Народы ижора и водь против строительства порта на Сойкинском полуострове
Ижора и водь — народы-рыбаки на Сойкинском полуострове в Финском заливе. Они жили морем, пока на берегу не началось строительство международного торгового порта Усть-Луга. Жители полуострова объясняют, что изменили заборы и трубы предприятия на их родине и почему море так важно для них.
Сойкинский полуостров на языке живущих там ижорцев называется Soikkola; в обиходе они так и называют его — Сойккола. Сегодня ижорский и родственный ему водский языки включены ЮНЕСКО в Атлас исчезающих языков мира, и услышать их можно только там, на южном берегу Финского залива. Перепись населения в России в 2010 году насчитала 276 ижор и 64 вожанина. Реальные цифры немного больше, поскольку нередко люди предпочитают записываться русскими или вовсе не идентифицируют себя с коренным населением. По приблизительным оценкам местных исследователей Владимира Ефимова и Дмитрия Харакка-Зайцева, ижор в России порядка тысячи человек, вожан — несколько сотен. Для сравнения: во время ревизии 1732 года в Ингерманландии было 14,5 тысяч «старожилов ижорян», в 1926-м — 16 тысяч. Водь же еще при Российской империи ассимилировались ижорами и славянами — перепись 1926 года насчитала в СССР 705 вожан, из них 694 человека жили в РСФСР. В 1990-е годы поднялась волна интереса людей к своим корням и финно-угорской культуре, и в 2005 году появилась ижорская община. Но возврат к культуре приморских жителей на Сойкинском полуострове совпал со строительством там порта Усть-Луга: берег во многих местах оказался закрыт портовыми терминалами, а люди, жившие морем, лишились доступа к воде.
Море у Сойкинского полуострова, у деревни Гарколово
Гавань для порта была вырыта ещё перед Второй мировой войной для переноса туда основной базы Балтийского флота — строился военный город Кронштадт-2 с военно-морской базой «Ручьи». Но война началась раньше, чем проект был завершен, и Красная армия при отступлении взорвала базу, чтобы та не досталась противнику. В послевоенное время на месте базы возник крупный рыболовецкий колхоз «Балтика», которым управляли местные ижорцы, большая часть населения полуострова получила там рабочие места. После развала СССР колхоз закрылся, а в 1993 году началось строительство порта. Некоторые жители получили там работу, но их меньшинство: специальности, востребованные в рыбхозе, в порту оказались ни к чему. К порту проложили трассу, заменившую старую систему дорог, — в обход некоторых деревень. В планах управляющей портом компании строительство рекреационной зоны в несколько сот метров вдоль берега, но и в этом местные не видят большой пользы от стройки: есть опасения, что зона будет туристическая или «для своих», а не для жителей полуострова.
Море у Сойкинского полуострова, у деревни Гарколово
Остатки Кронштадта-2
Рыбак у берега залива недалеко от села Вистино
Сейчас в Усть-Луге 12 терминалов, и продолжают появляться новые. На сайте управляющей компании «Усть-Луга» заявляется, что вторым этапом строительства порта станет «комплексное развитие прилегающей к порту территории». Вместе с этим ОАО «Минерально-химическая компания ЕвроХим» сообщила о планах строительства терминала по перевалке минеральных удобрений. А в администрации Кингисеппского муниципального района, по словам её сотрудников, находится несколько заявок на предоставление земельных участков под строительство, в том числе химических заводов. Местные жители обвиняют порт в загрязнении залива и воздуха и надеются, что до строительства химкомбинатов дело не дойдёт. «С одной стороны от наших домов — порт, с другой будут заводы, нас фактически гонят отсюда». Жителей также беспокоит, что расширение порта может уничтожить деревни Краколье и Лужицы, последние места компактного проживания води. Управляющая компания заявляет, что планов по развитию порта на юг нет и деревни сноситься не будут. Местные, тем не менее, уверены, что Сойккола уже не будет прежней. Здесь до сих пор у многих домов даже нет заборов, и громада порта, блокирующая доступ к береговой линии, резко поменяла эти места для их жителей, особенно тех, кто считает себя ижорами и водью.
Марина Ильина, деревня Лужицы
Лет сорок назад у нас в деревне можно было спокойно услышать водскую речь; водский язык в семье был бытовой, я и не думала, что бывает как-то иначе. Поэтому то, что я по национальности вожанка, я осознала не сразу. Быть вожанкой сейчас — это работа и труд, колоссальные. Рассказывать людям постоянно, что такой народ есть и его надо уважать. Это работа над собой, потому что на каком-то этапе устаешь. Я работаю по зову души, но меня поддерживает всего 4-5 человек, причем все уже в возрасте. Хочется сбежать отсюда, но тут есть кладбище, которому точно есть 500 лет, потому что деревне 500 лет, и все мои лежат там, кроме тех, что в море. Вожан, конечно, намного больше, чем записанные в 2010 году 64 человека. Перепись была своеобразной, к нам лично не приходили. А людям, которые могли бы сказать «я вожанин», проще сказать, что они русские. Бабушка, научившая меня водским стихам и считалкам, говорила: вы русские. И я помню ее интонацию: так проще жить. Раньше так проще было сделать карьеру. И были люди, которые для того чтобы получить должность, были вынуждены менять паспорт, записываться русскими. Сейчас такого нет, но нас настолько мало, что проще быть в социуме и не выделяться.
Владимир Ефимов, деревня Горки
Все мои родители ижоры, и у меня нет предков, которые были не из этих краев. Допускаю, что я ижор на сто процентов. После войны ижор вывозили в другие части СССР, но с 1950-х люди начали потихоньку сюда возвращаться, легально и нелегально. Некоторых по несколько раз высылали, но они опять приходили. Тяга к корням, к месту есть у любого народа. У нас эту силу притяжения я объясняю так: ижора не кочевой народ, мы здесь всегда жили. Для нас странно жить где-то в другом месте. И обидно, что после войны нас выселяли, — у нас не было фактов предательства.
Владимир Андреев, Деревня Косколово
В народе еще живет память о репрессиях. Деда забрали в 1937 прямо из этого дома, за ту ночь из деревни забрали 17 человек (по обвинению в шпионаже или заговоре против государственного строя: действовала секретная директива об очистке прибрежной полосы от финноязычного населения для подготовки к Зимней войне. — Примеч. авт.). Но дядя все же воевал в Красной армии, стоял под Сталинградом.
Татьяна Шелудько (дев. Верещагина) (справа), село Вистино
Мама у меня — ижорка, а отец — русский из Орловской области: влюбился, женился, жил и похоронен здесь. Когда я молодая была, не задумывалась, какая у меня национальность, — а сейчас я ижорка, для меня это всё. Я даже в драку готова лезть, если кто-то оскорбляет мой народ. К сожалению, не владею языком. Поколение, которое испытало репрессии, ограждало своих детей от ижорскости. Но с годами стало больше информации, и люди здесь стали больше уделять внимания корням — это связь с семьей и с историей. Людей отсюда и угоняли, и всякое было, а они все равно хотели домой, к себе. Меня угнали бы — тоже бы хотела.
Зоя Маханева (дев. Егорова), деревня Валяницы
У меня на работе главбухом была финка. И по молодости меня очень злило: она на тебя посмотрит медленно, выслушает, потом еще раз посмотрит, потом даст ответ. Мы ей: почему так? Она: мне нужно все сначала перевести на финский, потом на финском сформировать ответ, потом на русском дать перевод. И вот сейчас я ловлю себя на мысли, что в голове всегда присутствует ижорский синхронный перевод. Правда, я не вполне владею языком — понимаю, но разговорного опыта нет. Папа был коммунистом, и мы тогда были «русские» — ижорское не приветствовалось. Но даже тогда сестры, переходя порог, переходили на свой язык. И я все-таки ощущаю, что в душе я не русская, а ижорка. В Финляндии слышу их речь — как бальзам на душу; здесь-то уже не говорят по-ижорски. Больше всего сожалею о том, что не знаю язык. Эта же финка спрашивала: если у тебя ижорские корни, почему до сих пор не в Финляндии? Но почему я должна быть в Финляндии? Родилась я здесь. Думаю, у ижоры крепкие семейные традиции. Если бы семья у меня была не на первом месте, я иначе прожила бы жизнь. И благодаря этому же чувству рода многие вернулись из Сибири. Многие недавно вернулись сюда — кто из Петербурга, кто из Кронштадта. Но другие ижорцы разъехались по миру: у моей бабушки, например, было 15 детей, поэтому родственники у нас по всему миру, даже в Австралии.
Дмитрий Харакка-Зайцев Всеволожск / деревня Ручьи,
У человека может быть много предков разных: и ижорские, и белорусские, и литовские, и удмуртские — но душа его больше склонилась к культуре вот этого конкретного народа, и человек для себя принял решение. Значит, у него вот этот ген, эти корни проснулись.
Владимир Андреев деревня Косколово,
Я не чисто ижор, отец новгородский, но корни здесь очень давние. Тут русские и ижора жили вместе, и дело не в том, что я ижор, — любого человека тянет к родине, большой или маленькой. Родное место — это самое дорогое, что у меня есть, это дом еще моих прадедов.
Наталья Маханева, деревня Валяницы
Я ижорка, и у меня всегда было это ощущение, с детства: бабушка говорила на ижорском, и я слышала язык. Я его не знаю, но мы ощущали, что здесь наше особое место. Я все каникулы проводила здесь: раздолье, нет заборов под два метра. Здесь дом, лес, тянет в Сойкино к церкви, езжу на залив фотографировать закаты. На чердаке у меня стоит прялка. Брат занимается рыбалкой, и я знаю, что он так продолжает дело рода ижорского, потому что он ходит в то же море, ловит ту же рыбу. Мы продолжаем эти традиции: приезжаем сюда, смотрим на то же море, ковыряемся в этой же земле. Мы гордимся тем, что мы не такие как все.
Валентина Зубец (дев. Агафонова), деревня Логи
Отец ижор, мама финка. В детстве мы говорили на ижорском и ездили в Эстонию к маминым родственникам, там говорили по-фински. Старший брат до 6 лет не знал русского, у него в паспорте была национальность ижор. В армии спрашивали: ижор — это что? А сейчас мы все русские. Но я ижорка, я общалась с финнами, неплохо понимаю язык. Море всегда много значило для меня, потому что папа был рыбаком. Тогда можно было работать не только на колхоз, но и на себя: я помню, мы с мамой ходили ставили сетки. Нас, ижор, финны называли kala kurvista — душители рыбы: наш народ всегда жил морем, люди подолгу ходили на промысел. Мы никогда не говорили «залив» — для нас это всегда было море; слово «залив» потом пришло из Питера, где его морем не считают.
Сети, поплавки, грузила, коврики из старых сетей
Меня тянет море. Для нас даже в плохую погоду пройтись по берегу или хотя бы посмотреть на море с холма — это ритуал. Средиземное, Черное — не такие: они горькие, теплые. Там ты просто отдохнул — и всё, а здесь нечто большее. Наше море ты воспринимаешь всей душой. У нас оно шумит совершенно по-другому, волной по душе. Море для ижор даже важнее земли. К счастью, у нас в деревне берег еще открыт. Но как у морского народа можно отнимать море? Муж уговаривает меня уехать в Карелию — мне там нравится, но уезжать отсюда не стану.
Александр Рюттери, деревня Косколово
Мать отсюда, отец, ингерманландский финн, тоже из этих краев. Меня сюда тянет необъяснимой тягой: даже сейчас, когда здесь некомфортно жить, я поставил новый дом, младшего сына сюда вожу. Я рыбак: раньше пойдешь, подышишь морем — и зарядился энергией, а сейчас к морю не пройти, у нас это отобрали. Все мои одногодки не просто рыбачили — они профессионально работали, это был один из главных источников жизни, а сейчас и документы сложно оформить на рыбалку. Слава богу, хоть речка еще бежит.
Владимир Андреев, Деревня Косколово
Работаю егерем, отец был охотником, лес для меня — самое главное в жизни. Но карьеры и вырубки отобрали у зверей огромные территории. Нет переходов для зверья: гибнут лоси, кабаны, даже медведи (мне по долгу службы приходится выезжать на аварии, которые произошли с животными). Снег — черный, птицы мелкие в этом году пропали: зерно насыпано, а их нет. Здесь особенный микроклимат, были редкие растения, ручьи лососевые, лебединое место — я мечтал, чтобы здесь открыли курортную зону. И Густов, губернатор Ленобласти, бил себя в грудь: добьюсь, чтобы эти лебеди остались такими же белыми. А сейчас их вообще нет.
Любовь Пригаро (дев. Сидорова), деревня Ручьи
Когда я уезжала учиться в Ленинград, здесь был завод, строилось жилье, детские сады, многие одногодки жили здесь, и тогда у нас были надежды на лучшее. Сейчас не пахнет морем, и когда ветер дует с порта, хочется скорее забраться домой. Не так много людей осталось, которые что-то делают, пытаются защищать свои права. Неважно, русские они или ижора, — это касается всех. Вообще ситуация напоминает роман Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Нас не заливают и не выселяют, но сейчас это борьба за выживание.
Строительство железной дороги к порту Усть-Луга у села Вистино
Владимир Андреев, Деревня Косколово
Я поздновато стал осознавать то, что происходит здесь с морем: долго жил в Петербурге другой жизнью. Море мы теперь только видим с горы и летом на пляже — жизнь наша больше с морем не связана. Те бригады, которые у нас остались, — это около 20 человек, которые со временем тоже перестанут этим заниматься. Рыбы становится мало, государство вряд ли построит тут новый рыбзавод. Мы что-то пытались сделать, но что мы можем? С государством бороться — это что писать против ветра. Местные старожилы умрут, и на этом деревни прекратят свои существование, а потом уедут и дачники, когда поймут, какая здесь экология.
Оранжевые самосвалы уже стали привычной частью пейзажа, но по-прежнеум раздражают местных.
Территории вокруг порта Усть-Луга
Дмитрий Харакка-Зайцев, Всеволожск / деревня Ручьи Сойккола — наш дом. Я этот дом буду охранять. Ни у кого не возникает желания осудить человека, который стоит на страже своей родины. Мы не делаем ничего плохого. У нас, к сожалению, территория не включена в список территорий проживания и хозяйствования коренных народов. Иначе нам было бы легче отстаивать свои права, в том числе и на использование природных ресурсов, а также на строительство на нашей территории. Когда я встречался с одним из инвесторов, он задал вопрос: вы просто не хотите видеть из окна трубы? Я ему: нет, вы очень поверхностно рассуждаете. Я не хочу испытывать страдания, видя то, что сейчас на берегу. Многие люди говорят, что им стало сложно ездить из Кингисеппа в Усть-Лугу вдоль берега, потому что это причиняет им боль.
Евгения Орел, село Вистино
Нам все время пытаются внушить, что это порт мирового значения, что он необходим России. Но кому из нас он нужен? И все-таки будущее детей связываем с этой землей: даже участок купили, возможно, будем строить дом.
Галина Мателега (дев. Фёдорова), деревня Ручьи
Я даже не представляю, куда отсюда уезжать. Куда бы я ни поехала, дольше месяца находиться не могу. Такова наша ижорская внутренняя натура. Да, это не родовой дом, мы с мужем построили его в 1980-е, но сделали это своими руками, и даже после смерти мужа не хочу уезжать. Между своими разговариваем, что дальше, и приходим к выводу: главное — не унывать. Любоваться тем, что остается: скоро весна придет, все расцветет. То, что мы здесь остаемся, это еще и протест.
Евгения Орел, село Вистино
Наверное, на генном уровне тяга к морю: каждые выходные с мужем ходим на рыбалку — неважно, будет клев или нет. Если построят забор, все равно будем ходить — оставили же для нас зону рекреации, хотя это буквально несколько сот метров.
Территории вокруг порта Усть-Луга
Дмитрий Харакка-Зайцев, Всеволожск / деревня Ручьи Море — наша неотъемлемая часть: ты знаешь его историю, что на берегу происходило. Это как член семьи. Мы с этим морем на одной волне: нам не нужно ни озеро, ни река — только оно. Если я утону здесь, я утону абсолютно счастливым человеком.
Дмитрий Ермаков
Понравилась статья? Ставьте лайк 👍 и подписывайтесь 🤝 на наш канал!
----
Читайте также:
Они одинокие и не такие, как все, они не могут за себя постоять
----
Канал ФОМ(Фонд Общественное Мнение) про политику, социологию, науку, культуру, этнографию, здоровье и многое другое. Если у вас есть интересные темы для публикаций или истории, которыми вы хотели бы поделиться, то напишите нам об этом: hello@fom.ru
