Летом 1956 года в восьмом номере журнала «Октябрь» была напечатана поэма Павла Васильева «Христолюбовские ситцы». Он заканчивал поэму в 1936 году, пройдя концлагерь, тюрьму, выпущенный из тюрьмы по распоряжению В.М. Молотова. Читаешь поэму, и жалко становится человека. Соколом называл Павла Васильева Клюев. Он и был сокол. Но уже часть I поэмы, гениальный всплеск васильевского стиха, начинается с тревожной интонации:
Четверорогие, как вымя,
Торчком,
С глазами кровяными,
Попсиному разинув рты, –
В горячечном, в горчичном дыме
Стояли поздние цветы.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе –
О той красавице рябой,
Тяжелогрудой и курносой,
В широкой кофте голубой,
О Марье той желтоволосой.
Ему не дали продолжить поэму, как он хотел. Он был уже надломлен, осталось совсем немножечко, чтобы сломить его окончательно. Беспомощные строчки частей I и III нам об этом говорят, но среди словесного хлама мы вдруг обнаруживаем прежнего Васильева, его злую сатиру, его неповторимую живопись и те самые «цветы», о которых он писал в 1932-м в поэме «Лето».
Федосеев
А вы, простите, кто же будете по профессии?
Христолюбов
Я... Я художник.
Федосеев
Рисуете?
Христолюбов
Рисую. Что ж, Фёдор Петрович, знаете вы художников?
Федосеев
А как же? Разве не видали
В моей квартире на стене
Картин?
Христолюбов
Нет-нет...
Федосеев
Товарищ Сталин на трибуне,
И Ворошилов на коне.
Христолюбов
Вам нравится?
Федосеев
Конечно.
Христолюбов
Очень?
Федосеев
Иначе б их не приобрёл
И не держал бы...
Христолюбов
Между прочим:
Гляди, летит степной орёл,
Карагачей рокочут листья,
Жара малиновая, лисья
Хитро крадётся.
Может быть,
Всё это смутное движенье
Бесстрашно,
На одно мгновенье,
Смогли бы мы остановить.
И на холсте
Деревьев тени,
Медовый утра сон и звук,
Малиновки соседней пенье
В плену у нас
Остались вдруг.
Настали б вьюги вновь.
Слепая
Пошла метель крутить!
Но знай,
В твоей избе, не погибая,
Цвел
И качался б веткой май.
К нам,
Чудотворцам,
Видишь ты, –
Со всех сторон бегут цветы!
Их рисовал не человек,
Но запросто их люди рвали,
И если падал ранний снег,
Они цвели на одеяле,
На шалях,
На коврах цвели,
На грубых кошмах Казахстана,
В плену затейников обмана,
В плену у мастеров земли.
О, как они любимы нами!
Я думаю:
Зачем своё
Укрытое от бурь жильё
Мы любим украшать цветами?
Не для того ль,
Чтоб средь зимы,
Глазами злыми пригорюнясь,
В цветах угадывали мы
Утраченную нами юность?
Так что не зря сотрудник журнала «Новый мир» поэт Гриша Санников спасал рукопись этой поэмы. Узнав, что Васильев арестован (а рукопись была уже в наборе), он схватил в охапку все листы и вылетел из редакции. Дома схоронил листы в тайнике. И вот – рукописи не горят – мы читаем «Христолюбовские ситцы». Все по-разному: я – ошеломлена и растеряна, Варлам Шаламов (он был тогда с нами в Переделкино) твердит, что такие стихи мог написать только один человек в целом свете – Павел Васильев. А Борис Пастернак плачет над ними, в чем признается мне при встрече.
Когда я рассказала об этом Елене Александровне (это было в доме моей тёти – Евгении Николаевны Анучиной), та всплеснула руками и сказала: «Женечка, надо попросить Бориса Леонидовича написать о Паше». И Евгения Николаевна это сделала. Конечно, не напрямую, тогда у нас умели держать дистанцию от поэтов, таких как Пастернак, ведь его мы все за глаза называли классиком, перед ним благоговели. Но моя тётя дружила с О. В. Ивинской, подругой поэта, вот через неё мы и достали эти бесценные несколько строчек о Васильеве, которые Б. Пастернак с готовностью написал:
«В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы…»
Официальная установка в отношении Васильева была одна – не пущать. Мы, правда, об этом тогда, в 1956-м, не догадывались, но теперь это очевидно.
Прочитайте воспоминания шестидесятников – самых светлых и чистых людей среди нас. О Васильеве они молчат. Хотя годы их учёбы в гуманитарных вузах столицы пришлись на васильевский бум – в 1957 году выходит книга стихов и поэм Павла Васильева под редакцией И. М. Гронского, составители – П. Вячеславов и Е. Вялова.
О том, что они восхищались Васильевым, я знаю, по крайней мере, от одного из них – поэта Евгения Маркина. Он гордился тем, что его стихи были напечатаны в лондонской антологии рядом со стихами Павла Васильева.
Причина молчания могла быть любой: либо цензор вычеркнул о Васильеве, либо автор сам понимал, что это «не пойдёт», и чтобы спасти остальную книгу, не писал о Васильеве.
Глава из книги из книги "Маленькие истории больших стихотворений"
Продолжение следует
Tags: ЛитературоведениеProject:MolokoAuthor: Васильева Н.П.
Книги Павла Васильева здесь и здесь
Книга "Мы всё ещё русские" здесь