Глава "Февронья Васильевна и Пётр Николаевич" здесь
Полы с Василем Тихоновичем они настелили в две недели: Тихонович – мастер, Петр Николаевич – подмастерье. Доски, хорошо просушенные еще на лесоскладе, они отесали по шнуру, острогали спаренной силою рубанком-медведком, отфуговали по обочинам (это уж сам Тихонович: дело тонкое и ответственное – скосишь где-нибудь край или не доведешь горбинку, так после никакими клиньями доску к доске не подгонишь и не спаришь).
Стояны взамен старых, тоже уже подгнивших и взявшихся в иных местах трухой, они, опять-таки, по шнуру и уровню вывели из красного обжигного кирпича. Подмостники-лаги были у Петра Николаевича заготовлены заранее (купленные по случаю все на том же лесоторговом складе, дубовые, обрезные по всем четырем сторонам, так что и тесать не пришлось). Они с Тихоновичем лишь подложили под них на каждом стояне по двойному листу рубероида, чтоб кирпичи не натягивали влаги и сырости. Предосторожность не лишняя: дуб не дуб, а на голом кирпиче он возьмется вначале плесенью, а после размочалится и сгниет.
Доски, подогнанные, поджатые клиньями, легли на пыленые подмостники так щитно и тесно, что не всюду даже был заметен стык и шов. По всему периметру Тихонович повязал пол плинтусами, на которых для красоты пустил затейливую (тремя бороздками) дорожку. Он тем и славился, что всякое свое строение: дом, сарай, помывочную баньку, оконные рамы, резные наличники или полы любил делать не только для обиходной пользы, а непременно еще и для красоты, чтоб все радовало и веселило глаз.
Полы у них получились, как яичко: гладко оциклеванные в последней доводке шершепкою и рубанком, поджатые дополнительным гвоздем-соткою, протертые по плинтусам наждачной мелкозернистой шкуркою. И первой по тем полам прошлась (куда твоя королева!) Февронья Васильевна. На каждой дощечке она притопнула-прихлопнула каблучками легоньких своих недавно только, к праздничному дню Покрова, купленных туфелек, и каждая дощечка откликнулась на тот стук-перестук колокольным нестихающим звоном.
– Лучше не бывает, – похвалила мастеров-плотников Февронья Васильевна, и похвала эта вместе с колокольным перезвоном до сих пор стоит в ушах Петра Николаевича.
После, уже самостоятельно, он по старинному рецепту изготовил шпатлевку (перенял когда-то мальчишкой у деда Емельяна), в соразмерных частях перемешав мел, олифу и столярный клей. Дав шпатлевке хорошо созреть, он заделал ею на полу все мелкие шереховатости и выбоинки от сучков. Шпатлевка взялась так крепко и стойко, что за четверть века ее ни разу не пришлось менять. Всего лишь дважды они с Февроньей Васильевной перекрасили полы светло-коричневой стойкой к воде охрою – и так те полы-половицы стоят по сегодняшний день. Да и чего им не стоять, когда Февронья Васильевна следила за полами, словно за каким живым существом: всегда они у нее подметены, хорошо промыты кипятком и проложены в самых ходких местах, возле порога, дивана и кровати, домашней выделки половиками. А что теперь будет с этой красотой – неведомо. Петр Николаевич содержать полы в прежнем порядке не сумеет и не сможет по слабой своей силе и неловкости. Он, хоть и старик, а все ж таки мужчина, и его дело – пасека, топор да коса, а не печка и ухваты. Так уж у них с Февроньей Васильевной сложилось…
Поставив лесенку, Петр Николаевич снял с вышек старые рассохшиеся ульи, бочонки, дежи и весь прочий, случайно заброшенный туда пасечный инвентарь. Первая доска поддалась ему с трудом и немалым усилием, за двадцать пять лет прикипела, будто приварилась к перекладине. А остальные уже пошли полегче и посвободней.
