Глава "На хозяйстве" здесь
Матрена терпеливо ждала Петра Николаевича возле изгороди.
– Ну, девка, будем пробовать, – сказал он ей. – Поднады нет, сетуй не сетуй – не заготовил.
Матрена на все его речения откликнулась жалобным блеянием-мычанием, с недоверием попятилась вплотную к изгороди и высоко вскинула точеную свою головку с двумя серебряно-белыми сережками на крылечко, ожидая, что там сейчас покажется с цеберком пойла в руках Февронья Васильевна – и все будет, как всегда, как в любой иной день и вечер.
– Нет, не будет, – с тоскою в голосе оборвал все ее надежды Петр Николаевич, не желая обманывать доверчивую Матрену.
Следуя во всем движениям и навыкам Февроньи Васильевны, он присел перед Матреной на низенькой скамеечке-ослончике и потянулся к переполненному молоком вымени, чтоб ополоснуть его водой, наливая ее в горсть из ведерка-доенки. Но ничего у Петра Николаевича из этой затеи не получилось. При его значительном росте и больной, радикулитной спине склониться со скамеечки к Матрене никак не выходило, и он лишь понапрасну пролил воду.
Повторив (и опять-таки без всякого успеха) свою попытку еще раз и еще, Петр Николаевич стал соображать, как бы ему выйти из этого мелкого, но, оказывается, такого затруднительного положения. И вскоре сообразил. Впритык к сараю у него стояла старая лодка, которую давно пора бы порубить на дрова (новая была на плаву), да все руки не доходили. Петр Николаевич сдвинул, положил лодку плашмя на землю, днищем вверх и пригласил на нее Матрену:
– Давай, коза-дереза, восходи на пьедестал.
Матрена помялась немного, поцокала копытцами, а потом, ладно, что животное не шибко большого ума, все-таки поняла, чего от нее требуется, и взошла-вспрыгнула на лодку. Петр Николаевич перенес туда скамеечку-ослончик, попробовал нагиб-наклон, и вроде бы все у него с дойкой должно было наладиться. Матрена стояла тихо-мирно, хотя по всему ее виду и чувствовалось, что какой-никакой похвалы и зримого поощрения она за свою понятливость ожидает.
– Да ты ей тыкву разруби! – издалека, из дома подсказала Февронья Васильевна.
Петр Николаевич изумился не столько этой подсказке, сколько своей недогадливости. Ну, как это он не додумался до столь простой, обыкновенной мысли?! Коза, не в пример корове или коню, особа всеядная и непереборчивая, она не то что тыкву, а любую веточку-жердочку дочиста обгрызет-обглодает, будь на ней хоть самая малая ленточка съедобной коры.
Петр Николаевич вынес из сарая большую желто-золотистую тыкву, разрубил ее на дровосечной колоде на мелкие части-четвертинки и положил перед Матреной. Та приблизила к себе один ломтик-скибочку копытцем и вгрызлась в него с таким удовольствием и аппетитом, что напрочь, кажется, забыла про дойку.
Петр Николаевич воспользовался ее забвением, ополоснул вымя остатками воды, насухо вытер тряпочкой и, поплотнее прижав ведерко ногой к борту лодки, взял Матрену за набрякший сосок широкой своей заскорузлой ладонью.
Все он делал вроде бы точно так, как Февронья Васильевна, но первая теплая струйка молока цвиркнула не в ведерко-доенку, а в рукав Петру Николаевичу и потекла к самому локтю.
– Я же говорил тебе, – опять посетовал он на Февронью Васильевну, – не умею я – не мужское это занятие.
– А ты не поспешай, – уразумила его Февронья Васильевна. – За сосок не ладонью тяни, а двумя пальцами, большим и указательным.
Петр Николаевич примолк и стал, будто какой ученик-школьник выполнять все наставления и указания Февроньи Васильевны: размеренно сдавливал сосок двумя помягчевшими пальцами, сгонял ими молоко от вымени в самый кончик – и дело вроде бы заспорилось. Молочная тугая струя падала точно посередине доенки, не разбрызгиваясь по сторонам, на днище лодки, и не цвиркала Петру Николаевичу в рукав.
Так с Божией помощью и смирением Матрены он непосильный свой труд выполнил, хотя спина и ноги все равно отекли донельзя. Петр Николаевич, поднявшись со скамеечки, с трудом размял и распрямил их. Матрену он остатками тыквы заманил в сарай, в просторную загородку, где раньше жительствовала корова Зорька и где остались, словно в память о ней, дощатые высокие для козы ясли. Петр Николаевич хотел было разобрать их за ненадобностью, но Февронья Васильевна остановила его:
– Пусть будут!
Петр Николаевич во всем понял ее грусть и воспоминания о Зорьке и ясли не тронул. У него у самого по прежней жизни душа изнемогала и болела. А что будет с ней, разоренной, теперь, без Февроньи Васильевны, о том и подумать страшно.
Молоко Петр Николаевич, ни в чем не отступая от повеления Февроньи Васильевны, разлил в три кувшина. Один занес в дом, на кухню для Назарки и себя, хотя зачем им столько молока: они и половины не одолеют. Два других кувшина Петр Николаевич спустил в погреб и накрыл их крышками-стеклышками на тот случай, чтоб в кувшин-глечик не запрыгнула лягушка. (Февронья Васильевна всегда так делала). Мышей в погребе Назарка, куда твой фронтовой кот Пехотинец, истребил и распугал всех до единой. А вот лягушки, которые неведомо каким образом проникали в погреб, ему не дались, и Февронья Васильевна боролась с ними всякими подручными средствами. Петр Николаевич к этой борьбе был непричастен. Погреб считался полным и неделимым владением Февроньи Васильевны – Петр Николаевич лишь изредка поправлял в нем ступеньки, да закатывал по осени заново отремонтированные и засмоленные бочки под соления. А нынче придется и погреб брать под свою опеку.
Выбравшись из погребной ямы, Петр Николаевич от одних ворот до других оглядел подворье, опять показавшееся ему чужим и заброшенным, и пошел в дом. Но на крылечке оглянулся и вдруг увидел, как сумерки в одно мгновение превратились в непроглядную, глухую ночь, сомкнулись за спиной у Петра Николаевича и неодолимой завесой отделили его от дневной светлой жизни.
* * *
В доме Петр Николаевич снял шапку, телогрейку и сапоги, вымыл под умывальником руки и лицо, расчесал гребенкой реденькие свои бело-пепельные волосы и лишь после этого прошел в горницу, к Февронье Васильевне.
– Теперь поешь! – опять озаботилась она. – Ночь тебе тоже предстоит нелегкая.
Ни пить, ни есть Петру Николаевичу, как и прежде, ничего не хотелось, но и не уважить просьбе Февроньи Васильевны он не посмел – понапрасну волновать и печалить ее сейчас не годилось. Он вынул из печи горшик с супом, поставил его на кухонный столик и засомневался: растапливать в горнице лежанку и разогревать в ней суп или поесть остывшего, холодного. Февронья Васильевна, конечно же, лежанку бы растопила, горшочек с супом туда для согрева поставила бы. Петру же Николаевичу было не то, чтобы лень или невмоготу заниматься сегодня лежанкой, а как-то совсем без разницы – растоплена она или нет, горячий суп или холодный.
Таясь от Февроньи Васильевны, он прямо из горшика зачерпнул две-три ложки жиденькой юшки, заел ее ломтиком хлеба, да тем и насытился.
Для Назарки Петр Николаевич выловил в горшике куриную ножку, положил ее в кошачью мисочку, что стояла под лавкой, и позвал кота каким-то надломленным, будто треснувшим пополам голосом, который тоже показался ему чужим, принадлежащим совершенно постороннему человеку:
– Назарка! Назарка!
Но Назарка на приманки Петра Николаевича никак не отозвался, не прельстился ни на позвякивание мисочки, к которому был приучен и приласкан Февроньей Васильевной, ни на запах куриной хорошо разварившейся за день в печи ножки: он еще крепче, всем телом вжался в подлокотник дивана и остался недвижимо сидеть в ногах у хозяйки, в один день похудевший и отощавший, с ввалившимися желто-зелеными глазами и опавшей клоками шерстью.
А какими были у них прежде, при Февронье Васильевне ужины! Не ужины, а каждый день трапеза и вечеря. Обосновывались они не на кухне, а в горнице за широким на шесть четвертных досок столом, накрытым чистой скатеркой.
Петр Николаевич, как и полагается мужчине, хозяину дома, нарезал крупными ломтями домашний, подового печения хлеб, а Февронья Васильевна тем временем несла подогретый в лежанке дымящийся клубами-паром суп, борщ или тушеную в чугунке картошку, или пшенную кашу с молоком, или свежие вечерние оладушки, только-только дозревшие все там же, в лежанке. Назарка обретался подле хозяев, в горнице, терся у ног Февроньи Васильевны, мурлыкал, вел с ней какие-то свои тайные переговоры, требовал добавки-приварки в мисочку, которую Февронья Васильевна переносила в горницу, чтоб Назарка не скучал в одиночестве на кухне, под лавкою, да и они не скучали по нему: все ж таки Назарка, хоть и кот, а полноправный и законный член их семейства.
– Может, молока налить? – вспомнив все эти трапезы-вечери, в один миг отошедшие из их жизни, спросил Назарку Петр Николаевич.
Назарка и на молочные посулы Петра Николаевича никак не отозвался (а уж на что к молоку любитель и охотник!), совсем обронил горемычную свою кошачью голову, которая при исхудавшем, изможденном теле стала непомерно большой и, наверное, тяжелой.
Петр Николаевич больше принуждать Назарку не стал, прикрыл горшик с супом кружочком и вынес его в сени, как это обязательно сделала бы и Февронья Васильевна, чтоб к утру суп не прокис в теплой избе и завтрашним днем его можно было либо самим съесть, либо, смешав погуще с картошкой, отдать гусям и курам.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь