Майя Саркисян, не совсем бережно относившаяся к дару «от Цветаевой», делала пару копий её сердоликового перстня, жена Евгения Тагера стремилась возвратить случайно оставленные Мариной в доме украшения. Хотя она вроде бы ей их - подарила. Её не зря считали волшебницей, колдуньей, никак ни ведьмой, но колдуньей, у которой в руках есть волшебная дудочка, свирель. Зачарует и заклянет кого угодно и жаром души, и жаром слов, и даром магическим. Её сторонились, её боялись, её жадно оглядывали, за нею запоминали и записывали, иногда оставляя парадоксальные, исключительно противоречивые замечания о её внешнем облике. Вот что писала о ней Галина Родионова в своем беглом эссе «В Провансе. В предвоенные годы».: «Она не любила одеваться: ей было безразлично, что на ней надето, ничем не украшала она свои скромные туалеты, не носила ни брошек, ни бус, ни клипсов». Вчитываюсь и перечитываю снова. Нет. Те же эпитеты, определения, наречия. Не носила. Ей было безразлично. Коротко остриженная, с волосами "перец и соль". Любую беседу могла превратить в искусный философский поток. Но. «Девичья фигура, узкие ладони». Неужели на руках «не читались» браслеты? Их помнил еще Арсений Тарковский, в мыльной пене над тазом стирки. Браслеты словно вросли в руки, их нельзя было не заметить. Или так не хотели замечать? Нет, не то думается. Не так.
***
Это было тогда просто - фавьерское лето, и Марина Ивановна как то умудрилась снять с рук не снимаемое серебро своих браслетов и колец, чтобы вольно и свободно бороться с волнами и морской стихией. Она плавала очень хорошо, сильно, свободно. Та же Родионова вспоминала: « Но ветер дует на берег, море все равно вынесет и лодку, и пловца, только не растеряться, только смело, под углом волны, продолжать путь. По душе это было Марине! Она купалась с наслаждением, яростно боролась с волной. Иногда же мы слушали, как ласковый «испанец», западный душистый ветер, ведет обратно воды, отогнанные мистралем, и они вкрадчиво и ласково шумят. Тут же, на пляже, на страницах блокнота Марина писала звучные стихи. Где они, эти фавьерские блокноты? Я не знаю. Наизусть, к сожалению, стихов я не запомнила. Осталось в памяти, что однажды, отождествляя душу поэта с жизнью природы, она приписала довольно неожиданно — в конце: «А лира (поэта) — обет бедности…»
Может быть, следуя обету, Марина и не носила тем летом слепящего серебра, кто знает? Купалась, ходила в горы, собирала гербарий и камни, не наводила уюта в своей хижине. Там не было даже зеркала. Два топчана для сна, закрытые потертыми чехлами, стол в книгах и рукописях. Марина работала каждое утро. Но и стихи Галине Родионовой не запомнились. Не только кольца. Увы!
***
Да, и еще одно. В этом описании современницы по пляжному лету в Фавьере для меня кроется загадка непостижимости Цветаевой, гордости и силы её Духа, который не подчинялся никаким внешним правилам и условностям. Она не наводила уюта, не заводила зеркал, рассталась с кольцами. Знала, что не запомнят? Своей все ведавшей душою поэта?! Разве... Думаю, так. Как то Марина с иронией напишет Ариадне Берг о своем бытии: «
«Но — полная свобода: никто не заходит и не убирает, а так как метлы нет — то всюду, постепенно — сначала мутончики, а потом — мутоны, — стада мутонов — и даже с курдюками! — а я — пастух… «Мутончики», это облачка пыли? Пыль. Пыль. Всюду пыль. Забвение. Она шутит с ним. Она так иронизирует. Над забвением.
Страстность возникает, как костёр, лишь в нескольких письмах к Ариадне Берг, когда она пылко говорит о деревьях, снах, книгах, рукописях и украшениях:
«Дорогая Ариадна,
У меня есть для Вас — для нас с вами — один план, не знаю — подойдет ли Вам.
Дело в том, что мне безумно — как редко что хотелось на свете — хочется того китайского кольца — лягушачьего — Вашего — бессмысленно и непреложно лежащего на лакированном столике. Я всё надеялась (это — между нами, я с Вами совершенно откровенна, — в этом вся ценность наших отношений, но ОТКРОВЕННОСТЬ требует СОКРОВЕННОСТИ) — итак, я всё надеялась, что О‹льга› Н‹иколаевна›, под императивом моего восторга мне его, в конце концов, подарит — я бы — подарила — и всю жизнь дарила — вещи и книги, когда видела, что они человеку нужнее, своее — чем мне — но она ничего не почувствовала, т. е. — полной его законности и даже предначертанности на моей руке (у меня руки не красивые, да и кольцо не «красивое», а — mieux или pire [1], —да и не для красоты рук ношу, а ради красоты — их и для радости своей) — но она ничего не почувствовала, п. ч. она — другая, и к вещам относится не «безумно», а — трезво —
итак, возвращаясь к лягушке (в деревне их зовут ЛЯГВA).
Если бы Вы мне каким-нибудь способом добыли тo кольцо (ибо Вы бы мне его — подарили — мы одной породы), я бы взамен дала Вам — теперь слушайте внимательно и видьте мысленно:
большое, в два ряда, ожерелье из темно-голубого, даже синего ляписа, состоящее из ряда овальных медальонов, соединенных ляписовыми бусами. Сейчас посчитала: медальонов — семь, в середине — самый большой (ложащийся под шейную ямку), потом — параллельно — и постепенно — меньшие, но оба, против рисунка, немножко меньше, ибо я очерчивала, черточки указывают настоящий размер. [2]
Вещь массивная, прохладная, старинная и — редкостной красоты: настолько редкостной, что я ее за десять лет Парижа надела (на один из своих вечеров) — один раз: ибо: —
овал требует овала, а у меня лицо скорей круглое, даже когда я очень худею
такая явная синева требует синих или хотя бы серых глаз, а у меня — зеленые, а иногда и желтые
такая близость к лицу (первый ряд почти подходит под горло, второй лежит на верху груди) невольно требует красоты, а ее у меня — нету
Но вещь, даже на мне, была настолько хороша, что — все сразу поняли мои стихи, потому что их не слушали, а только на меня — смотрели (на нее!)
И старый князь› С. Волконский — виды видывавший! все виды красоты —
— Это одна из самых прекрасных вещей, которые я видел за жизнь.
— C’est quelque chose [3]
________
Вам эта вещь — предначертана. Она настолько же — Ваша, Вы — как то кольцо — мое и я. У Вас лицо — с портрета, и даже — портрета, и вещь — с портрета. Вы — абсолютно похожи. [Дочь Ариадны Берг, Елена, помнит, как это ожерелье носила мать.].
И мы бы только поменялись — своим, вернее — вернули бы вещи на их настоящие места.
Продать мою красоту я бы никогда не смогла, лучше бы зарыла в землю — для будущих.
Подарить Але? Но Аля с вещами (да и не только с вещами!) обращается так небрежно, — я ей когда-то, в числе многого другого, подарила дивные крупные серебряные бусы — каждая бусина другая — на цепочке, порвала цепочку, половину бус постепенно растеряла, — ничего. Сначала я ей говорила: собери, нанижи. — Да, да. — И так продадакала пять лет подряд. Колец моих тоже не носит, — бессмысленно.
Я люблю дарить в верные руки.
________
Но теперь — главное:
Как выцарапать кольцо (которое им не нужно, — вещь среди других).
Если бы Вы, не упоминая о мeне ни звуком, просто бы сказали (написали) О‹льге› Н‹иколаевне›, что я в то кольцо влюбилась и что Вам страшно хочется мне его подарить
— она бы — дала?
Или — выпросите у брата? Раз — егo. И предложите ему что-нибудь взамен — на выкуп. (Но чтo он любит? и у него — всё есть.)
________
Как было бы чудно! У Вас — ожерелье, у меня — кольцо.
Ожерелье — сейчас держу в руке — холодное как лед, по холоду узнают настоящесть камня. (Символ!)
А я бы Ваше кольцо — никогда бы не снимала.
(Оно — перстень)
— Словом, думайте.
И отвечайте поскорее, ибо я в страсти нетерпения, а м. б. и в нетерпении (нетерпежe!) — страсти.
«Нетерпеж» Марины был вознагражден, кольцо она получила, но поскольку кольца не снимала, когда работала и убирала в доме, стирала и готовила, перебирала картошку и вещи, топила печи, камин, то лягушка с изумрудными глазами, массивное сокровище, посеребренное, скоро потемнела и облупилась, увы. Реальность немного не совпадала с прекрасным и мощным поэтический миром творчества Марины Ивановны, но лишь немногие до конца понимали это. Или, вернее сказать, не понимали совсем..
(Продолжение следует).
