Глава "Кедровая сосна" здесь
Дома они вначале хотели посадить сосенку в палисаднике у Петра, но его родители, посоветовавшись между собой и с соседями, указали им иное место – в конце огорода, на меже. Оно и вправду в палисаднике сосна обнаружилась бы совсем лишней. Там и без нее было уже тесно: росли береза, две вишни и куст боярышника, а понизу многолетние и однолетние цветы – петушки, мята, любисток, «анютины глазки», матиолы и разных сортов гвоздики.
Петр с Февроньей послушались родителей, вняли их советам и, вырыв глубокую ямочку обыкновенной лопатой, посадили сосенку в конце огорода на высокой меже, как бы сразу на две усадьбы – свою и соседскую. По малому детскому возрасту и уму они не заметили, что родители, давая позволение на посадку дикорастущей сосны на огороде, где она тоже не к месту (будет давать тень на картофель, рожь и даже на грядки, мешать оголенными выступающими поверх земли корнями при пахоте), не очень-то и верили, что полуживой саженец примется и пойдет в рост.
А он, к немалому их удивлению, принялся. Не мог не приняться, потому что Петр с Февроньей едва ли не ежедневно поливали его водой, выпалывали каждую постороннюю травинку-соринку, подкармливали разведенным в ведре навозом, гоняли ворон, которые по злобному своему вороньему характеру норовили выдернуть саженец с корнями и унести неведомо куда.
Одиночная, ни с какой стороны не теснимая лесными собратьями сосна должна была вырасти искривленной в стволе, с широкой сучковатой кроной. А она выросла прямоствольной и гонкой, с чуть продолговатыми по сравнению с обыкновенной сосной иголками, с почти кедровыми шишками и, главное, много крепче любых-иных сосен древесиною. Из таких сосен в старые времена на кораблях-парусниках воздвигали мачту, а в деревнях мужики ладили становую опору на ветряных мельницах.
Особенно любил сосну Коля. Когда он подрос, поднялся до семи-восьмилетнего возраста, то, будто какая белка, взбирался на нее и таился там, играя в свои детские игры и забавы, иногда целыми днями.
Петру Николаевичу сосна тоже сослужила добрую службу. Когда Коля учился уже в школе-интернате в Новых Боровичах, они во время летних его каникул занесли на нее боровую колоду-улей и пересадили туда пчелиный рой. Пчелам новое уединенное место жительства очень понравилось, они быстро освоили его, стали трудиться с удвоенной силой, принося медовую взятку с дальних заречных лугов и цветочных полей, и та взятка, тот мед по общему семейному мнению Петра Николаевича, Февроньи Васильевны и Коли был много слаще и целебней всякого иного, обыкновенного, который другие пчелиные артели брали в окрестных садах, в липовых рощах и даже на гречишных плантациях.
Февронья Васильевна кедровую сосну-красавицу почитала, как родную сестру. В дни крестьянской земельной страды на огороде, в грядках или на торфяных копях, она любила передохнуть в ее тени, попить молока-квасу, послушать, как гудят-роятся вокруг колоды беспокойные трудолюбивые пчелы. На Троицу возле сосны Февронья Васильевна жарила обязательную в этот день яичницу, ставила самовар на смоляных жарко горящих шишках – и не было у них в семье веселей и отрадней праздника, чем этот праздник Пресвятой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа.
Когда Коля погиб, праздник, конечно, стал совсем иным: не столько праздник, сколько поминовение, молитва и неудержимые слезы по так рано и несправедливо покинувшем их сыне. Сосна в эти минуты затихала и, казалось, тоже оплакивала вместе с Петром Николаевичем и Февроньей Васильевной Колю, вспоминала его то совсем еще маленьким мальчиком, таящимся в ветвях, то учеником-юношей, любившим читать подле нее умные, значительные книги и назначать первые свои робкие свидания-встречи с ровесницами.
Никогда, ни разу в жизни, не задумывались ни Петр Николаевич, ни Февронья Васильевна, как обойдется жизнь с сосною: станет она корабельной парусной мачтой, мельничной поставой или продольной несущей матицей во вновь построенном доме. Все это должно было случиться много позже их земного пребывания, потому что деревьям, и особенно таким, как посаженная Петром Николаевичем и Февроньей Васильевной кедровая сосна, отведен жизненный срок гораздо длиннее человеческого. Не думала об этом, наверное, и сама сосна. Росла себе, набиралась древесной крепости, пахучей смолы-живицы, величаво шумела навстречу высокому небу и высокому солнцу ветвями-кроной, давала приют и отдохновение птицам, медоносным пчелам, паутинкам бабьего лета, снегам, дождю и ветру.
И нежданно-негаданно дождалась преждевременного своего часа. Не корабельной мачтой и не мельничной поставой суждено ей стать, а надмогильным православным крестом для Февроньи Васильевны, которая маленькой крохотной девочкой посадила ее в весеннюю плодоносную землю, поливала из ведерка ключевой водой, выпалывала все соринки-травинки, росла с ней наперегонки, а потом растила и оплакивала единственного сына.
Но иного выхода и исхода у Петра Николаевича нет: без креста похоронить Февронью Васильевну он не может, не имеет на то никакого человеческого права. Все сколько-нибудь пригодные для креста бревна Петр Николаевич изучил, все возможности обдумал и обследовал – и никто, и ничто, кроме заветной сосны в конце огорода, его не выручит.
Петр Николаевич поднялся с лавочки и собрал в омшанике для предстоящей губительной работы необходимый инструмент: топор, долото, длинный шест, которым прежде снимал в саду с плодоносных деревьев яблоки и груши, и пилу. Вначале он хотел взять двуручную, широкую в полотне, хорошо разведенную и наточенную пилу, которой они вдвоем и Февроньей Васильевной пилили на устойчивых «козлах» дрова. Но потом Петр Николаевич отложил ее в сторону – один, без подмоги Февроньи Васильевны, он с двуручной звонкой пилой не справится. В сырой древесине ее заклинит и тогда, хоть плачь, работа остановится и замрет. Вместо двуручной, рассчитанной на двойную силу пилы Петр Николаевич взял совсем иную – одноручную, легкую и подвижную в работе – лучковую. Правда, не столярную, будто струна натянутую конопляной веревочкой на деревянной основе-лучине, а дровопильную, вставленную в согнутую полукругом железную раму – трубу трех четвертей толщины. Эту пилу Петр Николаевич однажды купил по случаю в городском хозяйственном магазине. Ею можно было в одиночку, не привлекая всякий раз Февронью Васильевну к «козлам» на заготовку дров (мало ли у нее своих, женских, дел!) пилить сухостоины, тайно и запретно привезенные из лесу на тачке.
Начал свой путь от омшаника и дворовых ворот к сосне Петр Николаевич широким, разгонистым шагом, намереваясь как можно скорее приступить к делу: солнце уже совсем поднялось над домом, садом и огородом и, словно подталкивало Петра Николаевича в спину остро-колючими своими лучами. Но, чем ближе он подходил к сосне, тем шаг его становился все короче и короче. Несколько раз Петр Николаевич вообще едва не повернул назад: так тяжело было ему смотреть на сосну, не знающей еще свой участи.
А она действительно не знала ее и не ведала. Подставив золотисто-коричневый ствол и зеленую, усыпанную прозрачными искринками утренней росы, крону солнцу и небу, она радовалась жизни, легко удерживала в ветвях налетавший из-за реки ветер, слушала, как гомонят, кружа над ней галки, как трепещет, зацепившись за кору паутинка позднего бабьего лета.
Но как только Петр Николаевич подошел к сосне и положил на землю инструменты, она сразу затихла – и все поняла. Сосна лишь отпустила от себя ветер, птиц и паутинку, прощально взглянула в синее без единого облачка небо и будто сказала Петру Николаевичу, унимая весь разлад и горечь в его душе: «Что там и говорить, любому дереву, выросшему на родимой земле под ярким солнцем, заманчиво стать и мачтой на корабле-паруснике, и надежной опорой мельничных жерновов и крыльев, и матицей в построенном для семейной счастливой жизни доме, на которой вскоре будет висеть детская колыбель-колыска, но нет желанней судьбы и участи, чем стать православным крестом на православной могиле».
Готовясь к работе, Петр Николаевич встал перед сосной на колени, но долго еще не брался ни за пилу, ни за топор, то боялся, что не справится с неподъемной этой для его стариковских рук работой, но никак не мог отрешиться от послышавшихся ему молитвенных слов сосны.
Но вот солнце, словно тоже преклоняя колени, блеснуло горячим неуловимым зайчиком на полотне пилы и лезвии топора, и Петр Николаевич, выверив взглядом, куда, в какую сторону, лучше всего падать сосне, чтоб она не задела, не повредила зеленя, взялся за инструмент. С наклонной, падающей, стороны он у самого корневища сделал на сосне вначале пилой подрез глубиною в пять-семь сантиметров, а потом нанес по нему угловую насечку топором. Без этого предварительного пропила и подсечки никак нельзя, когда имеешь дело с деревом такой толщины и размаха. Если начнешь его пилить только с одной стороны, надеясь пройти весь ствол насквозь, то едва ли не на половине дороги дерево станет клониться, падать – ствол расчахнется не меньше, как на полметра, и самая толстая его и крепкая часть – комель – будет годна разве что только на дрова. А Петру Николаевичу в его печальном замысле как раз комель больше всего и необходим. Став основанием креста, он должен был уйти в могильную сырую землю и несокрушимо стоять там долгие годы. Поэтому Петр Николаевич и пилил сосну по всем лесорубным, выверенным с незапамятных времен правилам.
Когда упреждающий пропил и топорная насечка были готовы, он, сидя прямо на земле, минут пять-десять передохнул, унял, успокоил ходуном ходившее сердце (нет, все-таки уже не по годам и возможностям Петра Николаевича была лесорубная эта страда!), смахнул шапкою со лба пот и перекинул пилу на другую сторону ствола, на ладонь повыше упреждающего пропила и затеса.
Хорошо разведенная и хорошо наточенная пила легко подрезала слоистую темно-бурую (местами почти черную) кору, но когда вошла в живую мякоть сосны, то пронзительно-остро завизжала, будто заплакала. А ведь дома, на заготовке дров она, бывало, прямо-таки пела и выпевала от малейшего прикосновения к ней, чему Петр Николаевич нескрываемо радовался, молодел душою и телом, чувствуя в руках добрую мужскую силу.
Но то дома, на дровопильных «козлах», где каждое отнятое полешко должно было пойти в печь или в лежанку для сотворения животворящего огня, без которого жизнь человеческая невозможна. А здесь работа была совсем иная – и пила не пела, не выпевала удалую свою песню, а надсадно, навзрыд плакала вместе с Петром Николаевичем.
Каждый потяг давался ему с великим трудом и изнеможением, словно был последним, и другого уже не будет: Петр Николаевич упадет на холодную, усеянную опилками землю и никогда больше не поднимется.
Но он находил в себе силы и на другой, и на третий, и на четвертый потяг, заставлял и сердце, и дыхание, и руки работать в едином слаженном движении. Давал, правда, передышку и болезненно-горячей пиле, и себе Петр Николаевич часто. Пока пила, исходившая соком-живицей, будто и вправду слезами, остывала, он, не поднимаясь с коленей, прислонялся головой к стволу сосны и жадно, всей грудью, вдыхал осенний, возвращающий ему силы и жизнь, воздух.
Когда пила вошла в ствол на три-четыре полотна, Петр Николаевич вырубил из щепок несколько клинышков и стал загонять их в пропил, облегчая пиле ход – тоже прием известный и необходимый.
В минуты успокоительного отдыха и колдовства над клинышками Петр Николаевич – нет-нет – да и поглядывал на сосну от корневища до недосягаемо высокой вершины. Она смотрела на него ответно, но делала вид, что не замечает, чем он там занят внизу, возле самой земли. Петр Николаевич не верил этому нарочитому ее обману (лишь бы только не расстраивать и так донельзя расстроенного лесоруба). Все сосна понимала и все чувствовала: ствол ее, когда Петр Николаевич прикладывал к нему голову, уже не гудел, как прежде, могутным набатным гудением, не звенел туго натянутой струной на ветру, а мелко вздрагивал и, казалось, с трудом сдерживал стон и крик; тоненькие ветки тоже вздрагивали, и от этого дрожания на землю до срока падали зеленые спаренные лапки иголок и тяжелые шишки. От удара шишки иногда раскрывались, и из них вылущивались на стерню темно-коричневые похожие на лепестки какого-то неведомого цветка зернышки.
Отдавая все силы и все дыхание работе, Петр Николаевич пилил неподатливую сосну, наверное, часа полтора. Но вот оба пропила: и внешний, и внутренний, приподнятый над ним на ладонь, сошлись. Петр Николаевич поспешно вынул и отбросил на пожухлую межу пилу, чтоб ее не заклинило и не порвало во время падения сосны.
Но сосна падать не торопилась. Уже отделенная от вскормившей ее земли, от корней, она несколько мгновений еще удерживалась на пропиленном насквозь основании, словно высокая поминальная свеча перед образами. Боясь, что сосна сейчас крутанется вокруг своей оси (такое случалось на лесных порубках – и не раз) и упадет, несмотря на все предосторожности и ухищрения Петра Николаевича на зеленя, он подтолкнул ее шестом – и, будто задул ярко горящее на ее вершине пламя. Сосна подчинилась толчку шеста и стала падать на порыжевшую стерню, куда Петр Николаевич и спрямлял ее. Но самого падения сосны он не видел. Как только она пошатнулась вершиной и погасила пламя, он закрыл глаза, и так, в непроглядной темноте и онемении, одиноко стоял посредине тоже черного и немого поля.
Петру Николаевичу показалось, что сосна падала нескончаемо долго, целую вечность, пружиня и удерживаясь на воздухе золотисто-шершавым своим стволом и зеленой живой еще кроной. Но вот раздался глухой, похожий на разрыв снаряда, удар, затрещали ветки и сучья – на Петра Николаевича дохнуло порывом хвойного ветра; он прямо в лицо бросил ему взвихренные опилки, смешанные с землей, кусочками коры, шишками и иголками, словно хотел в кровь рассечь и без того уже рассеченное глубокими старческими морщинами лицо. Петр Николаевич, отбиваясь от земляной налети, вихря и сечи ладонью, открыл глаза, чтоб взглянуть на поверженную и навсегда успокоившуюся сосну. Но увидел он вначале не ее, а пугающе-опустошенный прогал, который образовался на том месте, где она всего еще минуту тому назад стояла. В этом прогале и пустоте открылся Петру Николаевичу прежде невидимый, заслоняемый сосною речной берег, и сама река, и раскинувшиеся за ней заливные осенние луга, но все они показались ему могильно темными, лишенными света и жизни. И темнее всего частичка неба, которого всегда касалась своею раскидистой вечнозеленой кроной сосна.
Теперь же там с несмолкаемым криком и граем кружилась лишь вспугнутая падением стая ворон и галок. Широким накатом птицы то опускались и припадали к самой земле, словно не веря, что дававшая им кров и приют сосна, лежит теперь безжизненная, распластавшись на земле, то поднимались кругами все выше и выше в небо, образуя там черную провальную дыру.
родолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь