«Нельзя уверовать в Бога не увидев свет вечной жизни в глазах у другого человека» - сказал однажды митрополит Антоний Сурожский. Мне, когда я ещё был мальчишкой и, учась в 7 классе, начал активно воцерковляться, Господь позволил попасть в круг людей глубоко и благочестиво верующих и увидеть непосредственно ту дивную, непрерывную и благодатную традицию жизни в Боге, идущую от св. апостолов, которую, пожалуй, никогда не передать одними только словами.
Почти всех этих благочестивых, прекрасно образованных и разнообразно талантливых священнослужителей, монахов и благоговейных мирян роднило одно – все они были, так или иначе, связаны с Иоанно-Богословским монастырём, находящимся в Рязанской епархии в селе Пощупово.
Но самое, пожалуй, главное, что, связывало и связывает до сих пор это существующее и поныне братство апостола Любви, благодатный источник воды живой, после которой, как сказал Спаситель в беседе с Самарянкой у колодца Иакова, не возникает жажда (Ин, 4:5-42),– это архимандрит Авель (Македонов), известный в нашем Отечестве старец и духовник.
Мне довелось близко познакомиться с о. Авелем и даже начать периодически помогать ему во время богослужения лет за семь до его праведной кончины, когда физическая немощь уже стала одолевать пламенного духом батюшку. Но тот добрый и, увы, во многом неповторимый пример, который он подавал как христианин и как священник, будет для меня путеводной звездой всю мою оставшуюся жизнь.
Многое из того, что я слышал от самого о. Авеля, его духовных чад и постриженников, рассказывавших мне о нём, с каждым годом раскрывается в моём уме и сердце всё шире, понуждая прославить Бога и дерзновенно поделиться этим, пусть и небольшим, опытом общения с ним, коротко начертав его портрет.
Детство и юность
Отец Авель родился в благочестивой многодетной крестьянской семье и с самых ранних лет имел любовь к Церкви. Ещё маленьким мальчиком за своё особое усердие к богослужению он получил от односельчан прозвище «Коля-монах». Очевидно, у него никогда не возникало сомнения в том, какой путь он изберёт для себя, т.к. всей душой он всегда стремился в храм - единственную действующую тогда в Рязани Скорбященскую Церковь, до которой от родного села отрока-богомольца было несколько вёрст.
Особый этап в жизни Коли Македонова наступил в 1944 году, когда на рязанскую кафедру перевели архиепископа Димитрия (Градусова) (впоследствии Схиархиепископ Лазарь), подвижника и исповедника, получившего благословение на священство от свт. Тихона, Патриарха Московского. У него будущий архимандрит Авель, к тому времени осиротевший шестнадцатилетний юноша, на попечении у которого осталось четверо братьев и сестёр, начинает иподиаконствовать и духовно окормляться.
О прозорливости духовно окормлявшего его Владыки батюшка рассказывал такую интересную историю: однажды трое мальчишек – архиерейских иподиаконов – радостно шли на всенощную. До единственного действующего в городе храма, Скорбященской Церкви, было четыре километра пути и они, как это свойственно юным отрокам с чистым сердцем, стали вслух мечтать о том, кто из них кем станет в будущем.
Первый серьёзно заявил, что мечтает послужить Богу защищая Церковь от нападок агрессивного безбожия, став архиереем. Второй смиренно поведал о том, как он хотел бы стать монахом, чтобы всегда пребывать рядом с храмом Божиим. Третий отрок, у которого уже начал пробиваться солидный басок, поделился мечтами о том, как он станет маститым протодиаконом, украшающим своим служением церковные праздники.
Когда три мечтателя встретившись с Владыкой Димитрием стали по очереди подходить к нему за благословением, то благословляя первого, Владыка сказал: «Здравствуйте, Ваше Высокопреосвященство! Как Вы поживаете? Как спасается Ваш многочисленный клир и паства?» – это был Боря Ротов, будущий митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим, Патриарший Экзарх Западной Европы, председатель ОВЦС– один из самых выдающихся Церковных иерархов Российского Православия XX века и наставник нынешнего первосвятителя Святейшего Патриарха Кирилла.
Второй отрок услышал от Владыки вопрос: «Как там Ваши монахи, досточтимый отец игумен? Как Вы спасаетесь о Господе?» Это был будущий архимандрит Авель. Ему Владыка Димитрий впоследствии категорически запретил становиться архиереем (видимо зная, что ему не раз представится такая возможность), всячески подчеркивая, что Господом уготовано ему старческое служение. Из-за этого Владыка не разрешил батюшке получать духовное образование и в весьма юных летах постриг его в схиму с именем Серафим (т.к. схимник по канонам Русской Православной Церкви не может стать архиереем). Помимо этого, пострижение в схиму было вызвано сердечным заболеванием, из-за которого врачи давали юному иеромонаху Авелю буквально несколько лет жизни.
Третий мальчик, подойдя под благословение, услышал от прозорливца грозное внушение: «Что же это Вы, отец диакон? Утром на обедне – вечером в театре? Вы уж определитесь, кому Вы служите…». Впоследствии этот человек стал диаконом, но светская жизнь затянула его и он, в свое время не вняв предостережениям старца, второй раз женился, оставив согласно канонам своё служение навсегда. С внуком этого несчастного неудавшегося диакона я потом учился в университете на одном курсе…
А будущий батюшка по настоянию своего старца владыки Димитрия в сложнейшее время гонений становится диаконом и постригается в мантию (в 18 лет!), после чего его родной брат, опасаясь преследований властей, просит оставить их дом… Батюшка, заменявший своим рано осиротевшим (лишившимся отца и матери) четверым братьям и сёстрам отца, уходит, не имея в своём сердце и тени обиды. На всенощной, стоя во время полиелея с Евангелием в руках, юный иеродиакон грустно думает: куда же ему идти после бдения? Ответ приходит быстро: сразу после службы к иеродиакону Авелю подходит пожилая прихожанка всем известная своим тяжёлым характером, и предлагает ему остаться у себя, т.к. её дом находится рядом с храмом. Батюшка на некоторое время поселяется у этой женщины, которая потом ему признаётся: «Стою я во время полиелея, а ты, отец иеродиакон, Евангелие держишь. Тут так жалко мне тебя стало… Думаю: ну, куда он пойдёт на ночь глядя, после службы, предложу-ка я ему переночевать у себя…».
Батюшка и митрополит Никодим (Ротов).
Лучшим другом, а точнее сотаинником, т .е. самым духовно близким и родным человеком для о. Авеля был митрополит Никодим (Ротов), с которым они были знакомы с детства, вместе иподиаконствуя и окормляясь у Архиепископа Димитрия (Градусова). Батюшка не просто уважал и любил владыку Никодима, но и почитал его как выдающегося подвижника, который, как он верил, не просто спасся, но и обрёл благодать перед Богом.
Возможно, зная, какая непростая миссия предстоит будущему владыке Никодиму, вынужденному впоследствии неоднократно блестяще лавировать между советским агрессивно-безбожным правительством и международным сообществом, отстаивая интересы Церкви (что и принесло ему славу одновременно «гиперэкумениста» и «агента КГБ»), прозорливый владыка Димитрий назвал его в постриге в честь Никодима – тайного ученика Спасителя.
Наверное, Владыка Никодим где-то и совершал ошибки. Известно, что он действительно был «филокатоликом» в том смысле, что ему нравилось, насколько слаженно работает РКЦ как единый административный механизм. Но ясно одно – на служении матери-Церкви он сгорел как свеча, абсолютно не жалея себя, свою репутацию и здоровье. Как-то раз он признался отцу Авелю, что мечтает уподобиться своему любимому святому – апостолу Павлу и это, отчасти, исполнилось, ведь преставился он в 49 лет от 6-го инфаркта, находясь на послушании (святые отцы говорят: «кровь пролитая на послушании – кровь мученика») и встретив смерть, как первоверховный апостол, в Риме, в среде, по большому счёту, недружелюбной святому Православию.
Жизни о. Авеля и митрополита Никодима тесно переплелись навсегда. Не без влияния выдающегося митрополита отец Авель, пламенный проповедник и молитвенник, уезжает на Афон, где его вскоре избирают по жребию, из трёх кандидатов, игуменом русского Свято-Пантелеимонова монастыря. Позже, в 1979 году, он приезжает в СССР на похороны своего лучшего друга и собрата во Христе – Владыки Никодима, чтобы прочитать ему на отпевании разрешительную молитву, и его больше не выпускают обратно на Афон, т.к. таможня «потеряла» его греческий паспорт.
Со временем, конечно, батюшка мог бы вернуться на Святую гору, но ему передали волю почившего митрополита, согласно которой следовало остаться в России и здесь продолжить своё служение. Скорее всего, эта просьба Владыки Никодима была вызвана беспокойством о слабом сердце о. Авеля, на котором негативно сказывался жаркий и влажный афонский климат.
Афонский игумен
В какой момент замечательный священник и ревностный монах становится старцем? Наверное, на этот вопрос невозможно ответить, но ясно одно: тот духовный опыт, перенятый им у дореволюционного маститого духовенства и подвижников-исповедников, который он получил еще здесь, на своей Родине, там – на Афоне – многократно умножился. Батюшка, духовно осиротев, т. к. к тому времени преставился его авва – схиархиепископ Лазарь, по прибытии на Святую гору стал послушником у игумена Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря схиархимандрита Илиана (Сорокина).
Об Афонском периоде своей жизни о. Авель часто с благоговением вспоминал. «Афон мне снится почти каждую ночь» - как-то признался он. Вспоминал он и о том, как уже немощной схиархимандрит Илиан рассказывал ему одну и ту же историю о ревностном и благочестивом священнике из России, который приехал на Афон, но ему, по промыслу Божию, не суждено было здесь остаться. О. Илиан так часто излагал эту историю, что о. Авель связывал это с присущей его годам старческой немощью. И лишь по прошествии многих лет батюшка понял, что прозорливый старец рассказывал про него.
Много удивительных святогорских историй вспоминал о. Авель. Видно было, что Афон для него был важнейшей духовной школой, где он провел около девяти лет. Здесь он приобрёл бесценный опыт монашеской общежительной жизни, к тому времени практически утерянный в Советской России (поскольку монашество как институт, за редким исключением, было почти полностью уничтожено). Видимо, неспроста Господь привёл его назад на Русскую землю, которой вскоре предстояло пережить бурную «духовную весну» возрождения Святого Православия, раскрывающегося во всей своей красоте и величии именно в ангельском монашеском чине.
Русский старец
После вынужденного возвращения в Россию батюшка был назначен почётным настоятелем Борисоглебского кафедрального собора. По прошествии некоторого времени, в конце 80-х, приснопамятный архиепископ Рязанский и Касимовский Симон, в юности окормлявшийся у тогда еще молодого иеромонаха Авеля, попросил батюшку возглавить только что переданный Церкви Иоанно-Богословский монастырь в селе Пощупово Рыбновского района Рязанской области. Разорённая в 30-е годы обитель пребывала в таком жутком состоянии, что на фотографиях, запечатлевших тогдашнюю мерзость запустения, невозможно узнать нынешнего процветающего уголка, отражающего красоту Царствия Небесного.
Огромной заслугой о. Авеля было то, что помимо восстановления зданий обители, ему всецело удалось восстановить и духовную жизнь монашеской общины, костяк которой до сих пор состоит из его пострижеников. Старец, насколько это было возможно, сумел передать дух и непрерывную тысячелетнюю традицию афонского монашества своим богословским постриженикам и духовным чадам.
Когда я познакомился с о.Авелем, он, по свидетельству братии, знавшей его с начала возрождения монастыря, уже начал физически угасать – уже брала своё старческая немощь и многочисленные болезни. Батюшка перенёс сложную операцию, ослеп на один глаз, и в последние полтора года жизни на дальние расстояния, например от игуменского дома до храма, его перевозили уже в инвалидной коляске – настолько силы покинули его.
Тем не менее, старец не пропускал ни одной ежедневной монастырской литургии, причащаясь практически каждый день и присутствуя на всех акафистах и полиелеях. Часто, особенно по большим праздникам, он сам возглавлял Божественную литургию. Я сподобился иподиаконствовать у него на службах и не могу забыть, как он всегда со слезами на глазах совершал Евхаристический канон – главную часть литургии, во время которой хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа Спасителя.
«Пою Богу моему, дондеже есмь»
Господь много раз сподобил меня держать перед старцем книгу с молитвами во время совершения им Божественной Литургии. Видно было, насколько живо о.Авель молился Богу, разговаривая с Ним непосредственно, как это, наверное, в своё время делали пророки, апостолы и святые. Этой же живостью отличались и его проповеди, произносимые на совершенно простом, крестьянском языке, и при этом необычайно красноречивые (батюшка вообще был прекрасным рассказчиком). Когда он рассказывал о каком-либо событии из Евангелия или из жизни Матери Божией, которую он особенно трепетно любил и с благоговением почитал, то возникало сильное ощущение того, что ты слышишь эту историю от самого очевидца описываемых событий. Было понятно, что эта живость – следствие его духовного опыта, которым он мистически приблизился к описываемым Евангельским сюжетам и святым угодникам Божиим.
Архимандрит Авель необычайно любил богослужение и, пожалуй, единственное, за что он строго взыскивал со всех, не взирая на лица и звания, – это неблагоговейное отношение к службе. Будучи, на мой взгляд, весьма мягким духовником и игуменом, он мог довольно строго одёрнуть того, кто отвлекается во время службы, разговаривает или, небрежно совершая богослужение, делает ошибки. Зная многие стихиры и тропари наизусть, хотя некоторые из них читаются и поются раз в год, батюшка мог даже через весь храм поправить уставщика – выйти из своей стасидии на амвон и громко, с возмущением, спросить, обратившись в сторону клироса: «Вы что там поете!?»
Однажды монах по ошибке начал монотонно и негромко произносить перед шестопсалмием обычные слова «Слава в вышних Богу», хотя были дни Пасхи и следовало трижды читать «Христос Воскресе». Немощной О. Авель быстро вышел из алтаря на амвон, и громко сказал: «Сейчас нужно читать «Христос Воскресе!»» - на что многочисленные богомольцы, не слишком разбирающиеся в уставе и посчитавшие, что это батюшка их приветствует, громогласно ответили: «Воистину Воскресе!».
Память у батюшки была феноменальная. Впрочем, это было не просто свойство памяти, а скорее последствие той духовной собранности, того целомудрия, т.е. способности «цельно мудрствовать», которая была присуща старцу, сумевшему собрать воедино при помощи благодати Божией человеческое естество, расколотое грехом. Эта особая его собранность была заметна, когда он молился (несколько раз я это чувствовал, когда ехал рядом с ним, безмолвно молящимся, в машине) или отвечал на вопросы паломников и духовных чад.
Также это часто проявлялось по отношению к особенностям совершения службы. Нередко можно было увидеть такую картину: он, 78-летний старец, прослуживший в священном сане более пятидесяти лет, спрашивает у молодого иеромонаха, какие особенности богослужебного устава были на сегодняшний праздник в прошлом году, а последний не может ничего вспомнить… Многие братия, имевшие священный сан или подвизавшиеся на клиросе, вели дневник, в котором отмечали различные небольшие, но важные, по мнению их игумена, нюансы совершения служб.
Ничто так не утешало старца, как благолепное и благоговейное богослужение, в совершении которого сам он был примером, который никогда не передать простым подражанием. Будучи учеником дореволюционных опытных священнослужителей, о.Авель был истинно церковным человеком, благоговейно дышащим вместе с Матерью-Церковью, и это сквозило во всём. Он, совершая богослужение, как бы погружался в него, как в свою родную стихию. Он знал малейшие нюансы годового, седмичного и суточного круга богослужения. Знал множество интересных традиций, связанных с практикой совершения служб. Не однажды я слышал, как батюшка с воодушевлением проговаривал одну из любимых цитат из Псалтири: «Пою Богу моему, дондеже есмь» (Пс. 103, 33) … Думаю, что эту фразу можно считать негласным девизом батюшки, которому он был верен всю свою жизнь.
Мне довелось слышать, как некоторые почтенные священнослужители, послужив или пообщавшись с о. Авелем, искренне признавались себе и окружающим в недостатке церковности – той неопределимой и таинственной органичной связи с Матерью-Церковью, которая так, на мой взгляд, необходима теперь каждому современному христианину и тем более клирику. Много сейчас есть искренних верующих людей, немало прекрасно образованных, грамотных пастырей, но можем ли мы (конечно, я говорю про себя в первую очередь) искренно признаться, что живём и дышим вместе с нашей святой Церковью так, как это делал архимандрит Авель?
Дар любви
Дар любви, который стяжал батюшка, понуждал его усердно молиться за всех, кого он когда-либо знал. Часто, приходя рано с утра на службу, он призывал алтарника с листком бумаги и ручкой и подолгу диктовал для поминовения на проскомидии имена тех людей, которых знал десятилетия назад и которые, в основном, давным-давно умерли. Теперь я, уже будучи священником, вспоминая об этом, думаю, что батюшка неспроста просил делать эти записи, которые потом сам (или, иногда, с помощью служащего иеромонаха) поминал. Так он, судя по всему, приучал всех нас, своих воспитанников, трепетно относиться к обязанности любого клирика или монаха – молиться за ближних. Также батюшка никуда не выкидывал записки, в которых его просили помянуть указанных в них лиц. Накапливаясь долгое время, они составляли огромную стопку измочаленной бумаги, которая также поминалась на каждой обедне.
Как-то раз мне довелось сопровождать о. Авеля на празднике в одном из городских храмов (надо сказать, почитавшее его духовенство довольно часто приглашало батюшку к себе на службу, встречая с величайшим почтением). После продолжительного богослужения, общения с прихожанами и трапезы уже изрядно утомлённый старец вместо того, чтобы отправиться назад в монастырь, сказал, что мы с ним поедем отслужить заупокойную литию по его другу. Приехав на кладбище и спев литию, батюшка, поблагодарив за помощь, между делом сказал мне, что когда-то с человеком, за которого мы только что молились, они в детстве жили на одной улице и вместе играли.
Батюшка был очень внимателен и чуток ко всем, кто приезжал в монастырь. Для него не было чужих или посторонних. Он всех любил - малых и великих. При нём совершенно стирались социальные рамки, и те люди, которые приезжали к нему: солидные бизнесмены и политики, учёные и простецы, священники и миряне – все они вокруг него становились большой дружной семьёй. Не раз мне доводилось видеть, с какой трогательной любовью к нему «бросалась под благословение» какая-нибудь ветхая старушка, его давнишняя, ещё с 50-х годов прихожанка, и как он её ласково и участливо встречал – как родную.
Управляя крупным монастырём, будучи тяжелобольным, пожилым человеком он умел вспомнить про всех, даже самых незначительных людей. В мой день рождения или день Ангела он обязательно приглашал к себе в игуменский дом и непременно одаривал добрым словом и подарком. Как-то раз батюшка узнал от одного монаха, моего друга, что в семье моих родителей возникли материальные проблемы и, пригласив меня, попросил не стесняться и если у меня возникнет необходимость, приходить в монастырскую бухгалтерию и брать (о чём он тут же распорядился), сколько потребуется денег на еду, одежду, или какие-то другие нужды.