Петр Николаевич вытащил их на свет божий, обмел веником от мелкого древесного сора и пыли, внимательно оглядел, обследовал и даже постучал по каждой костяшками пальцев. Доски были, как звон. Ни жук-короед, ни шашель их не тронули, не хватило, должно быть, у вредоносных жучков-комашек силы, чтоб одолеть такой крепости древесину, насквозь пропитанную смолой-живицей.
Петр Николаевич в самых малых подробностях припомнил, как эти оставшиеся в запасе при настилке полов доски (тоже прилежно оструганные рубанком-медведком и отфугованные), покойный Тихонович торговал у него. Заказов у Тихоновича в те годы было много. Народ маленько разбогател, приободрился и точно так же, как Петр Николаевич с Февроньей Васильевной обновлял, ремонтировал старые свои дома: менял оконные рамы, двери, обветшавшие резные наличники – и лучшего материала для всего этого обновления было не сыскать. Но Петр Николаевич не уступил Тихоновичу ни единой доски: во-первых, запас – он никогда карман не тянет, а во-вторых, у Петра Николаевича с Февроньей Васильевной тоже созрел замысел поменять в доме двери: и входную, сделанную когда-то, в старые времена в сплошной продольный шпунт (а хотелось фасонную, филенчатую) и ту, что вела из кухоньки в горницу, чтоб распахивалась она не на одну, а на две легонькие створки. Но не привелось им с Февроньей Васильевной осуществить свой замысел. Тихонович вскорости умер, а другого такого мастера, столяра и плотника, во всей округе не предвиделось. Так доски и остались лежать нетронутыми в омшанике, на вышках.
И вот долежались…
Петр Николаевич разметил их под карандаш метром-складеньком, прикидывая в уме, сколько пойдет на саму домовинку, а сколько на крышку домовинки, которую у них называют – «веком». Когда все уточнилось и сошлось в размерах, он взялся уже было за пилу, и вдруг опять непереносимая тоска навалилась на него, застила глаза и помутила разум.
Петр Николаевич отбросил в сторону пилу-ножовку, пошел в дом и, едва сняв у порога шапку, сказал Февронье Васильевне:
– Не могу я так: ты здесь, я – там, – потом присел на табурет в ее изголовье и попросил: – Можно, я буду ладить тебе домовинку в горнице?
– Так и ладь, – согласно ответила Февронья Васильевна, но сразу Петра Николаевича от себя не отпустила, заботливо напомнила: – Только ты вначале суп зажарь, а то, я слышу, он там у тебя выкипает уже.
Ослушаться Февронью Васильевну Петр Николаевич не посмел. Он мелко изрезал-искрошил на кухонной дощечке головку репчатого белоголового луку, розовую, лопнувшую от переизбытка силы и здоровья возле хвостика-ботвы морковь (эту тоненькими кругляшками, вовремя припомнив, как это делала Февронья Васильевна), потом отыскал в загнетке большую чугунную сковородку и положил на нее столовую ложку гусиного крупнозернистого жиру. Никакого иного жиру, масла или самого обыкновенного свиного сала у них с Февроньей Васильевной давным-давно уже не было. Содержать корову они возможностей, конечно, не имели, а вот поросенка-кабанчика помалу могли бы и вырастить: картошка и мука в доме, слава Богу, водились. (Мука, правда, домашнего тоже излишне крупного помола, которую Петр Николаевич добывал на ручной мельнице-крупорушке). Но негде было Петру Николаевичу и Февронье Васильевне по весне купить того поросенка-пятачка. Это опять-таки предстояло бы путешествовать в район, на базар, а оттуда нести обретенную живность в заплечном мешке. В молодые годы, при здоровье, и нашивали, и возили на подводах, а в преклонной старости о таком подвиге и думать не приходилось. Вот и приспособились они с Февроньей Васильевной все жарить-варить на одном только топленом курино-гусином жиру. Навар и сытость, конечно, не те, но оно, может, и к лучшему: еда легкая, необременительная, болезней и хворей от нее меньше.
Сковородку с зажаркой Петр Николаевич поставил не на треногу, а прямо на горячие угли, которые выгреб кочергой поближе к печному зеву. (Февронья Васильевна делала всегда вроде бы так: на треноге пекла блины и оладьи, изготавливала яичницу-глазунью или по отдельной просьбе Петра Николаевича омлет на молоке, а на углях зажаривала суп и борщ). На высокой треноге зажарку запросто прихватит верховым пламенем от не перегоревших еще до конца дров, внизу же, на углях она сомлеет как раз в меру.
Но Петр Николаевич из опасения, что у него и на углях зажарка пригорит, вынимал сковороду из печи много чаще, чем требовалось, перемешивал ложкой, добавлял еще на всякий случай жиру и с навернувшейся на глаза слезой не переставал думать, что вот не перенял он вовремя от Февроньи Васильевны всего этого, казалось бы, совсем незаметного труда и умения, считал его занятием мелким и немужским, а оно обнаружилось вишь каким обязательным и нелегким, и без него человеку никак не прожить, и особенно такому старому и одинокому, каким теперь стал Петр Николаевич.
Когда зажарка привяла и зарумянилась (в двух-трех местах по недогляду все же подгорела), Петр Николаевич сбросил ее в горшочек, и вправду на четверть выкипевший. Подобное иногда случалось и у Февроньи Васильевны, и тогда она смывала остатки зажарки со сковородки кипятком. Петр Николаевич, стараясь во всем повторить движения Февроньи Васильевны, придержал сковородку над горшочком кухонной тряпицей и плеснул на нее из кружки обыкновенной холодной воды (заранее согреть кипятка для этого непредвиденного случая он, понятно, не сообразил). Сковородка зашипела, зашкворчала, изошлась высоким дымчатым паром. Все вроде бы так, как и у Февроньи Васильевны (пар от холодной воды поднялся даже много выше, чем обыкновенно поднимался у нее). Но и совсем не так: и чрезмерный этот пар был совсем иным, и шипела-шкворчала сковородка как-то обиженно и недовольно, чрезмерно брызгаясь горячим жиром, не то, что у Февроньи Васильевны – всегда весело и задорно.
– Вишь, как без тебя худо! – опечалился Петр Николаевич. – Ничего не умею!
– Не велико умение, – опять утешила его Февронья Васильевна. – Научишься, – потом немного подождала, давая Петру Николаевичу время успокоиться, и подсказала: – Ты все ж таки лавровый лист и перец положи – все будет душистей. И посолить не забудь. Я не солила.
«Ну, вот и здесь оплошал», – укорил себя Петр Николаевич и принялся выполнять указание Февроньи Васильевны: забросил в горшочек три лавровых листочка, штучек пять-шесть горошин перца и щепотку соли. (С солью, правда, засомневался – мало ли, много ли, но беспокоить Февронью Васильевну по мелкому этому делу не стал, пробовать суп тоже не стал: ничего ему нынче не хотелось – ни есть, ни пить.)
Горшочек Петр Николаевич заново придавил железным кружочком и поставил назад в печку, обгорнув его по примеру Февроньи Васильевны углями. Закрывать печной зев заслонкою, а дымоход вьюшкой он пока повременил: угли еще искрились розовато-пепельным заревом, а от сучковатой головешки курился сизый смоляной дым. При закрытой заслонке и вьюшке запросто даже можно угореть. Петру Николаевичу, правда, ничего, он в любой момент свободен выйти на улицу, подышать свежим воздухом, а каково Февронье Васильевне при ее лежании: от чада и угара сделается ей совсем невмоготу.
В доме, возле печи теперь вроде бы никаких дел больше не было, и Петр Николаевич засобирался к омшанику за досками. Осенний день – быстротечный, короткий и надо поторапливаться: не успеешь оглянуться, как уже пора свечи зажигать, а при свечах – что за работа?!
– Назарка! – ласково позвал он кота. – Пошли со мной. Февронья Васильевна сама полчаса переможется.
– Перемогусь, – тоже ласково произнесла Февронья Васильевна. – Чего ж не перемогтись. А ты, Назарка, уважь Петру Николаевичу, сходи к омшанику, все ему будет веселей.
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: moloko Author: Евсеенко И.И.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь