Всеобъемлющие произведения Гюго строятся вокруг нескольких дат и географических точек, и весьма сложно ответить на вопрос "что в них есть?"; проще перечислить то, что в них не затронуто. Мастерство писателя заключается в том, чтобы вплетать в канву сюжета события многолетней давности, исторические события, которые оказались судьбоносными, и философские размышления. Повествование Гюго – это многообразный, многосложный и многослойный организм. Однако, к примеру, в романе «Человек, который смеётся» эти вкрапления истории, легенды и философии более живые и реалистичные; в «Отверженных» же они местами тяжеловесны. Тем не менее, углубления в потрясающее описание битвы при Ватерлоо, детальный план Парижа, историю монастыря Малый Пикпюс, рассуждения о божественном, о народе, о государстве, о сущности времени, о культурной значимости языка, – всё это увлекательно и, с моей точки зрения, к тому же более увлекательно, нежели основное, действующее повествование: эти темы преподнесены более искренне, отстранённо, без излишеств и патетических описаний.
Есть в этом произведении тема, которая проходит особенным контуром по сюжету. Она острая, хватающая когтями за сердце, погружающая в себя с головой, – революция. Пять революций имели место в историческом прошлом Франции, пять революций сделали эту страну такой, какая она есть сейчас, и в том числе революция 1832 года, о которой идёт речь в романе. Это кровавые, мятежные страницы истории, полные отчаянного, кричащего, доходящего до безумия и жестокости желания свободы и равенства. Да, революция – это мрак и неистовство, о котором всегда трудно читать. Какой должна быть душа тех, кто жаждет смести существующий строй раз навсегда, кто живёт мечтами о новом идеале? Что творится в сердцах тех, кто давит и уничтожает дух борьбы за мечты? Где в революции отыскать справедливость и понять, кто прав? И в «Докторе Живаго» мы видим, что возвышенные идеи о совершенном мире для всех могут превратиться в террор, в непрекращающийся поток безжалостности и смертей. О феномене революции можно говорить бесконечно долго, а после «Отверженных» хочется перечитать историю французской революции (которая заинтересовала меня ещё после прочтения «Повести о двух городах» Ч. Диккенса).
В романе есть целые многострочные отрывки, главы, которые хочется зацитировать полностью. Это сила и смысл молитвы; это ход и суть бесконечности; это возвышающая и дисциплинирующая сила бедности, это (что неожиданно, но крайне интересно) арго – его возникновение и болезненное распространение; о прогрессе, о милосердии и святости, о пагубности пустого созерцания. К сожалению, одна из тем, на которую традиционно возлагают большие надежды, оказалась представлена в «Отверженных» крайне неудачно – вплоть до раздражения.
Любовь здесь – некая искаженная картина, которую испортили в стараниях сделать как можно лучше; стремление идеализировать и возвысить это чувство, прикрепив к нему ярлык «святого», сделало любовь наигранной и местами даже…просто противной. В ней нет ни обоснования, ни красоты, ни подкрепляющей силы. На чём строится «чувство с большой буквы» Мариуса и Козетты? Ни на чём. Они полюбили друг друга, потому что так было угодно автору и сюжету. В их внезапно вспыхнувших чувствах нет истинного стремления сердца и даже веления судьбы: и Козетта, и Мариус могли обменяться в Люксембургском саду «теми самыми» взглядами с кем угодно (кстати сказать, Мариус обратил внимание на Козетту только тогда, когда она – странным образом в один день – похорошела, что весьма прозаично). У влюбленных нет и родства душ – они едва ли знают друг друга. Складывается впечатление, что и ему, и ей было необходимо кого-то полюбить и возвысить в своей любви, а сам возлюбленный уже не так важен. Единственный привлекательный фрагмент любовной линии, – это письмо Мариуса к Козетте, в котором он рассуждает о любви как о явлении в общем.
Разумеется, язык произведения красив, чувственен, по-французски обаятелен; он полон страсти и глубины мысли, и интересное «мы полагаем», «мы так не думаем», «мы не будем в это вдаваться» делает читателя участником происходящего. Однако иногда язык «Отверженных» чересчур театрален, перегружен высокопарной классикой, которая уже не найдет должного отклика у современного читателя; и сам по себе роман давит пафосом и напыщенностью, что делает его более тяжелым и менее естественным, отдаляет от внимания и сердца читающего.
Для меня «Отверженные» были бы идеальным произведением без раздражающих и порой смешных главных героев и любовной линии; первый том, история и ход восстания, «отвлечённые» темы – это цельное ядро романа, на большую часть которого, к сожалению, остается мало сил и времени после объёмной части о любви. Мои впечатления могут быть несколько предвзятыми из-за постоянного сравнения с любимым романом «Человек, который смеётся» по ходу чтения; тем не менее, они таковы.
