Мы наткнулись на сервис Text.ru, специализирующемся на «разработке и поставке текстового контента». И заказали подрядчикам рерайт нашего любимого рассказа «Солнечный удар». Нобелевского лауреата Ивана Бунина.
Ниже рерайт Бунина за две тысячи рублей.
После обеда пара вышла на смотровую площадку и остановилась у поручней. Поручик нежно сжимал её руку, а незнакомка прильнула к его кителю и улыбаясь смотрела в даль.
— Это какое-то сумасшествие. Кажется я совершенно пьяна. Откуда, откуда Вы появились? Ведь несколько часов назад я и не подозревала о Вашем существовании.
Он молчал и только продолжал поглаживать её руку. Из темноты наступающих сумерек налетел свежий морской бриз, мягким одеялом обволакивая прижавшиеся друг к другу силуэты людей.
Поручик взял её маленькую ладонь и поднес к губам. Казалось, что женщина несмотря на смуглый южный загар, светится изнутри. Её хрупкая фигура наполняла окружающего пространство весенней свежестью, а трепетавшее на ветру лёгкое холщовое платье будоражило мужское внимание. Поручик промолвил:
— Сойдём, сойдём на ближайшей пристани. Умоляю! Она вздрогнула и подняла глаза:
— Это какое-то наваждение, сумасшествие. Я не смею.
— Умоляю вас, умоляю, — как в забытье бормотал он.
Женщина лишь крепко прижалась к его груди и молча опустил голову. Пароход с легким стуком ударил о дощатый настил пристани. С судна ещё не начали сбрасывать канаты, а поручик с прекрасной попутчицей уже стояли у трапа с вещами. Путешествие на запыленной пролетке по узким городским улочкам казалось бесконечным. Тусклые фонари то выхватывали из темноты строгие фасады административных зданий, то пустые витрины закрытых на ночь лавок или однотипные серостью жилые дома уездного городка. Наконец извозчик остановился на освящённом пятачке у неожиданно уютной, утопающей в кронах разросшегося сада небольшой гостиницы. Дремавший у входа лакей в поношенной косоворотке сонно встрепенулся и поспешил открыть гостям массивную деревянную дверь. У стойки их уже встречала обаятельная слегка полноватая женщина и получив положенную плату, рассыпаясь в любезностях, провела их на самый верх в просторные, занимавшие весь третий этаж здания апартаменты. Лакей начал порывисто зажигать многочисленные свечи, и пространство залил мерцающий на сквозняке из занавесей открытых окон тревожный свет. Когда за провожающими наконец закрылась дверь, влюблённые не разбирая вещей, бросились в объятия друг друга.
Вспыхнувшая страсть была настолько яркой, чувства обостренными, а поцелуи полны сладостной истомы, что оба со страхом осознали, что в жизни ещё не испытывали подобного. Ночью они почти не спали. А когда наконец знойным летним утром в комнату ворвались шум и ароматы просыпающегося города, и поручик открыл глаза, так и оставшаяся неназванной прекрасная незнакомка, уже уехала. Поручик с горечью вспомнил, что под утро, когда страсти несколько улеглись, она в последний раз прильнула к его губам и прошептала:
— Нет милый, вопреки всему, Вы не должны следовать за мной. Сейчас это трудно и больно, но мы должны преодолеть себя. Я уеду ранним утром, а Вы дождётесь нового парохода. Если это продолжится, мы всё безвозвратно испорчен.
— Клянусь Вам, я отнюдь не такая, как Вы могли превратно представить и подобное наваждение со мной случается в первый, и, наверное, в единственный раз. Это ошибка и нелепое наваждение. Вероятно, из-за долгого путешествия мы оба получили солнечный удар. Он и сподвиг нас на это странное приключение.
Тогда, лежа на смятых простынях, поручик неожиданно легко согласился с ней. Но сегодня, оглядывая пустую комнату, ещё сохранившую аромат её изысканных французских духов, мужское сердце болезненно сжалось, и он не мог думать ни о чём другом.Поручик нервно прошелся по комнате, достал кисет и горько усмехнулся: "Всего лишь странное приключение! — вымолвил он в пустоту. Из его глаз так по-женски брызнули слёзы. Как ты могла всё это назвать нелепым наваждением и так просто уехать?!"Он бессильно рухнул в кресло у окна, повернувшись спиной постели, которую он теперь просто не мог видеть."Наверное ты уже сидишь в застеклённом салоне и любуешься на зеркальную гладь проплывающей мимо реки, навеки простившись уже со мною. Мысленно возвращаясь к семье: к мужу и трёхлетней дочери, в свою обыденную жизнь. Боги как же это чудовищно, нелепо и несправедливо.Несмотря на закалку прожитых лет, на поручика накатила волна ужаса и охватило какое-то детское чувство беспомощности и абсолютного отчаяния.Уже на грани, он смог найти силы всклочить и выйти на балкон."Что за ерунда в конце концов! Что со мной происходит! Действительно, если разобраться: солнечный удар, минутная слабость и ничего более. Господи, и как же я проведу без неё оставшееся время в здешнем захолустье, где всё напоминает о ней? Нужно спасаться от тяжких дум и чем-то заняться."Мужчина подошёл к зеркалу, посмотрел на своё осунувшееся лицо, глубоко вздохнул, пригладил волосы, решительно надел картуз и покинул комнату.На входе в гостиницу дежурил извозчик: молодой парень в лихо закрученной косоворотке улыбнулся ему с порога и затушил начатую цигарку.
— Куда едем, милсударь?
Поручик смерил его растерянным взглядом: как можно быть настолько беспечным расслабленным, простым и равнодушным? "Сейчас наверняка я один настолько несчастен в этом городе. А ведь действительно, куда?"
— Трогай на базар.
Словно в отместку его горю, уездный волжский городок жил своей рутинной и размеренной жизнью. Утренняя торговля была в разгаре. Поручик бесцельно побродил среди многочисленных лотков, деревенских возов и телег, среди разнообразия нехитрых поделок и снеди.Торговки наперебой нахваливали ему свой товар, убеждая: "Что лучших огурчиков он и во век не сыщет". Это было настолько нелепо и смешно, что без единой покупки, он быстро сбежал с базара.Поручик не находил себе места: околыш его картуза насквозь пропитался потом, а лицо раскраснелось и пылало.По пути он зашёл в собор, где громкие уверенные песнопения несколько успокоили его разбередённую душу.Вернувшись в гостиницу, он выпил несколько рюмок водки, но долгожданное забытье никак не приходило, а мысли постоянно возвращались только к ней. Он должен встретить её снова. Провести вместе хотя бы ещё день, чтобы попытаться доказать, объяснить ей как мучительно и восторженно он её любит.Наполняя очередную рюмку водкой, поручик находился в совершеннейшем смятении и не знал, что ему делать."Совсем расклеился. Но как теперь жить дальше? Спокойно пережить эту внезапно нахлынувшую роковую и всепоглощающую любовь?".Повинуясь порыву, он отправился на телеграф, чтобы пересылать срочно телеграмму, где попытался бы объяснить свои чувства. Но уже дойдя до здания почты вспомнил, что не знал ни точного адреса, ни даже имени и фамилии своей возлюбленной.Вчера настойчиво он несколько раз спрашивал её об этом. Но в ответ неизменно получал лишь заливистый смех и фразу:
— А зачем вам знать кто я, и как меня зовут?
Потоптавшись у почты, он понуро развернулся и побрёл, скользя взглядом по многочисленным витринам.Невольно он задержался у фотомастерской, из-под стекла которой с объемной фотографии на него смотрела улыбающаяся супружеская пара: стриженный ёжиком гвардейский офицер с лихо закрученными усами, и его молодая миловидная супруга в подвенечной фате.Он чуть не задохнулся от мучительной завести к этим неизвестным, но таким счастливым людям.Поручик вмиг осознал, что его сердце необратимо поражено этим "нелепым наваждением и солнечным ударом": слишком большой любовью и страданиями от невысказанного счастья: "Что делать и куда идти?"Но залитая жгучим летним солнцем улица была безмолвна и пуста. Лишь пыль от недавно проехавших экипажей кружила над мощенной мостовой. Само солнце, несмотря на привычный пламенный жар, сейчас казалось ему блеклым и бесцельно ползущим по небосводу.Разбитый бессилием и усталостью, будто совершил затяжной марш-бросок в каком-нибудь Туркестане, поручик вернулся в отель.Перед закрытой дверью он собрался с последними силами и вошёл в номер. Комната была уже убрана и тщательно вымыта: без всяких следов, напоминавших о ней.Лишь оставленная впопыхах шпилька сиротливо блестела на журнальном столике.Повесив китель, он повернулся к зеркалу: сейчас его лицо с выгоревшими за время южных командировок белесыми усами выражало лишь вселенскую тоску, а взгляд голубоватых глаз был блуждающе-возбуждённый, с тщательно скрываемой в глубине беспомощной затравленностью.Не снимая сапог, он опустился на кровать и забылся тяжким хмельным сном.На следующее утро солнечный мир уездной волжской губернии казался таким же пустым и нарочито безразличным к его всепоглощающему горю. Напившись с утра крепкого чая с лимоном, он поблагодарил хозяйку за гостеприимство, и поймав извозчика, отправился на пристань.Всю дорогу плюгавый мужичонка заискивающе улыбался ему:
— Кажись вчера я подвозил Вас к гостинице с дамою, — весело подмигнул он.
Подъезжая к пристани, поручик залюбовался переливающейся в солнечных бликах безмятежной гладью Волги.Хандра на время отступила. Он дал извозчику 5 рублей, и тот с поклонами и благодарностью вскоре исчез в лабиринте припортовых улиц.Спустя пару часов поручик стоял на корме уплывающего парохода. Невидящим взглядом он смотрел, как в дымке ускользающего горизонта растворяется берег уездного волжского городка, чьё название он так и не удосужился узнать.По лицу мужчины пролегли глубокие морщины. Он чувствовал себя постаревшим на 10 лет, а его руки до белизны в костяшках продолжали сжимать корабельный поручень.
А теперь сравним с оригиналом авторства Ивана Бунина.
После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала:— Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:— Сойдем...— Куда? — спросила она удивленно.— На этой пристани.— Зачем?Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.— Сумасшествие...— Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас...— Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь.Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна. — Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.— Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала...Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.— Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки.Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:— А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.— Куда идти? Что делать?Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
— А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи.Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.— В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе.Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
