В тридцатые жил и работал параллельно с Васильевым, но не соприкасаясь с ним, его сверстник (старше его на два года), большой русский поэт Дмитрий Кедрин. Когда я в 1951 году приехала в Москву, мне об этом рассказала моя тётя, писательница Евгения Анучина. От неё я узнала, что Кедрин погиб очень рано: его ограбили и убили, когда он ехал к себе в Черкизово на попутной машине с небольшим гонораром в кармане. Как оказалось, эта фальшивая версия была придумана, чтобы скрыть истинную причину смерти, о чём рассказывает дочь Кедрина Светлана в книге об отце «Жить вопреки всему» в 1996 году. Названием книги сделана строчка из стихов поэта:
Жить вопреки всему! Жить вопреки обидам!
Жить счастью вопреки, что от тебя бежит!
Жить грязным червяком! Жить нищим инвалидом!
И всё же, чёрт возьми, не умирать, а жить!
Как видим, ещё один творец мучился, подобно Васильеву, стремясь сказать правду вопреки установкам режима. Он взял на вооружение фразу Р. Роллана о том, что, «поглядев назад, можно увидеть луч, высвечивающий будущее…» Кедрин обращается к историческим отрезкам прошлого, пытаясь через прошлое рассказать о своём времени. Так, рассказ об атаманше пугачёвского войска, казнённой в Москве, называется «Алёна-Старица». Он прочёл эту вещь своему другу Михаилу Дубинскому. И тот, услышав строки:
Все звери спят,
Все птицы спят,
Одни дьяки
Людей казнят,
и в середине баллады:
Да помни, дьяк,
Не ровен час:
Сегодня – нас,
А завтра – вас!
сказал: «Митя, советую тебе, как другу: эту вещь никому больше не читай… Пока». Но поэт не послушался друга и отдал балладу в печать. Он был непокорным, как и Васильев: известны многие случаи проявления им гражданского неповиновения. Так, в своей повести в стихах «Конь», героем которой является талантливый русский зодчий из крепостных крестьян Федька Конь, Кедрин показывает царя Ивана Грозного коварным и безжалостным. Когда ему предложили «переписать» образ Ивана Грозного, взяв пример с Ал. Толстого, который в пьесе «Орёл и орлица» изобразил царя борцом за справедливость и правителем-патриотом, Дмитрий Кедрин категорически отказался.
Так же точно он отказался быть сексотом, за что вскоре в сентябре 1945 года был тайно убит. Его нашли мёртвым с переломанными рёбрами, левым предплечьем и изуродованным лицом. Когда жена Дмитрия Кедрина обратилась к Льву Шейнину с просьбой о расследовании обстоятельств гибели мужа, тот сказал: «Я вам советую заняться воспитанием своих детей». Как говорится, суду всё ясно. А для нас, легковерных, была придумана «сказочка про грабителя».
И вот я нахожу у Васильева стихотворение «Старая Москва», где он, подобно Кедрину, уходит в далёкое прошлое, чтобы рассказать нам о страшных тридцатых.
У тебя на каждый вечер
Хватит сказок и вранья,
Ты упрятала увечье
В рваной шубе воронья.
Твой обоз, гружёный стужей,
Растерял колокола,
Под одеждою дерюжьей
Ты согреться не могла.
Вновь, как триста лет назад,
Кажешь розовый мизинец
И ледяный синий взгляд.
Сохранился твой народец,
Но теперь уж ты вовек
У скуластых богородиц
Не поднимешь птичьих век.
Ночи глухи, песни глухи –
Сколь у Бога немоты!
По церквам твоим старухи
Чертят в воздухе кресты.
Полно, полно,
Ты не та ли,
Что рвала куниц с плеча
Так, что гаснула свеча.
Бочки по полу катались,
До упаду хохоча?
Как пила из бочек пиво?
На пиру в ладоши била?
И грозилась – не затронь?
И куда девалась сила –
Юродивый твой огонь?
Расскажи сегодня ладом,
Почему конец твой лют?
Почему, дыша на ладан,
В погребах с мышами рядом
Мастера твои живут?
Погляди, какая малость
От богатств твоих осталась:
Красный отсвет от пожара
Да на птичьих лапах мост,
Да павлиний в окнах яро
Крупной розой тканый хвост.
Но боюсь, что в этих кручах,
В этих горестях со зла
Ты, вдобавок, нам смогла
Мёртвые с возов скрипучих
Грудой вывалить тела.
Нет, не скроешь, – их немало!
Ведь подумать – средь снегов
Сколько всё-таки пропало
И лаптей, и сапогов!
И пойдут, шатаясь, мимо
От зари и дотемна…
Сразу станет нелюдима
От таких людей страна.
Оттого твой бог овечий,
Бог пропажи и вранья,
Прячет смертные увечья
В рваной шубе воронья.
Любопытно, что вначале Павел Васильев назвал стихотворение «Москва», но потом, когда он решил включить его в свой пятый сборник «Стихи», название стало – «Старая Москва»: автор замаскировал свои намерения. А намерения были яснее ясного – рассказать о Москве тогдашней, то есть о Москве 30-х годов.
Я попытаюсь предложить свою версию «перевода» этой аллегории. «Хватит сказок и вранья», потому что врут песни, врут фильмы, врут книги. И теперь это знают все, а тогда об этом нельзя было говорить, а скажешь – увезут тебя в чёрном воронке.
Ты упрятала увечье
В рваной шубе воронья…
Увечья – неудачи, срывы грандиозных планов списывались на «врагов народа», которых немедленно прятали в «шубу» – тюрьму с зарешеченными окнами, где распоряжалось «вороньё», читай – работники НКВД. Вместо тюрьмы мог быть лагерь, окружённый колючей проволокой, к нему непрерывно подходили обозы.
Твой обоз, гружёный стужей,
Растерял колокола…
Тот самый обоз, о котором вы только что прочли, действительно был «гружёный стужей», столько было взаимной ненависти между обозниками и их сопровождающими. Обозники ехали полураздетые, ограбленные односельчанами («Под одеждою дерюжьей // Ты согреться не могла…»), сам бог их оставил («Растерял колокола») – он ушёл из их жизни вместе с поруганными и разрушенными церквями.
Как и во времена Ивана Грозного «триста лет назад», гостиницы переполнены шпиками в штатском. Их «ледяный синий взгляд» всё подмечает, а «розовый мизинец» указывает на плакат: «Болтун – находка для шпиона».
Но народ православный свою веру сберёг: «сохранился твой народец», несмотря на расправу с церковнослужителями.
Просто люди затаились, они молчали в коммуналках о сокровенном, боялись, что услышат и донесут: «Ночи глухи, песни глухи». Только старухи ничего не боялись, и власть их не трогала:
По церквам твои старухи
Чертят в воздухе кресты…
Поэт вспоминает не такую уж давнюю (бунинскую) московскую старину, «Что рвала куниц с плеча/ Так, что гаснула свеча»: «И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая сёмга, смуглотелесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, чёрная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским…» (И. Бунин, «Ида»). И мужики хорошие завтракали в ресторане до позднего вечера, слушая рассказ композитора о девушке Иде с фиалковыми глазами, которая тайно от всех любила его: «А после поехала к Яру, а от Яра – в Стрельну, где перед рассветом ели блины, потребовали водки самой простой, с красной головкой и вели себя в общем возмутительно: пели, орали и даже плясали казачка. Композитор плясал молча, свирепо и восторженно… А неслись мы на тройке домой уже совсем утром, страшно морозным и розовым. И когда неслись мимо Страстного монастыря, показалось изза крыш ледяное красное солнце и с колокольни сорвался первый самый как будто тяжёлый и великолепный удар, потрясший всю морозную Москву, и композитор вдруг сорвал с себя шапку и что есть силы, со слезами на глазах закричал на всю площадь:
– Солнце моё! Возлюбленная моя! Ур-аа!»
Конечно, были в этой Москве и нищие, которые и слыхом не слыхали о таких роскошествах. Но во времена Васильева нищими сделали всех. Голод, распределители, «пиво только членам профсоюза» –
вспомним Ильфа и Петрова.
Сергей Куняев делает предположение, что строчки «Почему, дыша на ладан,/ В погребах с мышами рядом/ Мастера твои живут/» – относятся к Николаю Клюеву. Действительно, великий поэт, учитель Сергея Есенина «дышал на ладан». Последняя книга Клюева вышла в 1928 году. «Затем, – пишет С. Куняев в книге «Русский беркут», – на Клюеве был поставлен крест». Он был объявлен «идеологом кулачества». В 1932 году Клюев переезжает из Ленинграда в Москву и поселяется в полуподвальной комнате в Гранатовом переулке «в погребах, с мышами рядом».
С. Куняев пишет, что «в дом к этому «идеологу», что в Ленинграде, что в Москве шли чередой молодые поэты, знавшие цену Клюеву и понимавшие, что здесь есть чему поучиться – истории, поэтическому мастерству, языку, настоянному на древнейших северных корнях… Ольга Берггольц, Борис Корнилов, Николай Заболоцкий, Александр Прокофьев, Семён Липкин, Ярослав Смеляков – кто только не перебывал у него в “келье”»… Последней «нечаянной радостью» Клюева стал Васильев.
Нелёгкое это было время для Николая Алексеевича. Оставаться вне литературного процесса было тяжело. Он пытался «перестроиться» и дал в журнал «Земля советская» «Стихи из колхоза», благо главный редактор журнала был его друг Иван Касаткин. Но на этом для Клюева всё закончилось.
Глава из книги из книги "Маленькие истории больших стихотворений"
Продолжение следует!
Tags: ЛитературоведениеProject:MolokoAuthor: Васильева Н.П.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь
Книга Павла Васильева в Озон Книга с очерком о Павле Васильеве в Озоне