Людмила Улицкая не входит в число моих любимых писателей — not my cup of tea...
Это нормально. На чаепитии кому-то всегда надо погуще, а кому-то, напротив, пожиже — во избежание излишнего сердцебиения и почернения зубов. Тот естественный факт, что разным читателям нравятся разные писатели, ничего не говорит о литературном масштабе последних.
Но при всем чисто вкусовом неприятии подчеркнутой безыскусности и обыденности прозы Улицкой, у меня никогда не возникало сомнений, что передо мной текст настоящего писателя. Если вы спросите, что именно кажется мне главным в этом литературном явлении, то первым словом, которое придет мне на ум, будет «порядочность».
Да-да, есть такое понятие — «писательская порядочность».
Бывает, берешь роман какого-нибудь великого творца, читаешь, восхищаешься, а где-то на четвертом-пятом уровне восприятия думаешь:
«А ведь автор, если разобраться, натуральная сволочь. Гениальная сволочь, мерзавец, свинья нечистоплотная».
Обычно мы справляемся с неизбежно возникающим в этот момент когнитивным диссонансом при помощи соображений типа «ну, надо различать автора и его творение…», или «ну, для описания человеческой натуры надо непременно нырнуть в самые темные ямы», или еще что-нибудь в этом роде. Справляемся, прощаем и продолжаем читать.
Людмила Улицкая не нуждается в подобных подпорках: за незатейливой тканью ее прозы безошибочно угадывается глубоко порядочный человек, совестливый, ищущий, сострадающий. Наверно, именно это, пусть и не вполне литературное качество и привлекает к ней миллионы читателей. Безусловная порядочность — ценный товар во все времена.
Тем неприятней мне было встречаться с известными высказываниями Людмилы Евгеньевны по поводу моей Страны — высказываниями, которые свидетельствовали об элементарном непонимании как предмета разговора, так и особенностей аудитории. В последующем аутодафе обличительного сетевого дискурса Улицкая совершенно незаслуженно оказалась в одной компании с действительно одиозными фигурами, приехавшими сюда с заведомым намерением оскорбить, эпатировать, выпендриться. Я говорю «незаслуженно», потому что у нее такого намерения точно не было — со временем это прояснилось вне всяких сомнений.
В чем выразилось непонимание? В том, что в израильских залах Людмила Евгеньевна видела перед собой очень знакомые лица, точно такие же, как в Питере, Москве, Екатеринбурге, Ганновере, Париже, Бостоне, Сан-Франциско… — видела и, соответственно, говорила, рассчитывая на прежние, хорошо известные смысловые и ассоциативные коды. Чего она никак не могла знать, так это того, что в Израиле эти «знакомые лица» принадлежали уже принципиально другим людям.
Мне не раз приходилось писать о важной особенности, отличающей иммиграцию в Израиль от любой другой: она характеризуется высочайшим уровнем самоидентификации приезжающих с их новым местом жительства. Говоря иными словами, новоприбывшие довольно быстро начинают связывать себя, свои интересы, свое настоящее и свое будущее с интересами и будущим Страны — в кардинальном отличии от иммигрантов в Европу, Америку или Австралию, где, даже проведя там несколько десятилетий, бывшие россияне продолжают ассоциировать себя с Московской метрополией, с тамошней политикой, тамошней культурой, тамошним дискурсом.
Прямым следствием этой самоидентификации становится смена ментальности — по крайней мере, в том, что касается таких основополагающих для Израиля сущностей, как Катастрофа, отношение к христианству, к исламу, к антисемитизму, к истории, к расстановке сил в мире. В итоге — возвращаясь к встречам с Улицкой — довольно внезапно может возникнуть чреватая взрывом ситуация. Она и возникла.
Православная писательница-еврейка думала, что обращается к людям, выросшим, как и она, в лоне русской (в основе своей — христианской) культуры, которые привыкли относиться к проповеди Христа с соответствующим пиететом. Но слушали ее те, кто уже научился воспринимать христианство так, как это принято в Израиле, то есть сквозь призму многовековых гонений, погромов, насильственных крещений и костров инквизиции. Иисус здесь — Ешу, «йимах шмо везихро».
Неудивительно, что невинная, в общем, жалоба Улицкой на недостаточно благосклонное отношение израильских властей к местным крестолюбцам стала искрой, разжегшей немедленный пожар.
То же самое следует сказать и о христианстве самой писательницы. Евреи, уезжавшие из России в конце 80-х — начале 90-х годов, ни в коей мере не полагали чем-то экстраординарным моду на крещение, охватившую часть столичной еврейской интеллигенции одним-двумя десятилетиями раньше. Тогда это выглядело довольно естественным шагом, не только завершающим процесс полной и окончательной ассимиляции, но и ставящим интеллигента в определенную оппозицию властям. Крест на шее Улицкой — из тех же времен, что и крест на шее отца нынешнего председателя Кнессета.
Однако вышеупомянутая смена менталитета автоматически вернула новоиспеченных израильтян в иную, еще досоветскую реальность, когда по выкрестам сидели «шиву» и именовали их презрительной кличкой «мешумад» — уничтоженный, изведенный дотла. Я не собираюсь вступать здесь в обсуждение вопроса, хороша эта смена или дурна. В контексте данного разговора важно другое: она представляет собой факт, — свершившийся для тех, кто переехал и удержался в Стране, и неизбежный для тех, кто еще только собирается это сделать. И тем, кто навещает нас со всевозможными культурными и политическими гастролями, совсем невредно иметь этот факт в виду, чтобы не повторять ошибку Людмилы Евгеньевны.
Все вышесказанное более-менее суммировало мое отношение к Улицкой — каким оно было, пока я не прочитал (с двухмесячным опозданием) интервью, данное ею в феврале этого года, к своему 76-летию.
Что сказать?
Возьмите мои предыдущие слова о писательской порядочности Улицкой, умножьте их на сто и возведите в квадрат. Редко встретишь творческого человека, способного на столь безжалостную рефлексию и столь безупречную честность по отношению к себе.
Одна фраза из интервью сразу бросилась мне в глаза, показалась знакомой:
«Я полностью отказалась от оценок: не справляюсь».
Так и есть, — кивнул мне услужливый Google. — Это действительно цитата из романа «Даниэль Штайн, переводчик».
Вот как звучит она там:
«Я полностью отказалась от оценок: не справляюсь. В душе я чувствую, что прожила важный урок с Даниэлем, а когда пытаюсь определить, что же такого важного узнала, весь урок сводится к тому, что совершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение».
А вот вариант из сказанного в интервью почти полтора десятилетия спустя:
«Я полностью отказалась от оценок: не справляюсь. Лично мне никогда не справиться даже с моим личным еврейством: оно мне надоело хуже горькой редьки. Оно навязчиво и авторитарно, проклятый горб и прекрасный дар, оно диктует логику и образ мыслей, сковывает и пеленает. Оно неотменимо, как пол. Я так хочу быть свободной — еврейство не даёт мне свободы. Я хочу выйти за его пределы, и выхожу, и иду куда угодно, по другим дорогам, иду десять, двадцать, тридцать лет, и обнаруживаю в какой-то момент, что никуда не ушла».
Сравните два этих высказывания, стартующих из одного и того же посыла.
Первое — убежденность в ЛИЧНОМ выборе человека, в его тотальной независимости от веры, группы, нации, страны и прочих внешних обстоятельств. Главное — ты сам, твое собственное решение и поведение, ценность или ущербность твоих собственных действий.
Второе — осознание наличия имманентного ВНЕШНЕГО императива, диктующего тебе твое назначение, раз за разом возвращающего тебя туда, где тебе, глупому подслеповатому кутенку, СУЖДЕНО быть и служить этому миру — вне зависимости от твоего личного выбора.
Речь тут идет о глубоком мировоззренческом перевороте в уже сложившемся, сильном, многократно отрефлексированном сознании взрослого человека, подводящего — чего уж там — конечный итог всей своей жизни. Ну как тут не восхититься Людмилой Евгеньевной Улицкой, которая доказала редкую способность не только на эту впечатляющую революцию, но и на честное публичное признание своей прошлой неправоты.
«Дело в том, что я полжизни настаивала на том, что есть у людей качества и свойства более важные, чем кровь, — сказала она в том же интервью. — А под конец жизни оглянулась и обнаружила, что большая часть друзей всё-таки евреи».
Эта фраза выглядит естественной для персонажей моих «Инопланетян», но абсолютно немыслима как для прежней Улицкой, так и для ее любимого героя, священника Даниэля Штайна.
Остается надеяться, что бывшие единоверцы Улицкой по Церкви-Личного-Выбора-Универсальных-Ценностей не заклеймят ее как предательницу высших идеалов, националистку и обскурантку, — а там уже и до фашистки недалеко. За этими высокоморальными деятелями, как известно, не заржавеет.
Ну, а я еще раз порадуюсь своей радостью — очередным замечательным подтверждением неизбывной логики Божьего Творения и человеческой способности в конечном счете внять ей — вопреки всем препонам страха и лжи.