Глава "Крест готов" здесь
Только сейчас, когда работа была завершена, Петр Николаевич взглянул на солнце, определяя, который нынче час. Выходило, что уже далеко за полдень, часа четыре или половина пятого. Время не раннее, но еще и не вечер, не ночь, и до захода солнца Петр Николаевич мог бы наметить на кладбище и распочать могилу. Сил у него, правда, осталось совсем мало, но и остаток этот Петру Николаевичу надо было использовать до самого донышка, чего его беречь и хранить. Если он не пожалел для Февроньи Васильевны ни сосны, ни посошка, ни предназначенные для нового улья доски, которые могли бы сослужить еще и иную, не посмертную, службу, то зачем ему беречь себя, старого, замшелого старика. Бог за видимые и невидимые грехи Петра Николаевича наказал его не смертью, а жизнью без Февроньи Васильевны, не попустил ему лечь в одну с ней могилу, в один день и час.
Петр Николаевич поднялся с лавочки и пошел в сарай за штыковою и совковою лопатами и ломом, который в могильной страде может ему потребоваться, если земля в глубине окажется твердой и глинистой. Кроме лопат и лома Петр Николаевич вынес из сарая еще и небольшую, всего на пять ступенек лесенку. Устойчивую эту лесенку он смастерил много лет тому назад специально для Февроньи Васильевны, чтоб ей сподручней было подниматься в сарае на вышки, где непослушные куры устраивали себе из соломы-обмялицы гнезда и несли там яйца. Петру Николаевичу она на кладбище тоже пригодится: как только могила уйдет в землю до пояса, так самостоятельно он, без лесенки, из нее не выберется – не та отвага и ловкость.
Весь инвентарь Петр Николаевич погрузил на тачку, покрепче подвязал поводком и заступил уже было одной ногой в оглобельки, как вдруг ему явственно послышался голос Февроньи Васильевны, которая наконец звала и кликала его к себе.
Петр Николаевич бросил тачку посреди двора и, поправляя на ходу одежку, телогрейку и брюки (Февронья Васильевна не любит, когда он глядится неопрятным), заторопился на ее зов. Входную дверь он открыл с волнением и тревогой: все, что скажет Петру Николаевичу и потребует Февронья Васильевна, он готов был исполнить сию же минуту, а вот свидания с Колей робел, как будто чувствовал перед ним какую-то свою, отцовскую, вину и не знал, как за нее оправдаться.
Но Коли в доме не было. Вернее, он был, но лишь на портрете, который висел на стене в изголовье Февроньи Васильевны. Белая же табуретка стояла возле дивана пустая, никем не занятая. Петр Николаевич, не доходя до нее нескольких шагов, застыл на порожке горницы и спросил Февронью Васильевну:
– Звала?
– Звала, – утвердительно ответила та и необидно пожурила его: – Хватит тебе на сегодня, побудь со мной.
«А где же Коля?», – хотел было спросить ее Петр Николаевич, но вовремя умолчал, чтоб понапрасну не тревожить Февронью Васильевну воспоминаниями о сыне (если надо, сама обо всем расскажет) и послушно присел на диване в ногах у Февроньи Васильевны, чуть потеснив на подлокотнике Назарку. Табурет Петр Николаевич аккуратно поправил, подравнял на половицах в надежде, что Коля вот-вот вернется (может, незаметно куда отлучился ненадолго из дома) и займет свое место возле матери.
А пока Коли не было, Петр Николаевич доложился Февронье Васильевне:
– Крест я помалу сладил. Нашлось одно бревнышко в омшанике.
О сосне же он всю правду от Февроньи Васильевны утаил, сберег в душе, хотя и сделась ему от этого сохранения и утайки тяжело и горестно, словно свершил он какой грех, а раскаяться сил и решимости не хватает. При жизни Фероньи Васильевны никогда и ничего Петр Николаевич от нее не таил и не прятал: не было между ними так заведено, чтоб у нее свои помыслы, а у него – свои, жили одной душой и одним сердцем. Но теперь, когда Февронья Васильевна навсегда распрощалась с жизнью, не надо ее беспокоить земными суетными заботами Петра Николаевича. Узнав, из какого дерева и материала он смастерил для нее надмогильный крест, Февронья Васильевна небось огорчится и скажет ему: «Ну, вот, не успела я помереть, как ты своевольничаешь».
А может, и заплачет от обиды. Видеть же Февронью Васильевну плачущей, да еще в прощальные их часы, Петру Николаевичу никак не хотелось. Пусть она лежит с миром и покоем, а он свой тяжкий перед нею грех как-нибудь искупит.
Обман Петру Николаевичу удался: Февронья Васильевна действительно ни о чем не догадалась и сказала совсем иные слова:
– Вот и хорошо! – но минуту спустя, все-таки повторно пожурила его: – И опять весь день не евши.
– Некогда было, – попробовал оправдаться Петр Николаевич и, чтоб избежать новых упреков, принялся в очередной раз менять оплывшие, до черноты нагоревшие в фитильках свечи.
Февронья Васильевна терпеливо вынесла всю перемену, хорошо зная, что по закону и уставу лежать с малым дымным огарком не полагается – того и гляди, он погаснет, а убирать поминальные свечи еще рано, еще не время…
Когда новые свечи разгорелись до полного вытянутого вверх стойкими язычками пламени, Петр Николаевич посидел еще недолгую минуту в ногах у Февроньи Васильевны, а потом все-таки решил идти к брошенной на дворе тачке: добрых два часа в запасе у него еще есть, и могилу до темноты можно будет наметить и углубить штыка на два.
Но на кухне Петр Николаевич вспомнил насчет еды и, чтоб не дожидаться от Февроньи Васильевны лишнего напоминания, принес из сеней горшик с супом, отрезал ломтик хлеба и съел три-четыре ложки застывшего до твердости холодца навара. Насытился им Петр Николаевич или не насытился, он понять не мог, да нисколько этим и не обеспокоился.
Накрыв горшик кружочком, Петр Николаевич вернул его назад в сени и вдруг почувствовал во всем теле такую усталость и такую ломоту, что нечего было и думать о кладбище и могиле. Он не только наметить ее и пройтись хотя бы на штык-другой не сможет, но даже не довезет до кладбища тачку. Февронья Васильевна, как всегда, права – на сегодня хватит, могилу придется оставить на завтра. Даст Бог, сила у Петра Николаевича за ночь прибудет и установится.
Но во двор он все-таки вышел. Надо было пригнать с пастольника Матрену, подоить ее, почистить, а то всего за один день она набралась где-то репьяхов и колючек травы-череды. Шерсть у Матрены вся свалялась колтунами и комьями, сережки потускнели и уныло обвисли, того и глади, обронятся, рога, и те стали какими-то иными – притупились и будто бы опрокинулись на спину. Петр Николаевич заметил весь этот недогляд за Матреной еще утром, но тогда ему было не до нее, а сейчас, ввечеру, надо привести козу в какой-никакой божеский вид – животное страдать не должно, беда у Петра Николаевича или не беда. Раньше мыла-умывала Матрену, расчесывала ей шерсть специально заведенным гребнем Февронья Васильевна. Петр Николаевич в эти их женские прихорашивания не вмешивался, а теперь, вишь, придется вникать, иначе коза совсем запаршивеет, и будет ему за это перед Февроньей Васильевной стыдно.
Потом предстояло Петру Николаевичу накормить кур, проверить на вышках гнезда, нет ли там свежих, только сегодня снесенных яиц. Гусей тоже без внимания не оставишь: придут они с луга не больно сытые (все самые лакомые для них жучки-червячки, готовясь к зиме, поди залегли на дно реки, зарылись недосягаемо в землю), и полуголодную их стайку надо подкормить зерном, а то они всю ночь будут гоготать в загородке, тревожа Февронью Васильевну.
Неплохо бы еще проверить пчел: как они там ведут себя, перемогаются в ульях, не слишком ли взбунтовал их Петр Николаевич, весь день топчась возле омшаника. Но это уж, как получится – в темноте улья вскрывать не будешь…
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь