Глава "Крест для Февроньи Васильевны" здесь
Тачкою Макара Трофимовича Петр Николаевич с Февроньей Васильевной пользовались и в прежние времена, как только он ее смастерил. Одалживались при всяком необходимом случае: навоз из сарая на огород вывезти (когда еще корова Зорька была), сено, накошенное на пастольнике и в заречных лугах, доставить (через реку на лодке, а потом уже на тачке), с огорода картошку, тыквы, капусту или что-либо иное, неподъемное на плечи, прикатить к дому в погреба и ямы.
Но больше всего тачка нужна была для доставки торфа. Как только новое ретивое, беззаботное начальство, захватчики, отлучили хутор от леса, между прочим, самими же хуторянами частично и посаженном в начале тридцатых годов (в том числе и Петром Николаевичем с Февроньей Васильевной, тогда еще учениками начальной их хуторской школы), так крестьянские жители во главе с Макаром Трофимовичем разведали, что на пастольнике по окраинам и прибрежным низинкам болот можно добывать вполне пригодный для топки горючий торф. Макар Трофимович смастерил, считай, для каждого подворья специальную, согнутую под прямой угол специальную торфяную лопату-резак – и работа закипела.
Петр Николаевич с Февроньей Васильевной тоже разрыли себе вначале одну, а потом и вторую, и третью прямоугольную просторную ямочку неподалеку от того места, где сейчас пасется на привязи Матрена, и, подменяя друг друга, стали углубляться в них. Работа по крестьянским меркам и понятиям не такая уж и тяжелая. Лопата с выступающим на верхней грани ножом, как бы сама собой нарезает торфяные влажные кирпичики, а ты только подавай их из подземелья на свет Божий своему напарнику, чтоб тот укладывал кирпичики высокими клетями и штабельками.
В этих клетях-штабельках торфяные кирпичики сохнут все лето, уменьшаются в размерах и сплачиваются иной раз прямо-таки до каменной твердости. Ранней осенью, упреждая затяжные дожди, торфяную добычу и разработку надо перевезти в сарай, в поветь или под какой-нибудь иной недоступный для дождя и сырости навес. И вот тут без тачки обойтись было никак нельзя. Петр Николаевич и Февронья Васильевна одалживали ее у Макара Трофимовича, ставили на кузовок-площадку плетеный из лозовых прутьев кошель и тесно укладывали в него черно-антрацитные торфяные кирпичики. Завершив укладку, они заступали в оглобельки и, куда твои волы-лошади, тянули поклажу через огород к подворью, взаимно подшучивая, кто из них коренник, а кто пристяжная лошадка. Любая, самая тяжкая работа с шуткой-прибауткой всегда спорится легче и веселей – это любому трудолюбивому крестьянину хорошо известно. А уж Петру Николаевичу с Февроньей Васильевной и подавно, потому что всякую-любую работу они всегда совершали вдвоем, в две нерасторжимые силы, с веселым разговором и подначкой, а то, глядишь, и с песней, застрельщицей которой была никогда не поддающаяся унынию Февронья Васильевна.
В летнюю и раннеосеннюю пору печку и лежанку они торфом не протапливали, не баловали их, обходясь валежником да теми лесинами-сухостоинами, которые, несмотря на все запреты и погони наемных стражников, добывали тайком в лесу. Торф же приберегали до трескучих тридцатиградусных морозов, метелей и вьюг.
В этом году Петр Николаевич с Февроньей Васильевной тоже заготовили и перевезли торфяной добычи на дареной Макаром Трофимовичем тачке в сарай вдосталь, с запасом – до самой весны должно бы хватить, хотя Петру Николаевичу теперь это без разницы – хватит или не хватит. Потеряв Февронью Васильевну, ему лучше замерзнуть в нетопленой хате, чем сидеть-нежиться одному возле жарко горящей лежанки, зная, что Февронья Васильевна лежит в сырой мерзлой земле.
Размышляя над своей бедой-незадачей, Петр Николаевич несколько раз даже качнул туда-сюда за оглобельки тачку, стоявшую возле куриной будки, и с обидой, как будто она была в чем-то виновата перед ним, отошел в сторону. Нет, не выручит его сегодня прежде такая надежная тачка! Торф, картошку, тыквы, капусту и даже сено возить на ней можно, а вот доставить лесину из соснового бора никак не получится: и сама тачка не выдержит тяжести, и сил, чтоб в одиночку катить ее, груженую непомерным грузом, у Петра Николаевича не хватит.
Был, конечно, у него еще один выход, о котором Петр Николаевич, обследуя двор, сарай и омшаник, катая вперед-назад тачку, постоянно думал. Можно ему было в своей крайней необходимости пойти по разоренным хуторским подворьям и подпилить где-нибудь для креста дубовую подсоху или ушулу. Но Петр Николаевич тут же и останавливал себя в этом размышлении. Ну, какой из старой заскорузлой ушулы или подсохи получится крест?! Сколько ни теши ее топором, сколько ни правь шершепкою и рубанком, а все равно останется та ушула и подсоха в корявых, морщинистых рытвинах и трещинах. К тому же еще и темным-темна собой – лежать под таким крестом Февронье Васильевне будет и тяжко, и обидно. Надо, чтоб он был светлый, чистый и даже чуточку веселый, как была светла и чиста душой сама Февронья Васильевна.
Это – первое, что останавливало Петра Николаевича в его намерениях. А второе – и того горше и сострадательней: ну, как это Петр Николаевич пойдет по чужим дворам, станет брать чужое добро и имущество, окончательно разорять еще не доразоренные временем и непогодой сараи, ворота и заборы?! А вдруг, возьмут, да приедут какие-нибудь наследники этих домов и сараев, и что же они тогда скажут Петру Николаевичу, что подумают о нем?! «Вот, – скажут, – старый ты человек, Петр Николаевич, а тать ночной и разбойник!». Да хоть бы и не приехали, а все равно грешно и непозволительно зариться ему на чужое. Февронья Васильевна не одобрит такого поведения Петра Николаевича. Они в самые трудные дни, когда к весне, случалось, оставались без единого поленца дров и без единого торфяного кирпичика в сарае, не взяли в соседних подворьях ни самой малой щепочки. И все по той же непреложной причине – грешно и непозволительно.
Совсем измаявшись и истомившись душою, Петр Николаевич зашел в дом, присел на табурет рядом с Февроньей Васильевной и со вздохом пожаловался ей:
– Крест надо ладить, а из чего – не знаю.
– Без креста нельзя, – вздохнула и Февронья Васильевна, но ничего Петру Николаевичу не присоветовала.
Не ее это, женское, дело думать о лесинах и досках, да еще в такой прискорбный день, лежа под образами в домовинке. Тут уж все мужчина, хозяин, который пока что все ж таки на ногах, должен сам решать и определяться. А у Февроньи Васильевны сейчас совсем иные думы, совсем иные помыслы.
Петру Николаевичу стало совестно перед ней за свои жалобы и стенания. Он опять поправил-поменял свечи, приласкал понурого Назарку и вышел из дома вначале во двор, а потом и на огород, к омшанику. Под бревенчатой замшелой стеною там стояла скамейка-лавочка, на которой они с Февроньей Васильевной в вечерние предзакатные часы, когда пчелы угомонятся и уйдут на ночлег в ульи, часто любили посидеть, отдохнуть после трудового рабочего дня.
Петр Николаевич присел на лавочку и сейчас, хотя день только еще начинался, и омшаник весь был в холодной неласковой тени. Словно пытаясь согреть его, Петр Николаевич погладил ладонью и по одному, и по другому изношенному бревну, потом поглядел через забор на ворота, на островерхий, тоже бревенчатый сарай, и у него в голове промелькнула было обнадеживающая мысль: может, снять с сарая или омшаника один венец, да из него и смастерить Февронье Васильевне надмогильный крест. Но Петр Николаевич тут же и отринул, отверг эту мысль. Ни единого дубового бревнышка в сарае и в омшанике не заложено. Оба строения срублены из соснового кругляка, а стропила-кроквы из осины и ольхи. И все старое, действительно предельно изношенное, взявшееся трухой. Пока не трогаешь его – стоит, держится, а только прикоснись, сразу и рухнет. И где тогда Петру Николаевичу укрывать Матрену, гусей-кур, где хранить торф, четыре оставшиеся в его пчелином хозяйстве колоды-ульи?! Ведь пока жив Петр Николаевич и не лег рядом с Февроньей Васильевной, то вольно-невольно надо ему думать о живом: о безответной Матрене, о Назарке, о гусиной стайке, курах и пчелах, которые без его участия просто-напросто погибнут. Да и Февронья Васильевна ни за что не даст своего согласия на подобное разорение подворья, где все дорого ей и мило, где она прожила всю свою жизнь, будто в обнимку и с сараем, и с омшаником, и с любой-всякой дощечкой на заборах, воротах и калитках. «Я под таким крестом, – обидно скажет она, – и лежать не стану».
Подумав еще минуту-другую, Петр Николаевич безраздельно принял сторону Февроньи Васильевны. Надворные постройки ни в коем случае трогать нельзя, если только он не хочет сейчас, когда им с Февроньей Васильевной осталось пребывать совместно считанные часы, рассориться с ней. Пусть стоят, как и стояли прежде, хранят каждым своим бревнышком, каждой клямочкой, крючком и пробоем память о ней. К тому же и не одолеет Петр Николаевич разобрать сарай или омшаник: одну только крышу он будет разорять неделю, не меньше, заставляя Февронью Васильевну томиться в тесной домовинке на диване.
А утро, между тем, разгоралось все ясней и ясней и таяло прямо на глазах. Солнце, обогнув омшаник, оттеснило холодную, студеную тень с отвесно рубленного в «ласточкин хвост» угла, потом с простенка и двери и, наконец, добралось до лавочки и Петра Николаевича. Оно так ярко и неожиданно брызнуло ему в лицо светло-горячими своими лучами, что Петр Николаевич невольно зажмурил глаза, а когда через секунду открыл их, то заслезившийся его взгляд упал вдруг в самый конец огорода и остановился намертво, застыл на кедровой сосне, которая росла там, на меже, упираясь острой вершиной и разгонистыми нечастыми ветвями, казалось, в самое небо. Петр Николаевич даже вздрогнул от такого прозрения. Как это он раньше, столько раз бродя по огороду и с козою Матреною в паре, и сам по себе, не подумал об этой сосне, не поглядел на нее и не прикинул в разладившемся уме, что лучшего креста для Февроньи Васильевны он ни с какого иного дерева-лесины не смастерит и не сладит.
Редко произрастающая в их местах эта кедровая сосна была очень памятна для Петра Николаевича и Февроньи Васильевны.
За речкою и сенокосным заливным лугом в детские, считай, младенческие еще годы Петра Николаевича и Февроньи Васильевны простирался, высоко взбираясь на пологий песчаный бугорок пустырь. Ничего на том безжизненном пустыре, кроме полыни, нехворощи да колючего дурнишника не росло: ни рожь, ни картошка, ни даже кормовой люпин, сколько ни удабривай его навозом, сколько ни паши и не перепахивай. Одна была прибыль от пустыря, что на самой вершине его мужики из всех окрестных сел и хуторов раскопали глубокое провальное глинище и брали оттуда для необходимых хозяйственных нужд (печки класть, стены-потолки штукатурить, глинобитные полы насыпать) красную твердокаменную глину.
Беды же и неудобства полынный тот пустырь доставлял много. Суховейные ветры поднимали на нем песок, кружили вихрем и смерчем и бросали под обрыв, тесня луга и пастольники все дальше и дальше к реке.
И вот в тридцать пятом году, уже при новой, колхозной жизни, решено было посадить на пустыре укрепляющий почву и защищающий луга сосновый лес. (Никакое иное лиственное дерево там поди и расти бы не стало, иначе давно бы заняло его самосевом).
Колхозные мужики по наряду и приказанию начальства расчертили на пустыре одноконными плугами неглубокие бороздки; из лесничества, где был хороший питомник, доставили саженцы сосен (в том числе для опыта и сотни полторы редкой этой кедровой сосны) и подняли на посадку все колхозно-сельсоветское население от мала до велика. И в первую очередь, конечно, школы: начальные – хуторские и семилетние – сельские.
Сажали лес в те далекие, лишенные всяких механизмов времена вручную, специальным, только для этого и предназначенным инструментом, который назывался мечом (да, может, и до сих пор в иных непроходимых и непроезжих местах так сажают). Он и вправду напоминал меч, хотя на первый взгляд скорее походил на большой, в половину человеческого роста буравчик с ухватистой поперечной ручкою. Но внизу вместо витой змейки, непременной в любом буравчике, было отковано продолговатое мечеобразное лезвие – оттого и прозывался инструмент мечом, а не буравчиком или буром. Чуть повыше лезвия приваривался еще коротенький отросточек-педалька, чтоб наступая на него ногою, дожимать меч на всю глубину, если с размаха и удара он ее не достигнет.
Работали на посадке мечом два человека – пара. Тот, кто посильнее и покрепче – меченосец, а кто послабее – подсобник его, который вставляет в пробитую мечом щель саженец.
Без всякого взаимного стремления и просьбы Петра и Февроньи случилось так, что учительница начальной хуторской школы поставила их в одной паре. Петр к тому времени уже заканчивал четвертый класс (по крестьянским меркам вполне взрослый человек, работник), а Февронья только второй, но все равно вместе с отцом и матерью была на посадках. Деревенские дети к работе привыкают рано, и не ради трудового воспитания, как любят о том твердить в газетах, по радио и телевидению, а ради строгой необходимости: весной, при посевной страде картофель в лунки бросать, летом – цыплят, кур, гусей стеречь, ягоды-грибы собирать, щавель в лугах выщипывать, зимой – за младшими своими братьями-сестрами приглядывать, да мало ли еще какой работы по детским силам и умению в доме найдется.
Петр Николаевич до сих пор помнит, как они трудились с Февроньей на посадках. Заслуженно гордясь тем, что ему доверили меч, Петр с хорошего разгона ударял им в песчаную землю, пробивая ее без всякого довода педалькой-заступом на всю длину лезвия, отжимал на себя и терпеливо ждал, пока маленькая Февронья вставит в щелочку саженец, предварительно расправив на нем тоненькие темно-бурые корешки. Когда же она справлялась со своей задачей, Петр крепко-накрепко прижимал саженец мечом к задней земляной стенке.
Неразгибно трудились они на пустыре вместе и наравне со взрослыми, наверное, недели полторы. А в завершающий день, на самом завершающем рядке вдруг обнаружилось, что у Петра с Февроньей осталась в запасе одна кедровая, совсем квелая на вид, с оборванными корешками сосенка, которую просто-напросто можно было выбросить, потому что она вряд ли примется и выживет. Но Петр с Февроньей попросили ее у лесничего, руководившего посадками, себе.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь