Глава "Доски для домовины" здесь
В прежней жизни, до сегодняшнего темного дня Назарка по большей части пребывал при Февронье Васильевне. Утром терся у ног хозяйки на кухне, зная, что ему непременно что-нибудь перепадет от ее щедрот: молоко, кусочек мяса, курятины или гусятины, или мелкая рыбешка, если только Петру Николаевичу удастся изловить ее в реке на ранней заре. Днем Назарка неотступно сопровождал Февронью Васильевну по двору, следил, как она кормит кур-гусей, режет яблоки-падалицу, перезрелые огурцы, кабачки или тыкву для пойла-подкормки козе Матрене: а поздним вечером и ночью (особенно в зимнюю морозную стужу) пристраивался на печи рядом с Февроньей Васильевной и, засыпая, мурлыкал-мурчал ей какие-то свои сказки, почти в самое ухо.
Но случалось, что и Петра Николаевича Назарка без внимания не оставлял. То сидел в тени сарая, наблюдал, как Петр Николаевич отбивает косу или насаживает на лопату новый черенок, то, примостившись на заборе, поглядывал свысока, как хозяин рубит дрова и, словно какой надсмотрщик-десятник предупреждал: «Ой, гляди, не коротко ли, не длинно ли рубишь!», а иной раз так и путешествовал вслед за Петром Николаевичем к омшанику. Пчелы его знали и не трогали: покружат над ухом, пожужжат и улетают по своим трудовым делам добывать медовую взятку. Правда, и Назарка относился к пчелам со всем уважением, ради пустой забавы их не задевал, не замахивался лапой и не топорщился шерстью, хорошо различая, что пчела, она, хоть и летает по воздуху, а все ж таки не птица и поживы от нее Назарке никакой нет. Он тихо-мирно сидел чуть поодаль от улья и, опять-таки, сосредоточенно и зорко наблюдал, как Петр Николаевич, попыхивая дымарем, проверяет рамки. Со стороны поглядев на Назарку, можно было подумать, что он сам готовится стать пасечником и пчеловодом: надеть на голову сетку, взять в лапы дымарь и приступить к обустройству пчелиного дома и пчелиной жизни.
В омшанике у Назарки было свое законное место – на подоконнике, над верстаком, где Петр Николаевич мастерил ульи и рамки. Распиливая по нужным размерам и строгая дощечки, Петр Николаевич любил беседовать с внимательным слушателем – Назаркой. Душа у него, хотя и кошачья, не человеческая, а все равно душа: Назарка любое слово понимает не хуже иного равнодушного человека. Петр Николаевич рассказывал ему всякие истории и случаи из своей длинной жизни, по большей части из военной, фронтовой. Вот, к примеру, про кота по кличке Пехотинец (так солдаты, сами пехотинцы, нарекли его с первого дня, и он охотно откликался на ту кличку), который прибился к ним в роту в одном белорусском дотла сожженном и расстрелянном немцами селе. Пристанище себе Пехотинец нашел на полевой кухне у повара-кандера Ерофея Ивановича, пожилого уже пятидесятилетнего солдата. Ерофей Иванович поставил его на полное котловое довольствие, вменив, в строгие служебные обязанности следить за мышами, которые почти на каждом новом месте дислокации кухни неведомо откуда появлялись и норовили поживиться солдатскими не больно-то и сытными харчами.
Службу свою Пехотинец нес исправно, мышей отпугивал еще далеко на подступах к обозным продовольственным повозкам и складам. Он быстро привык к фронтовой походной жизни: не боялся ни ружейных, ни артиллерийских обстрелов, ни даже бомбежек, словно уверовав, что его, такого маленького и неприметного, с рыжими маскировочными подпалинками на боках, не достанет ни пуля, ни снаряд, ни бомбовый осколок.
Достала отважного кота-фронтовика мина. Случилось это почти на самой границе с Польшей, под Барановичами. Только-только обосновался Ерофей Иванович в низинке-распадинке с кухней, только стал делать закладку продуктов в котел, как мышь-полевка припожаловала за своей долей и частью. Пехотинец мгновенно обнаружил ее и давай преследовать по жнивью. И уже почти догнал на крутом подъеме и бугорке, как вдруг, откуда ни возьмись, шальная мина, которую немцы с дуру ума пустили наугад (хотя, кто его знает, может и заметили в распадочке кухонный нестойкий дымок).
Пехотинца она накрыла точным прямым попаданием, взметнула вместе с землей высоко вверх, и после солдаты не нашли от него ни единой шерстинки. А мышь, похоже, уцелела и к вечеру опять приходила на кухню. Правда, Ерофей Иванович в точности не мог сказать: прежняя это мышь или какая-нибудь другая – они ведь все похожи, будто две капли воды. Но приходила, и Ерофей Иванович не прогнал ее, а дал поживиться под продуктовой повозкой оброненными зернышками крупы-перловки.
Такая вот фронтовая памятная история…
– Так ты пойдешь или нет? – повторно пригласил Петр Николаевич в дорогу Назарку.
Но Назарка на зов его и приглашение никак не откликнулся, остался по-прежнему сидеть у Февроньи Васильевны в ногах, неотрывно, поверх пламенеющей свечи глядя ей в лицо.
– Ну, ладно, сиди! – оставил Назарку в покое Петр Николаевич. – Когда еще с хозяйкой побудешь…
Его тоже повлекло присесть рядом с Февроньей Васильевной и больше не покидать ее в одиночестве ни на минуту, глядеть и запоминать и ее глаза, и высокий лоб, и крепко сжатые на груди руки. Но и надеяться Петру Николаевичу не на кого: надо самому и домовину мастерить, и крест, и задумываться о могиле – как ее копать в единую его стариковскую силу. Он опять погладил оставшегося на карауле Назарку по согбенной спине и вышел во двор, показавшийся ему вдруг каким-то не-ухоженным и чужим.
В омшанике, промеряв на всякий случай еще раз доски метром-складеньком (при не больно ловком столярном умении Петра Николаевича оно не помешает: семь раз отмерь – раз отрежь, да еще в таком скорбном деле, которое нынче выпало ему), Петр Николаевич распилил их под черту и стал заносить в дом. Он сложил доски устойчивым штабельком на кухне, минуту передохнул, перевел утомленное дыхание-одышку и принялся ладить в горнице подобие верстака. Можно было, конечно, приспособиться и на кухне, но тогда все равно получится в отдалении от Февроньи Васильевны, за перегородкой: ни поглядеть на нее, ни словом человеческим перемолвиться.
Под верстачок Петр Николаевич приспособил лавку, на которой в кухне стояли ведра с водой. Он занес ее в горницу и поставил торцом к уличной стене. Но чтоб доска не билась о штукатурку и не портила ее (Февронья Васильевна только недавно, к Покрову побелила весь дом), он выпилил под «ласточкин хвост» тоненькую дощечку-двадцатку, которую захватил для этой надобности в омшанике. Не поленился Петр Николаевич даже забить в торец дощечки гвоздик с обрубленной головкой. Невелика столярная хитрость, а все ж таки без нее и не обойдешься. Гвоздик острым носиком будет вонзаться в поделочную доску, не позволять ей елозить и соскальзывать с лавки-верстака, угнетая своим грохотом Февронью Васильевну.
Доски Петр Николаевич решил строгать только с одной, внутренней, стороны, чтоб в домовинке, как в горнице, было светло и чисто, ободряюще пахло смоляной живицей. А внешняя сторона пусть останется темной и печальной, одним уже видом своим напоминая Петру Николаевичу, что в осиротевшем доме его поселилась черная, непроглядная ночь.
Но прежде чем взяться за шершепку и рубанок, Петр Николаевич вовремя вспомнил о печи. Уголья и дымная головешка там погасли, притушились, и теперь уже можно было, не дожидаясь напоминания Февроньи Васильевны, закрыть и заслонку, и вьюшку, чтоб в доме сохранилось тепло.
Свершив нехитрое это деяние, Петр Николаевич шагнул уже было через порог в горницу, но потом вернулся назад к печи. Ему почудилось, что чего-то он возле нее все-таки не доделал, упустил какую-то неприметную, но обязательную малость, мимо которой Февронья Васильевна ни за что бы не прошла. Петр Николаевич поправил в углу ухваты, заглянул в загнетку и даже в подпечье, где просыхали для завтрашней растопки аккуратно сложенные Февроньей Васильевной дрова. Все вроде бы было на месте, все в надлежащем порядке и виде, но чего-то определенно не доставало, и эта недостача приводила Петра Николаевича в расстройство и досаду. И вдруг он сообразил – чего! На печи не была задернута беленькая нарядная занавеска. Февронья Васильевна подобной оплошности никогда бы не допустила. Закрыв заслонку и вьюшку, она обязательно задергивала занавеску с двумя вышитыми голосистыми петушками, давая тем самым понять, что утренняя кухонная страда завершена, и печка теперь до обеда может отдохнуть, а то и подремать в тишине и покое – работала ведь, пекла-варила с ранней зари.
Петр Николаевич поторопился исправить свое упущение – задернул занавеску по всей длине туго натянутого шнурочка от одного края загнетки до другого, и на кухне сразу воцарился полуденный покой, а печка действительно как будто задремала, и лишь два ершистых петушка закричали еще голосистей и звонче.
Теперь уж Петру Николаевичу ничто не мешало безотрывно заняться домовиной: время торопило и понукало его, да и Февронье Васильевне лежать бездомной на голом дощатом диване было как-то совсем уж сиротливо, будто она всеми оставлена и покинута.
Приладив первую доску на верстаке, Петр Николаевич взял в руки шершепку, замахнулся ею и раз, и в другой, а на третьем замахе вдруг не сдержался, поглядел на Февронью Васильевну и сказал ей:
– А помнишь, как мы возили с тобой на продажу мед?!
– И это помню, – с великой охотой отозвалась на его слова Февронья Васильевна.
Случилась эта поездка в конце жаркого томительного августа, сразу после Яблочного Спаса. Медовая взятка-добыча была в том году отменно богатая – хватило и себе, и на продажу.
Нагрузив подводу бочонками и флягами с медом, Петр с Февроньей выехали в ночь, с тем расчетом, чтоб на городской базар-ярмарку попасть рано – поутру, опередив всех иных продавцов-пасечников.
Конек им в дорогу достался веселый, исправный. Хорошо смазанную дегтем телегу, он мчал по наезженной колее в свое удовольствие, бойко постукивал копытцами, пофыркивал, понимая лошадиным своим гибким умом, какой ценный груз он везет: садово-цветочный, гречишный и липовый мед в добротных деревянных бочонках и алюминиевых флягах и еще более ценный (и бесценный) – молодых-молоденьких мужа с женой, которые в обнимку сидят на передке телеги.
И до того этот исправный конек разохотился, что к полуночи домчал их до Новых Боровичей, легко и споро одолев половину дороги. Петр с Февроньей посовещались и решили часа полтора-два, потеснив поклажу, передохнуть, поспать на телеге, под овчинным тулупом, а то приедут в город в предрассветной темени, когда еще и базар-ярмарка будет на замке и запоре.
Сразу за Новыми Боровичами они свернули в небольшой березово-кленовый лесок, стреножив, отпустили пастись неутомимого конька, а сами забрались под тулуп.
Жарче и желанней ночи, чем та, в притихшей березово-кленовой роще, в их жизни и не было. После они часто вспоминали ее и безошибочно определили, что именно тогда зародился у них белоголовый мальчик, мальчишка, которому сам Бог велел быть Николаем, Колей, и в честь деда своего, пахаря и солдата, Николая Егоровича, и в честь святого угодника Николая Вешнего, потому как появился на свет Коля в тот день, когда отмечается великий спасительный праздник этого угодника – второго мая.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь