Глава из повести "Петр и Февронья"
Глава "Прощание" здесь
За околицей хутора, на двенадцатой остановке Петра Николаевича догнал Назарка. Все-таки не выдержал он и, нарушив все запреты и обещания, сбежал из дома, чтоб проводить Февронью Васильевну до края могилы. Петр Николаевич ругать его не стал, а наоборот, обрадовался, что Назарка здесь, и что теперь не только во время прощания, но и во время похорон рядом с ним будет живая страдающая душа.
Назарка пристроился позади тачки, в узенькой сырой колее, и угрюмо брел, не отставая от нее ни на единый шаг. Иногда он вообще безрассудно припадал к колесу, будто хотел остановить и замедлить его бег. Петр Николаевич посильнее налегал руками и спиной на оглобли, чтоб случайно не придавить Назарку, который, кажется, и вправду не понимал, что делает.
Так они и вошли с ним на кладбище. Петр Николаевич, стараясь как можно скорее одолеть самые трудные метры к зияющей темным провалом могиле, а Назарка, наоборот, удерживая и не пуская ее туда.
Но удерживай, не удерживая, а того, чему суждено совершиться, не остановишь. Когда тачка укрепилась в двух шагах от могилы, Петр Николаевич попросил Назарку:
– Посиди в сторонке, мне и так тяжко.
Назарка послушался, отошел к Колиной березе и сел возле белоствольного ее ствола. Но было видно, что душою он ничуть не подобрел и строго осуждает Петра Николаевича за его поспешное намерение спрятать Февронью Васильевну в глубокой, так похожей на картофельную, яме. Вину свою Петр Николаевич признавал, и будь его воля, он бы яму эту засыпал обратно, а Февронью Васильевну увез бы домой, и она там, на радость Назарке и всем остальным дворовым жителям, проснулась бы от неурочного своего долгого сна. Но воли Петра Николаевича на то не было, а была лишь одна Божия воля, которой никому еще не нарушить.
Не вступая больше с Назаркой ни в какие переговоры, Петр Николаевич обронил оглобли на землю, развязал рушники и принялся спускать гроб с тачки. Она стояла теперь в полунаклон, и гроб изножьем своим почти касался кладбищенского песка. Петр Николаевич, обхватив, обняв его по груди Февроньи Васильевны, подтолкнул до упора в кладбищенский этот сырой песок, а потом, изловчившись, начал выталкивать из-под гроба тачку ногой. Она поддалась ему не с первого раза и захода, но все ж таки поддалась: колеса провернулись, подмяли под себя и один, и другой, и третий опавший, кажется, только сегодня утром листочек и, беря разгон, стала уходить под едва заметный уклон. Удержать гроб на весу Петр Николаевич не мог, он лишь чуть срывал его с места и при каждом новом повороте колеса спускал все ниже и ниже по кузовку тачки, пока гроб и не коснулся земли изголовьем.
Несколько минут после этого Петр Николаевич обессиленно лежал на груди Февроньи Васильевны, хватал широко открытым ртом холодный осенний воздух, стараясь насытить им и унять гулко колотящееся сердце.
– Тяжко?! – опять участливо спросила его Февронья Васильевна.
– Тяжко, так тяжко, как ты и подумать не можешь, – ответил ей, ничего не скрывая и не утаивая, Петр Николаевич.
Он долго еще лежал у нее на груди, не в силах оторваться и оставить Февронью Васильевну одну. Но оставлять надо было – наступал тому неизбежный и неотвратимый час. Сняв шапку, Петр Николаевич опустился на колени, трижды осенил себя крестным знамением и трижды поцеловал Февронье Васильевне руки, глаза и лоб – и это было последним земным его целованием.
Теперь наступала и совсем уже горестная роковая минута – пора было закрывать гроб-домовину «веком», забивать гвоздями и опускать его в могилу. Слезы заполонили Петру Николаевичу глаза, покатились по старым морщинистым щекам, по заросшему седой щетиной подбородку и упали на белое покрывало. Чтоб не показывать их Февронье Васильевне, он поднялся с коленей и пошел к «веку», которое стояло, прислоненное к березе. Но сразу взять его Петр Николаевич не смог, а тоже припал к нему и обнял – и сколько пребывал в этом объятии не помнил и не видел – прощались ли с Февроньей Васильевной Коля и Назарка.
Вернула Петра Николаевича к похоронной работе своим шелестом береза. Она роняла ему на голову, на плечи и на заплаканное лицо багряные, уже отжившие положенный им срок листья. Петр Николаевич не стал отряхивать их, а как был в густой, будто церковной позолоте, так и понес «веко» к гробу.
Но прежде, чем закрыть им Февронью Васильевну, он еще помедлил недолгую минуту и секунду, чтоб теперь уж воистину в останний раз взглянуть на нее и навечно запомнить, а Февронье Васильевне дать коротенькое мгновение еще раз перед расставанием поглядеть на белый свет.
Но вот эти минуты, секунды и мгновения истекли, истаяли – Петр Николаевич вздрогнувшей рукой накинул на лицо Февронье Васильевне во всем похожее на подвенечную фату покрывало и опустил на домовинку пахнущее смолой-живицей «веко». Оно легло ровно, впритык, нигде не выбиваясь и не скашиваясь углами. Но Петр Николаевич все равно обследовал его со всех сторон, проверил, не прищемилась ли где белая накидка-фата или краешек подушки – Февронье Васильевне будет огорчительно, если ее домик-домовинка уйдет в землю плохо обихоженным и прибранным.
Но все было вроде бы в надлежащем порядке: нигде ни единой щелочки и даже ни единой ниточки, свисающей из-под «века», Петр Николаевич не заметил. Можно было забивать его гвоздями. По обыкновению мужики – похоронщики делают это быстро, зная, что каждый удар молотка для измученной родни покойного страшнее страшного. Но Петр Николаевич, теребя в руках молоток и лоскутик с гвоздями, все-таки и тут повременил еще секунду-другую: он сам был и похоронщиком и родней, – и дополнительная эта секунда была нужна ему для того, чтоб побороть и свой страх, и свои слезы.
Тоненьких гвоздей-восьмидесятки Петру Николаевичу предстояло забить восемь: по два в изголовье и изножье и по два на каждой из боковин. Первый гвоздь, показавшийся ему обжигающе горячим, Петр Николаевич долго прилаживал в изножье, чуть клоня на себя, чтобы тот прочно соединил «веко» с домовинкой, нигде не согнулся и не вышел наружу. Забивал гвоздь Петр Николаевич в полудара и в ползвука, думая в первую очередь о Февронье Васильевне и в тайне надеясь, что, может быть, она и не услышит их вовсе. Петр Николаевич живой человек, и то пугается этих ударов, а каково переживать их в полной темноте и затворе Февронье Васильевне.
Со вторым гвоздем Петр Николаевич справился уже повернее, но когда перешел в изголовье домовины и взялся за третий, вдруг прямо под руку ему, подавая голос, бросился Назарка.
– Ну, что ты, что ты?! – остановил его Петр Николаевич, приласкал, пригладил и даже, отложив в сторону молоток, взял на руки: – Никуда не денешься – так надо…
Назарка вроде бы успокоился, перестал жалиться и что-то выговаривать на кошачьем своем недоступном Петру Николаевичу языке. Высвободившись из плена, он сел на землю и стал неотрывно следить, как третий этот гвоздь, должно быть, где-то попав на сучок, кривясь и сгибаясь, с трудом уходит в древесину.
Остальные пять гвоздей они с Назаркой забили уже общими силами. Петр Николаевич работал, а Назарка, вздрагивая при каждом ударе, жался к его ноге, принимал часть этих звуков на себя, и они казались Петру Николаевичу уже не такими громкими и страшными.
Положив молоток и оставшиеся в лоскутике гвозди на тачку, он приладил в канавки, вырытые по брустверу могилы, две наклонные доски и взял в руки веревку. За два дня и две ночи, проведенные возле умершей Февроньи Васильевны, Петр Николаевич вроде бы подробно обдумал, как без чьей-либо подмоги и соучастия будет опускать гроб, но сейчас, когда этот момент наступил, он все-таки заробел, растерялся, не зная, с какой стороны к нему и приступить. Ошибиться и оплошать тут никак нельзя. Если гроб, не дай Бог, пойдет наперекос, а то и вовсе сорвется с веревки, чем тогда оправдается Петр Николаевич перед Февроньей Васильевной.
Но сама же Февронья Васильевна и выручила его, подсказала, как не раз, случалось, подсказывала и выручала при жизни, когда Петр Николаевич испытывал затруднения в каком-нибудь деле.
– Глаза боятся, а руки делают, – шепнула она ему издалека.
Петр Николаевич воспрянул духом, приободрился и начал все свершать по своему замыслу и расчету. Оба конца веревки он пропустил под днище гроба, выбрал их на себя, а образовавшуюся петлю накинул на шею. Потом Петр Николаевич, поочередно приподнимая и удерживая на веревках изголовье и изножье гроба, установил его на доски и принялся легонько, сантиметр за сантиметром, опускать вниз.
Веревка на шее натянулась, больно врезалась в оголившийся позвоночник, но Петр Николаевич, сколько мог, терпел эту боль, хотя минутами ему и казалось, что он не выдержит и опрокинется вместе с гробом в могилу. У Петра Николаевича темнело в глазах, и если бы он не успевал вовремя упираться каблуками сапог в землю, то и вправду, наверное, опрокинулся бы. Но Петр Николаевич успевал, удерживался на ногах, и все ниже и ниже попускал гроб по наклонным скользким доскам. И вот наконец тот коснулся «веком» земляной стены и застыл в полуметре от дна. Петр Николаевич ослабил веревку и стал высвобождать из-под него доски. Гроб постепенно выравнивался, сползал по ним, лишь кое-где обрушивая подсохшие комья песка. А когда Петр Николаевич окончательно доски расшатал и вынул, он прочно и твердо лег на дно могилы. Теперь оставалось только аккуратно поправить гроб точно по ее центру и середине. Сделать это можно было все теми же досками, заведя их рычагом вдоль стены, но Петр Николаевич не решился на подобное деяние. Февронья Васильевна небось и так настрадалась во время спуска, качаясь на жесткой веревке, а тут он еще начнет толкать ее досками. Петр Николаевич отбросил ненужные ему теперь доски в сторону, приладил в могилу лесенку и спустился по ней к гробу сам.
Могила показалась ему совсем не страшной: просторной и светлой, от пробивавшегося в нее сквозь ветви березы солнца. Действительно – горенка и светелка, жаль только, что не предусмотрено в ней широкого наружного окошка. Петр Николаевич выправил гроб и опять невольно подумал о том, что вот если бы им довелось с Февроньей Васильевной лежать в одном родственном гробу, то и тогда бы места в этой могиле было с запасом и хорошим зазором по всем четырем стенам.
Он и без гроба готов был остаться здесь, но наверху опять подал голос Назарка, который во время спуска гроба-домовинки спрятался под тачку и безвылазно сидел там, то ли робел, то ли не решался мешать Петру Николаевичу. А теперь вот осмелел и зовет, требует его к себе.
Петр Николаевич внял просьбам испуганного Назарки и, с трудом одолевая ступеньку за ступенькой лесенки, выбрался из могилы. Он поднял дрожащего всего и сжавшегося в комочек Назарку на руки, прикрыл его полою телогрейки и бросил на крышку, на «веко», гроба три горсти песка.
– Пусть земля тебе будет пухом, – по обычаю и христианской вере, сказал он уже вослед, вдогонку Февронье Васильевне завершающие их жизнь слова.
Ответила она ему что или не ответила, Петр Николаевич не расслышал. Опустив на опавшие березовые листья чуть согревшегося под полой Назарку, он взял в руки совковую лопату и принялся зарывать могилу.
По фронтовому своему, да и по гражданскому немалому похоронному опыту Петр Николаевич хорошо знал, что минута эта тоже нелегкая. Ближним родственникам лучше не смотреть, как первые комья земли с глухим ударом падают на крышку гроба, прогибают ее и скатываются на сторону. Тут уж и самые сильные духом люди не выдерживают, заходятся в рыданиях и криках, а иной раз, так и вырывают у могильщиков лопаты. Понять их и простить можно. Пока гроб еще не зарыт, пока видна хотя бы крышка, «веко», покойный родной человек остается еще с ними, еще будит и теплит в них надежду, что он не умер, а просто отлучился на недолгое время и, придя домой, они застанут его живым и здоровым.
Но вот гроб скрылся под землей – и все – разделительная черта проведена: умерший уже Там, за темной этой чертой, а они здесь, при ярком свете дня; вера их и надежда на встречу с покойным тает и гаснет, они сдерживают плач и рыдания, приходят в себя и начинают осознавать и сильнее прежнего любить жизнь…
Опытным могильщикам все эти страдания доподлинно известны, и они стараются общими силами, не переводя дыхания и не щадя себя, как можно скорее засыпать гроб, сделать его сокрытым и невидимым.
Но Петр Николаевич медлил и не торопился перейти разделительную черту, которая уже навеки разъединит его с Февроньей Васильевной. Он тоже плакал и рыдал, душа его тоже временами срывалась на такой крик, что казалось – сердце не выдержит и остановится. Петр Николаевич сквозь слезы глядел на крышку гроба, и опять, сколько было возможно, медлил, не желая расставаться с Февроньей Васильевной и обретать ненужную ему теперь жизнь.
Он вначале засыпал все зазоры между гробом и стенами могилы, потом, беря всего по пол-лопаты земли, чтобы смягчить удар, прикрыл его изножье и середину, и лишь после этого приступил к изголовью. Землю на него Петр Николаевич не бросал, а спускал далеко вниз на лопате и бережно опрокидывал на сосновые доски. Они принимали ее на себя и удерживали без малейшего прогиба – хорошие смоляные доски, под защитой которых Февронья Васильевна будет лежать, как и завещано в молитвах, с миром и упокоем.
Когда «веко» закрылось, ушло в подземную темноту, Петр Николаевич прибавил усердия в работе, рушил и обваливал песчаную насыпь без передышки, минутами даже теряя в памяти, что он и зачем закапывает. Ему вдруг начинало казаться, что никакая это не могила, а все ж таки обыкновенная яма с картошкой, которую надо зарыть на зиму как можно скорее, потому что на небе надвигается осенняя чернильно-синяя туча, и вот-вот прольется холодный обложной дождь. Тогда яму придется откапывать обратно, выбирать из нее картошку и просушивать где-нибудь в сарае, повети или в омшанике, иначе выращенный с такими трудами урожай погибнет.
Отстранился Петр Николаевич от обманной своей мысли лишь через полчаса, когда подошла пора устанавливать крест. Тут уж никакого заблуждения быть не могло. Вот она, до половины зарытая могила, и вот он, шестиконечный православный крест, засмоленный по комельку, и надо как-то исхитриться, чтоб воздвигнуть его в изголовье гроба-домовины.
Обходя крест с двух сторон, Петр Николаевич, лопата за лопатою, выбирал из-под него землю и подталкивал к краю могилы. Крест клонился в нее, сползал, но чтоб поставить его прямолинейно, во весь рост, нужно было крест приподнять за кровельку, или верхнее прямое перекрестье-перекладину и так удерживать до тех пор, пока он не засыплется и не утрамбуется землей. Петр Николаевич брался и за дощатую кровельку и за перекладину, но вынужден был с обидою в душе и сердце отступиться – сил на такой подъем у него не хватало. Петр Николаевич возвращался назад к комельку и снова где совковою, а где штыковою, более острою и сподручною, лопатой вынимал из-под него землю, задевая уже под уклон и край могилы.
Окончание следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь