Глава "Я подожду" здесь
Но уйти Петру Николаевичу сразу из дома не получилось. Только он приоткрыл дверь, как из сеней проворно юркнул третий их жилец-обитатель, кот Назарка. Не обращая особого внимания на Петра Николаевича, он устремился на кухню, где в укромном месте, в уголке, под лавкою стояла его приватная черепяная мисочка, всегда наполненная стараниями Февроньи Васильевны козьим молоком, к которому Назарка-Назарий пристрастился не хуже Петра Николаевича.
Молоко там было и нынче, звало и манило Назарку к себе, и он, учуяв и углядев его, ускорил и без того скорый шаг, но на полдороге вдруг остановился и замер с поднятой вверх лапой. В такой тревоге и нерешительности он стоял посреди кухоньки, наверное, с минуту, а потом, опустив лапу, бесшумно пошел в горницу и с удивлением посмотрел на Февронью Васильевну, которая в утренние самые работные и хлопотные часы никогда не позволяла себе праздно лежать на диване.
Назарка принялся окликать ее, мяукать, звать на кухню к печи и работе, несколько раз даже царапнул ножку дивана когтями, оглянулся на Петра Николаевича, будто спрашивая его, что бы все это означало, и почему хозяйка с крестиком и высоко горящей свечой в руках покоится на диване. Петр Николаевич приласкал Назарку, погладил его по спине и хотел уже было доходчиво объяснить ему всю их печаль и горе, но Назарка вдруг сам кошачьим своим, восприимчивым ко всему живому и неживому умом понял, какая беда навалилась и пришла к ним в дом. Он высвободился из рук Петра Николаевича, вспрыгнул на диван и сел в ногах Февроньи Васильевны безмолвной, будто окаменевшей стражей. Всю свою жизнь Назарка прожил рядом с Февроньей Васильевной, под ее опекой и повседневным вниманием, и сейчас, может быть, полнее Петра Николаевича понимал, как ему будет без нее худо.
– Ты приглядывай тут за ней, – пытаясь рассеять тоску и печаль Назарки, попросил его Петр Николаевич, – я скоро вернусь.
Назарка на мгновение ожил, посмотрел на Петра Николаевича зелеными своими, непривычно рассеянными и усталыми глазами, и в тех глазах Петр Николаевич безошибочно прочитал упрек маленького рыжего Назарки ему, Петру Николаевичу, взрослому большому человеку, который не смог, как следует, доглядеть Февронью Васильевну при жизни, а нынче просит доглядывать, охранять ее по смерти.
– Не уберег, – повинился перед Назаркой Петр Николаевич, как винился перед Колей и как готов был повиниться перед всем белым светом: перед зверьем и птицей, деревьями и травой, перед восходящим и заходящим солнцем, перед луной и звездами за свой недосмотр и недогляд. Не должен был Петр Николаевич поперед себя отпустить из жизни Февронью Васильевну, никак не должен был. А что тяжко и неподъемно ей было бы хоронить его, так это просто отговорка. Как-нибудь похоронила бы: либо помалу сходила бы в Новые Боровичи, позвала в помощь людей, либо опустила бы его на огороде в яму, где они закапывали на зиму картошку, да и засыпала землей.
* * *
Поплотнее прикрыв дверь, Петр Николаевич вышел во двор и высоко запрокинул голову на ярко горящее солнце, чтоб определить, который нынче час. Никаких иных часов, кроме солнечных, у них в хозяйстве давно не было. Настенные, прежде такие бойкие ходики, еще лет пять тому назад, истончившись в шестеренках, сломались и навсегда остановили отсчет времени. Поначалу Петру Николаевичу и Февронье Васильевне без их неугомонного перестука и мелькания блескучего маятника было тоскливо и немо, будто лишились они в доме живого говорящего существа. Но потом помалу привыкли к этой немоте и уже не обращали на нее никакого внимания. Обходились же когда-то, в древние столетия, люди без всяких часов, доверяясь только одному солнцу да круговороту земли, и – ничего, жили и не испытывали от этого особого неудобства.
Петр Николаевич и Февронья Васильевна, правда, ходики из дому не выбросили, оставили их висеть на прежнем месте, обрамляя для красоты в праздничные дни вышитым рушником наравне с образами. Часы были старинные, с большим циферблатом-теремком, на котором мастер-часовщик искусно изобразил двух ангелов-трубачей (уж поистине образ), с ажурным нетерпеливым маятником и тяжелой латунной гирей на цепочке. Глядя на них, застывших, сделавших передышку в течение времени, Петр Николаевич и Февронья Васильевна иной раз промеж себя загадывали – а вдруг часы сами по себе как-нибудь наладятся и вновь пойдут. Такое, говорят, с механизмами случается. Больше всего верила этому Февронья Васильевна и ухаживала за часами, как за живыми: чистила маятник и гирю толченым кирпичом и мелом, протирала ангелам-трубачам пухлые личики, а по праздникам обрамляла часы вышитым рушником и даже незаметно переводила стрелки, будто часы действительно уже пошли.
Петр Николаевич еще раз вприщур глянул на солнце, взобравшееся в самое высокое поднебесье, и определил, что сейчас ровно полдень, ясный горячий зенит первого дня, который он живет без Февроньи Васильевны.
Петр Николаевич никак не поверил этому: ведь все осталось прежним – и солнце, и бездонно-голубое осеннее небо, и дальний багряный лес за огородами и лугом, а Февроньи Васильевны нет. Он с надеждой в душе и сердце оглянулся на домовую дверь, ожидая, что она сейчас широко распахнется, и на крылечко с метелкой-веником, чугунком-горшиком или какой-нибудь сковородкой в руках обязательно выйдет Февронья Васильевна. Но дверь оставалась глухой и неотворимой, как будто навечно забитой гвоздями.
Петр Николаевич тяжко вздохнул, поглубже надвинул на глаза шапку и, мало чего видя перед собой, побрел к задним дворовым воротам.
Бревенчатый, старинной, дедовской постройки омшаник, стоял в заметном отдалении от двора (чтоб пчелы опасно не роились в нем и не пугали малых детей), посреди фруктового и ягодного всегда густо плодоносного сада. К пасечному, пчеловодному делу Петр Николаевич пристрастился в детские подростковые годы под присмотром деда Емельяна. (У отца было другое увлечение – рыбалка и охота.) Учеником-подмастерьем Петр оказался прилежным и усидчивым и в пятнадцать лет уже самостоятельно мог справляться с пчелиным хозяйством. В войну, правда, пока он воевал, пребывал на фронте, оно пришло в полное разорение: дед Емельян к тому времени умер, а отец, едва-едва сохранил три-четыре колоды, не в силах променять свою страсть к рыбалке и охоте на пасечное старание.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: podyomAuthor: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь