошо. – С этими словами Юра залез в машину и начал обустраивать свое место возле уже погруженного гроба. За ним закрыли дверцы. Дядя Сережа открыл дверь кабины и попросил, чтобы все ждали на выезде. Мы с тетей Таней и мамой решили поехать на соседском «Москвиче». Остальные девять человек должны были разместиться еще в двух машинах. Мы вновь зашли в больницу и вышли через главный ход, расселись по машинам и медленно двинулись в сторону выезда. Ворота там уже были открыты, и я не отрываясь смотрел, как из них выезжает зеленая «буханка» дяди Сережи с бабушкой внутри. Мы тронулись следом, вереница из машин провожала старушку в кузове старенькой рабочей «буханки» в последний путь. Восемнадцать часов. За окном уже стояла темень.
Дорога становилась все опаснее из-за портившейся погоды, так что мы ехали не спеша. В какой-то момент я даже заснул. Когда я проснулся, картинка не изменилась, разве что огни автомобильных фар светили на дороге, словно прожекторы, да по обочине светили фонари. Время тянулось очень медленно, все в салоне обсуждали какие-то насущные проблемы, но я не мог сосредоточиться на разговоре, да и не хотел. Гораздо интереснее было просто смотреть на деревья, мелькавшие за окном в темноте. Еще через час мы свернули с трассы и вывернули на дорогу, на которой уже не было ни фонарей, ни плотного потока автомобилей. Встречные машины попадались редко, лес стоял ближе к дороге, но его теперь было совсем не разглядеть. Монотонная картина убаюкивала, хотя спать и не особенно хотелось.
За часом шел следующий, становилось все темнее, хотя, казалось бы, куда еще больше. В воздухе витало что-то мрачное. Вскоре показались окраины Тихвина, и мы вывернули на нужную нам дорогу. Снег не переставал. Меня вновь разбирало дурное предчувствие, холодное, пробуждающее, но безмерно приятное и почему-то даже родное. Через несколько минут «буханка» остановилась. Мы тоже свернули на обочину, а следом и машины, ехавшие за нами. Дядя Сережа вышел из кабины и открыл заднюю дверь. Юрка вывалился из кузова, бледный, схватившись за сердце, еле удерживаясь на ногах. Глаза его были широко раскрыты. Он так и сел на землю. Мы подошли к нему, и мама с тетей Таней кинулись его расспрашивать:
– Что?
– Юрка, что с тобой?
Он молчал и продолжал тяжело дышать, словно его только что вытащили из болота, где он едва не захлубнулся.
– Да что случилось-то?
– Что? Что с тобой? Ты чего?
– Укачало, может?
Дядя Сережа вернулся с аптечкой и достал из нее маленькую бутылочку нашатырного спирта. Открутив крышку, он начал медленно подносить ее к его носу Юры. Тот никак не отзывался, словно даже не заметил, что к его лицу что-то поднесли. Он продолжал смотреть куда-то перед собой испуганными глазами. Тогда дядя Сережа ловко сунул ему всю бутылочку прямо под нос. Юрка неожиданно дернулся, отвернул лицо в сторону, закашлял, а потом набрал полные ладони снега и вытер им лицо.
– Ну как? Пришел в себя?
– Да...
– Что случилось-то?
– Да... Да я... Не знаю...
– Ну?
– Выпил с утра, наверное, померещилось...
– Померещилось?
– Что там с ним? Укачало?
– Нет, тише-тише! Чего померещилось?
– Да ничего. Лучше не говорить такое вслух. Лучше не говорить, ерунда всякая, уснул, и кошмары начали донимать!
– А тебе говорили, внучек! Нельзя с покойниками одному долго оставаться, особенно ежели свои.
– Да-да, говорили ведь, всякая дурнота показаться может.
– Причудилось ему что-то, говорит.
– Да он пил, что ли?
– Ну да, прискакал уже хорошенький.
– Эх... Это не дело. Нельзя так. Ты отдохни, освежись. Да в другую машину полезай.
– Покурить хочу.
– Покури-покури, внучек, – сказал пожилой мужчина, который вез нас на «Москвиче».
Все вышли на улицу и устроили небольшой перекур. Кто-то отбежал до прилеска по нужде. Кто-то стоял и топтал ногами, пытаясь спастись от подступающего холода. Я и сам заметил, что температура в Ленинграде и здесь, под Тихвином сильно отличалась. Кругом уже образовалась ровная нетронутая пелена снега. Изо рта шел пар. Ноги и руки коченели даже за несколько минут, проведенных на улице. Пришла зима.
Перекурив, Юрка сел в другую машину, и мы тронулись в путь. Дорога становилась все труднее и труднее, и мы с каждым разом замедляли ход. Пару раз кто-то сзади даже застревал, но пассажиры сами помогали вытолкать автомобиль. Вскоре нам начали попадаться соседские деревеньки, а когда они закончились, в самом конце, за полями показалась и наша деревня. За ней не было уже ничего, кроме обходного пути через лаву к трассе, на которой можно было поймать автобус и уехать прочь от бескрайних лесов с болотами, охвативших целые края со странными названиями неясного происхождения. Мы были дома.
Мы долго разгружались. Выкладывали закупленные продукты, размещали гостей. На веранде уже стояла минусовая температура, и спальных мест из-за этого стало меньше. Как раз до этого, когда еще только выносили гроб из машины дяди Сережи, к нам выбежала соседка баба Нина. Она громко причитала, как это всегда делают старухи на похоронах, и между тем приговаривала:
– Привезли, привезли родненьку, вся белехонька, как снег, а я ждала... Ждала тебя!
– Умерла в больнице... Ночью.
– А я знаю... Знаю... Знаю, Танечка.
– А кто вам сказать успел?
– А мне никто не сказал, никто. Она сама ко мне ночью пришла, просила, чтоб ее на кладбище похоронили. Так и сказала и место указала даже.
– Что?!
– Плохо ей, Риточка, плохо, не отпускают, видно, ей черти-то эти. Не отпускают! Нужно именно в том месте похоронить, я тебе покажу. Я покажу, в аккурат где последняя-то могила, туда, к обрыву, где повыше.
– Разберемся.
Тетя Таня, холодно ответив соседке, отвела маму в сторону и продолжила, не обращая на на что внимания, выгружать остатки продуктов из мешков. Когда зашел вопрос о размещении, баба Нина предложила разместить наших гостей у себя. Мол, изба большая, места много, а она одна. Но дядя Сережа соврал, что они уже договорились со всеми, поэтому часть гостей он заберет к себе, а остальные разместятся у нас, как и положено. Никто не возражал.
Вскоре у тети Веры с нашей помощью уже был приготовлен ужин на всех, и кто хотел, те наспех поужинали. Мне кусок в горло не лез, но меня все же заставили поесть. Гроб с бабушкой было решено разместить на веранде, на приготовленном для этого широком столе. Мы все ютились в большой комнате. Я лег на печке, мама с тетей Верой и Таней – на приготовленной лежанке на полу. Часть гостей разместились с ними же, а пожилую пару устроили на старой кровати. Дядя Сережа еще раз проведал нас перед сном, сказав что с утра пойдет договариваться с Кургановым Степой, чтобы тот помог выкопать могилу. С местом решили определиться тоже завтра.
– Ну что? В каком месте-то? У ваших? У Максимовны?
– Не знаю, Сереженька. Тут и правда такое дело, чтоб хоть люди и на смех не подняли, а все равно лучше бы сделать так, как тетя Нина сказала.
– А где она хочет-то?
– Да я толком не поняла, завтра утром с тобой пойду, дак и к тете Нине зайдем.
– А чего хоть ты ей веришь-то?
– Да и ведь без того она мучилась, да и тут ведь, Рита говорит, что и к ней тоже мама являлась.
– Как?..
– Да ты знаешь, мы в Ленинграде с Ромкой спали, а тут посреди ночи я проснулась, а в дверь кто-то ломится, я гляжу, а там Ромка дверь держит, а кто-то рвется с той стороны, я сначала и не сразу поняла, а потом только дошло, что этот сосед наш, дедушка старенький. Он умом немного нездоров.
– Ну и дела, дак а при чем тут теть Шура-то?
– Ты знаешь... Он говорил такие вещи странные, а потом утром вроде и ничего не помнит.
– Вещи странные говорил?
– Да, просил, чтоб его закопали под землю, именно в каком-то определенном месте, говорил, что они ему покоя не дают. Ко мне по имени обращался и Веру с Таней звал, а ведь дедушка-то про них и не знал никогда. Не мог он так говорить.
– Мда уж, вас послушаешь каждый раз – и кровь стынет, – сказал дядя Сережа.
– Да ведь и нам страшно, только знаешь, он ведь совсем как мама говорил, вот совсем, и интонации те же. И жалобно так кричал, словно плохо ей там, действительно, не знаю, как будто она через него говорила. Я как услышала, дак сразу замерла. Не могла понять, что происходит, слышу что-то знакомое, а что – понять не могу, а потом только поняла, что вот в точь-в-точь как она говорил.
– И голос ее?
– Нет, голос нет, а вот говор и все слова – все как у нее.
– Ну и страсти вы тут на ночь рассказываете, все, ладно, завязывайте. Завтра утром тогда решим.
– Хорошо, спасибо тебе большое, всегда выручишь.
– Да не за что, спокойной ночи.
– И тебе доброй.
Он ушел, а мы продолжали готовиться ко сну, обсуждая похожие случаи. Те, кто постарше, припоминали какие-то происшествия, одно другого неприятнее. Но все это было вскользь и без подробностей, чтобы не нагнетать и без того мрачную атмосферу. Не думаю, что кто-то смог бы спокойно и быстро заснуть, когда в доме с тобой, тут, совсем рядом, лежит покойник, который уже являлся людям после смерти. А тут еще и такие истории. Мы погасили свет, и разговоры прекратились. Но я слышал, как все тяжело дышат и ворочаются. Никто не хотел спать.
Я проснулся от шороха и слез с печи. Где-то только что слышались встревоженные голоса, но дома никого не было. Все лежанки были аккуратно застелены, кровать убрана, а на столе стояла горящая свеча. Что-то знакомое… Где все? Что за дрянь, почему никого нет? Где-то над ухом звенели чьи-то голоса: «Надо посмотреть... Кто там?» Я подошел к окошку, и увидел через стекло, как в сторону кладбища, уже на повороте, медленно двигалась толпа людей с иконами и зажженными свечами. Мне стало дурно. Я где-то это уже видел, это уже было. Я остро ощутил одиночество, смешанное со страхом. Хотелось закричать, но я не смог. Затем я проснулся во второй раз. На кровати по-прежнему лежали старики. А вот на лежанке некоторые места были пусты. С кухни падал приглушенный свет. По слабо доносившимся голосам голосам я понял, что они на веранде. Я слез с печи, направился на кухню и подошел к окошку, которое вело на веранду. Там стояла мама с тетей Таней и наша пожилая родственница тетя Роза. За ними был виден гроб бабушки. Они стояли над ним и всматривались, пытаясь что-то выяснить. Зачем, еще и посреди ночи?..
– Действительно... Розовые...
– Господи боже, пойдемте отсюда, а?
– Да не бойся, ты чего? А вдруг тут крысы ходят, еще такого не хватало, покусают ее.
– Да нету на веранде крыс, чего им тут на морозе делать.
– Господи, да почему же у нее щеки-то розовые?
– Румянятся... Как у живой… Может она жива? Может, врачи ошиблись?
– Мама, мама, ты слышишь меня?
– Тише...
– Ой, что это?!
– За окном что-то хрустит...
– Тише, не надо так, не зови ее.
– Не зови, богом прошу, не зови!
– Да, пускай спит, не тревожь ее.
– А вдруг она жива? Почему у нее щеки зарумянились на морозе? Как у живой прямо.
– Это бывает, это бывает у покойников, я слышала, они даже дергаться могут. Остаточные явления.
– Господи ты боже упаси, вот только дерганий нам еще не хватало.
– А нитка на пальцах? Окуда она взялась?
– Не знаю, может, в морге намотали?
– Зачем? Глупости какие, надо снять.
– Нет, нет, – сказала Таня, – не надо, не надо снимать, пусть как есть. Раз пальцы перемотаны…
– Да почему же это?
– Не надо, я теперь только вспомнила, что не надо.
– Ладно, пускай. Пойдемте отсюдова, нечего по ночам покойницу беспокоить.
– Пойдемте.
– Я слышала, что нельзя покойников одних оставлять.
– А она не одна, мы тут, рядышком, пойдемте.
Они погасили свет и пошли по коридору в сторону избы. Я, зачем-то быстро добежав до печи, запрыгнул на нее и притворился спящим. Мама подошла ко мне проверить, и убедившись, что я сплю, тоже улеглась. А у меня в голове опять вертелись дурные мысли, не дававшие покоя. У нее щеки румяные, как это так? – Не будите ее. Не будите, пускай покойница спит».
Утром я слышал сквозь сон, как многие уже поднялись, как заходил дядя Сережа и они с тетей Таней ушли на кладбище подготавливать место. А между собравшейся родней тем временем шли странные разговоры.
– Ну, я тетю Розу-то и позвала.
– Да-да.
– Мы заходим, свет включаем, вроде бы тишина.
– Лежит себе Сашенька, мертвешенька, а я смотрю, щеки-то у нее розовенькие, как у живой!
– Господи! Да у меня бы сердце остановилось от такой картины. Как вы хоть не испугались? Темень, ночь, на веранде холодно, а там еще и у покойницы щеки порозовели? Я бы точно на месте бы в обморок упала!
– Да мы и не поняли сразу-то. Вроде и вправду розовые, а как так?
– Такое бывает, бывает! Нечего тут страху нагонять, бабы! Нечего!
– Да как бывает? На улице уже мороз, покойник белехоньким был, а тут порозовел, как кровь снова в жилах потекла!
– Ужас, ну тебя! Хоть утром, а не ночью такие истории слышу, а то бы и спать в доме не захотелось!
– Ну, все! Будет!
– А вообще, раз у Сашеньки такие сложности-то были, надо было бы священника вызвать!
– Ну? Вздумала еще?
– Да где ж его взять?
– Да и ни к чему это! Ни к чему! И так шуму да слухов полно было, а вы тут еще! Совсем всех всполошите!
– Да при жизни ее еще к бабке одной ездили, в деревню.
– И что?
– А та сразу так и сказала: «Заберут ее!» Вот, видать, и забрали.
– Да ты что?
– Точно! Так и было. Мы еще всполошились, думаем, а почему же она не взялась? А она еще страшная такая, мерзкая старуха, аж дрожь пробивает.
– Ну вот, опять, что за россказни про бабок да ведьм?
– А ты слушай, слушай! Неспроста такое люди рассказывают, значит, что-то и вправду было.
– Она как с леса-то вернулась, ей все что-то чудилось. А иной раз сама не своя становилась. То скажет что-то не то, то делает вещи странные.
– Какие вещи?
– Да один раз просыпаемся, а она по коридору бегает в ночнушке. Голова запрокинута так страшно, как не в себе, ничего не слышит и бегает.
– Да лунатила она, лунатизмом это зовут!
– Может, и лунатила, а вот один раз, после этого, голая на крышу дома забралась!
– На крышу?
– Да, на самый конек, еле спустить смогли, стоит на крыше, а как забралась – черт ее знает, и спуститься ведь не может!
– А что она сама говорила? Зачем полезла?
– Да не помнила ничего, все говорит, они ей покоя не дают.
– Кто – они
– Да кто знает, кто ей все там чудился, то какие-то мужики в фуфайках, черти что!
– Ужас! Ужас, с ума сойти можно!
– Да это еще что, а как иной раз ночью спать ляжем, как начнет что-то происходит: то кто-то бродит, то кто-то кряхтит. Один раз так со страху всполошились, свет повключали, а в доме подпол открыт, и половики все стянуты, мы уж думали, воры, соседей позвали, все проверили, а нет никого!
– С ума сойти, да как вы жили-то тут! С ума сойти, я бы точно от страху бы померла.
Чуть позже меня окончательно разбудили. Скоро должна была вернуться Таня, бабушку должны были помыть в бане, согласно традиции, а потом должно было состояться прощание, после которого, от дома бабушку должны были проводить в последний путь со всеми близкими. Юрка пришел чуть позже, я так и не понял, где он ночевал. Скорее всего, пил у кого-то всю ночь. Сейчас от него опять несло алкоголем, но он был, как и всегда весел, и как-то задорно смотрел по сторонам, все порываясь кому-нибудь в чем-нибудь помочь.
Позже вернулась тетя Таня. Она хмуро раздевалась у порога и сначала не отвечала ни на какие вопросы, а потом как-то неожиданно начала рассказывать:
– Да сходили, сходили. Еще Нинка тоже… Пристала…
– А что?
– Да спорить начала, где хоронить, я говорю – к бабушке ее с дедушкой положить надо, а она: «Нет, вон туда, к бугорочку, тут все равно тоже все ваши лежат». Спорили-спорили, а она говорит: «Вот хоть сама копать стану, а в другом месте поперек лягу, не дам». Всей, мол, ей неспокойно будет, ей здесь надо, у ней здесь дом.
– Дом. Это ж надо такое придумать.
– А почему нет. У каждого такой дом рано или поздно будет.
– Тоже верно, все там будем.
– Ну вот, началось...
– Ты скажи лучше, куда определились-то?
– Да пускай туда... Может, и вправду, тут ведь не знаешь теперь, во что и верить.
Тетя Таня вместе с тетей Верой собрались мыть бабушку, баня уже, как оказалось, топилась с самого утра. Тетя Нина вызвалась помочь, но ее не пустили. Все остальные в один голос завопили, что так нехорошо, делать это должны только ближайшие родственники. Пока готовилсаь еда и накрывались столы, к нам зашел дядя Степа Курганов.
– Выкопали.
– Глубоко?
– Нормально, как положено, мне не в первый раз копать.
– Ну что, пускай... Туда и положим.
– А что, теть Нина ушла?
– Ушла, а чего ты хотел?
– Да спросить хотел...
– Чего?
– А что, в том месте никого раньше не хоронили?
– В каком?
– Ну в этом же, где сейчас выкопали, за оградкой, в аккурат у елки, где жальник.
– Да нет же.
– А может, в войну кто был захоронен?
– Да ведь кладбище-то у нас только после войны поставили, а до той поры и вовсе не хоронили никогда.
Я не смог сдержаться и решил вмешаться, уж больно мне было знакомо это слово, но я никак не мог вспомнить, где я раньше это слышал. Казалось, с этим связано что-то важное.
– А что такое жальник?
– Дак это где елки растут.
– А я и не знаю. Знаю, что вот где елки растут, вот тут, у нас на кладбище, все старики раньше называли – жальник. А что за жальник? Что за слово такое?
– Это елки, которые выше всех, елки вместе растут, такие места всегда жальником и называют.
– Ясно...
Нет, не то, что-то подсказывало мне, что это не то. Я силился вспомнить, где же еще я слышал это слово, но никак не мог припомнить, но тщетно.
– А почему ты спрашиваешь-то?
– Да так, думал, мало ли.
– Что? Гроб чужой задели?
– Да нет, в том-то и дело, никакого гроба не было. Ни чужого, ни своего.
– Ну, это главное. А остальное-то – и бог с ним. Главное, чтобы гроба чужого рядом не откопать.
– Ладно, пойду я тогда.
– Давай-давай, к полудню приходи, уже прощаться будем да на кладбище понесем.
– Хорошо.
Я сидел у окна и смотрел на снег, который до сих пор падать. У многих домов, в которых никто не жил, все было завалено. Возле Ленкиного дома из сугроба торчали острые зубья забора. Кажется, сейчас его было проще переступить, пройдя прямо по сугробу, чем откопать калитку. Снег удивительно красиво блестел в лучах дневного солнца, мне захотелось выйти на улицу и погулять.
С веранды доносился шум. Бабушку выносили в баню, чтобы омыть ее в последний раз. Какие-то неприятные ощущения затаились у меня в глубине души. Каждый раз, когда ее трогали или о ней заговаривали, я словно чувствовал ее желание быть нетронутой, которое постоянно кто-то нарушал. «Уже скоро, – думал я про себя, – «коро все закончится». Тетя Таня с тетей Верой ушли в баню. Несколько пожилых мужчин помогли им донести туда бабушку.
На кухне продолжалась возня с едой. За окном начал насвистывать ветер. Чуть позже принесли тару с вином и водкой для поминок. Я, чтобы хоть как-то отвлечься от дел, в которых моя помощь не требовалась, решил полазать на книжной полке в серванте. «Собрание сочинений Джека Лондона». Интересно, кто-нибудь их когда-нибудь читал? Они стоят здесь уже много лет. «Справочник агронома. Борьба с сельскохозяйственными вредителями». «Справочник лекарственных трав и растений». Я взял его и начал листать наугад. Где-то в середине мне попалась на глаза закладка. Рассмотрев повнимательнее, я понял, что это не закладка, а какой-то клочок бумаги, записка. Я взял ее в руки, развернул и прочитал. Ну и околесица... Стоп... Это же... Это же та самая записка, с которой тетя Вера ходила на перекресток дорог у Либежгоры по наставлению Воробьихи. Вот ведь дрянь, угораздило же... Интересно, будет ли что-нибудь из-за того, что я подержал ее в руках? Помнится, я хотел поэкспериментировать и прочитать ее где-нибудь еще раз, чтобы узнать, произойдет ли что-нибудь. Хотя, судя по всему, нет. Все это, если и существовало, то работало по каким-то совершенно другим законам. И все же странно… В дневном свет, пробивавшемся через окна во все помещения, сама возможность существования чего-то необъяснимого словно рассеивалась.
Интересно, а почему она просила похоронить ее именно в том месте? А может, ничего она не просила и все это очередные бредни бабы Нины? Вообще, она странный человек, чего она добивается? Вроде как бы и помочь хочет, а вроде и что-то свое преследует. И Воробьиху-то она не очень боится, уважает, но не сторонится. Знает, как к ней подойти. Может, она тоже что-то знает или умеет? Черт бы побрал всех этих ведьм и все остальное, голову сломаешь. Никакой логики – ни черта не понятно. Я повертел записку в руках, спрятал ее обратно и поставил книжку на место.
За окном была ясная погода, солнце светило особенно ярко. Нужно выйти на улицу и похрустеть первым снегом. С детства любил это занятие. В городе так не получается. В городе слишком много всяких шумов, стуков и прочего, а здесь – то что надо. Тишина. Выходишь – и каждый хруст отзывается в голове приятной мелодией, возникает ощущение чего-то первобытного и нетронутого. Никто до тебя здесь не ходил. Чистое поле снега. А вот ты идешь, и за тобой следы. Так и поступлю, да... Это то, что мне нужно. Я оделся и вышел на улицу, свернув на задворок. Странно, еще не так давно я стоял здесь и рубил дрова, вслушиваясь в лесные звуки со стороны Либежгоры. А ведь лес отсюда не шумит. Ни до, ни после я не разу не слышал каких-либо звуков, долетающих через все поле до сюда. Пока я бродил по полю в снегу, прошел, наверное, час. А может, и больше. Я даже не заметил, как закончили омовение. Меня окликнули со стороны дома, и я медленно пошел в сторону крыльца, продолжая наслаждаться звуками хрустящего снега.
Мы стояли возле дома. Бабушка, одетая во все белое, лежала в гробу, установленном на табуретах. Вокруг стояла уже целая толпа. А со всей деревни один за другим подтягивались еще и еще люди. В скором времени людям стало негде разместиться. Прощание для всех должно было проходить на кладбище. Дядя Сережа, дядя Степа, дядя Коля, сосед и дядя Толя Дым подняли гроб и понесли на дорогу. Впереди встала баба Нина с какой-то старой иконой. За ней Юрка с крышкой от гроба. За ним несли гроб, в окружении близких родственников с венками, а следом шли все остальные. Собралась такая длинная колонна людей, кажется, в несколько домов. Должно быть, почти все, кто сейчас был в деревне, вышли на похороны.
На кладбище гроб поставили возле могилы и по старой традиции устроили последнее прощание. Почти каждая из местных бабушек, некоторых я даже не знал по имени, считала должным броситься к гробу с каким-то словно преувеличенными причитаниями и рыданиями. Мама с сестрами стояли рядом и совсем тихо плакали. Юрка стоял поодаль и немного испуганно смотрел на бабушку, которая была ему вместо матери, хоть и приходилась всего лишь тетей. После долгого прощания гроб заколотили и на белых полотенцах стали отпускать вниз. По традиции каждый сначала кинул несколько монеток, а следом, когда начали закапывать могилу, каждый подошел и кинул по пригоршне земли. Отойдя от еще не закопанной могилы, все подходили к столику, где им наливали поминальную стопку беленькой и давали закусить. Тут же начинались какие-то сторонние разговоры, насущные вопросы и чуть ли даже не анекдотичные воспоминания о былой жизни, когда все были еще молодыми, о том, какой была наша бабушка и как они вместе с кем-то там работали на Дороге жизни под огнем.
– Я вот только один случай помню, мы с Сашкой да с Юркой Егоровым на машине ехали тогда, и нас к звену-то выгрузили, совсем от немцев неподалеку, под Ленинградом, там каждый час обстрел был. А мы идем, значит, и песни поем, а потом смотрим, мужичок молоденькой босиком совсем, в одних штанах драных стоит у дороги да играет на гармошке, а сам весь чумазый-расчумазый. Весь рваны, да прыгает и скачет, смешно так, и на гармоньке играет, и матом поет. Мы стоим всей толпой, смеемся над ним, какие-то люди еще подошли, и парень какой-то ему говорит: «Дядь, а дядь, а ты чего весь чумазый-то, как черт намалеван, хоть бы умылся, что ли!» А тот ему: «А зачем? Я сейчас все равно пятый раз подряд в атаку пойду…» Вот так-то… Пятый раз подряд! Тут все замолчали, погрустнели и разошлись, а Сашка тогда его к нам повела, умыла и накормила... Вот какая была… А мужик тот все равно потом погиб.
Я с тетей Верой и тетей Розой пошел в сторону дома, чтобы до конца подготовить стол к поминкам. В общем-то, все было готово, осталось только накрыть и расставить стулья. Мы пришли к дому, открыли замок, осторожно поднялись в дом и сразу же втроем отправились на кухню доставать стряпню. Вот и закончилось. Все закончилось. Я чувствовал, что настал какой-то переломный момент, и это касалось не только необъяснимых событий, но и всей жизни в целом. Насыщенный вышел год, даже немного странный. Все друзья детства ушли куда-то в сторону, и это произошло не так, как обычно бывает у людей: сначала окончание школы, разные ВУЗы, разные интересы и компании – а как-то резко. Да и бабушки больше нет. Наверное, детство заканчивается, когда у тебя больше нет бабушки или дедушки. Я думал обо всем этом и даже не понимал, что мы делаем на кухне. Я просто брал в руки то, что мне давали, и выполнял то, что меня просили сделать.
– Ну, сейчас гости придут бабушку поминать нашу, помогай да на стол накрывай, – приговаривала тетя Роза, обращаясь к Вере.
– Сейчас накрою, гостей-то как много будет.
– А потом и еще больше, всех созовем, каждый, кто знал, прийти должен.
Наши присказки, которые хоть как-то разбавляли гнетущую атмосферу, прервал отчетливый звук гремящей посуды в большой комнате, где стоял стол. В ту же секунду следом раздался топот, странные разговоры, шипение, ворчание, словно какая-то собака грызла палку. Непонятная речь, если это вообще можно было назвать речью, шепот, снова громкий стук и топот, от которых все половицы в избе затряслись. Тетя Роза удивленно замерла на месте и спросила:
– Кто здесь?
– Может, кто из алкоголиков забрался водку украсть?
– Кто здесь, я спрашиваю? – Крикнула тетя Роза на весь дом.
Вновь шепот, возня, стук посуды, и словно кто-то кому-то сказал: «Тс-с-с». Затем послышалось какое-то приглушенное чавканье. Звуки становились все тише и тише, кто-то шумел, словно собираясь быстро исчезнуть, вовсе даже не пытаясь хотя бы немного затаиться. Словно кому-то там было все равно, услышат их или нет. И куда они рассчитывают потом исчезнуть? В окнах уже вставлены зимние двойные рамы, дверь в избе только одна, у порога возле кухни. Я выглянул из-за перегородки в большую комнату. Первое, что я увидел, это как что-то скользнуло под стол, оставив качаться край скатерти, свисавшей почти до самого пола. И уже только потом мне бросилось в глаза, что весь стол был заставлен огромной горой посуды, тарелками, чашками, вилками, ложками – всем подряд и абсолютно невпопад. На некоторых участках стола стояли зажженные огарки свечей, а рядышком были расставлены все портреты нашей семьи; родни, не вернувшейся с войны, их родителей, бабушек и дедушек, которых я не застал и никогда не видел, и остальных давно почивших родственников. Груда наваленной посуды, фотографии покойников и свечи на столе. Я не мог в это поверить. Да нет, не может быть. Нет... Пока я растерянно смотрел на эту картину, с улицы раздался голос толпы, приближающейся к нашему дому.
– Возвращаются, Вера.
– Прибраться надо, ребятки. Быстренько, пока никто ничего не видел.
– Мы никому не скажем?
– Лучше не надо. Ни к чему.