Никогда не забуду, как однажды, сопровождая батюшку на одну из соборных архиерейских служб, я взял его посох и отошёл, оставив его одного, и он, споткнувшись, со всего размаху беспомощно упал прямо лицом в бетонный пол алтаря… Он упал так страшно и по-старчески неуклюже, совершенно не успев сгруппироваться или выставить вперёд руки, что многочисленное духовенство, видевшее эту трагедию, ахнуло от ужаса. Было удивительно, как он ничего себе не сломал. Но ещё более удивительным для меня стало его доброе отношение ко мне – во многом виновнику того случая. Думаю, последствия той травмы долго ещё доставляли ему физическую боль. Ну а я, вместо хотя бы малого укоризненного взгляда, получил после того происшествия лишь большую любовь и расположение старца…
Как терпеливо он мог возиться со мной и другими чадами его обители! Помню, как однажды мы с ним ждали у ворот монастыря какого-то высокого гостя. Прошло больше двух часов долгого ожидания на полуденном зное августовской жары, а гость всё никак не приезжал. Утомлённый батюшка сидел на стуле рядом с вратами и был погружён в молитву. И тут мне пришла в голову глупая мысль угостить его яблоком, которым со мной поделился один послушник. До сих пор помню, с какой лаской и терпением измученный и усталый старец мне объяснял, что он, став священником, уже с давних пор не грызет яблоки на улице, т.к. это выглядело бы некрасиво и неэтично. Сказав это, он мягко добавил: «А ты, если хочешь, не смущайся и скушай – тебе можно».
Вроде бы простой случай, но как ярко он характеризует его простое любящее сердце и детскую непосредственность, видящую даже в манерах, граничащих с невоспитанностью (как я теперь понимаю своё тогдашнее поведение), – добро. В этом был весь он – маститый архимандрит, имеющий среди своих почитателей и духовных чад членов священного синода, множество архиереев и так запросто объясняющий мне – неотёсанному мальчишке, почему он не станет грызть яблоко у врат монастыря, игуменом коего является…
Дар прозорливости
Много мне довелось слышать из первых уст историй о случаях прозорливости батюшки. Теперь я и сам по-новому вспоминаю некоторые те его слова и предостережения, которым раньше почти не придавал большого значения. Наверное, ученики Господа также потом, после разлуки с Ним, с трепетом вспоминали Его поучения, заново осмысливая их и понимая глубину сказанного в тот период, когда Учитель был рядом.
В определённый момент я, ужаснувшись, понял, что о. Авель видит моё сердце насквозь и при этом продолжает меня любить. Как-то раз, сопровождая батюшку на многолюдную службу под праздник Крещения Господня, я, раздвигая толпу, чтобы образовать проход для него, горделиво надувая щёки, думал о своём величии и важности, раз сподобился сопровождать такого великого старца, к которому стремятся подойти под благословение тысячи людей… Внезапно, высочайший полёт моей мысли был прерван батюшкой, который незаметно для меня выбрался вперёд и неожиданно, пробираясь сквозь толкучку и благодушно преподавая всем паломникам благословение, повернулся ко мне и громко сказал, метко и лаконично обозначив моё духовное состояние: «Димитрий! Ты есть - никто!»
Не без молитв батюшки я, иногда, как-то особенно остро чувствовал свою греховность и недостоинство. Хотя я, конечно, мечтал о священстве и знал, что непременно, каким бы то ни было образом, свяжу свою жизнь с Церковью, у меня однажды особенно остро возник вопрос к самому себе: «А не будет ли принятие сана для меня погибельным?». Батюшка тут же разрешил мучащий меня вопрос: когда я подходил под благословение для облачения в иподиаконские одежды, стихарь с орарём, он ласково сказал: «Ну вот, Димочка, пройдёт ещё совсем немного времени, и ты подойдёшь благословляться уже с поручами» - подразумевая, что скоро я стану диаконом, ведь поручи – это атрибут облачения первой степени священства – диаконства.
Настоял о. Авель и на моём поступлении в светский ВУЗ, хотя я грезил семинарией и совершенно не понимал - зачем умножать сущности и идти учиться в учебное заведение, которое, как я думал, только отдалит меня от заветной мечты – послужить Богу и Его Церкви в священном сане и, может быть, даже в монашеском достоинстве. Теперь я понимаю, что всё это было промыслительно и, оглядываясь, всё больше сознаю, что лучшего пути, чем тот, по которому меня направил батюшка, для меня не было.
Нередко старец напрямую предостерегал тех или иных лиц от грозящей им духовной опасности. Так одного иеродиакона он не раз грозно увещевал прямо во время службы: «Отец, я знаю, о чём ты думаешь, помни – блудники Царствия Божия не наследуют». Впоследствии этого брата, так и не внявшего строгим предупреждениям старца, «вынесло» из монастыря и он начал вести распутную жизнь, отрекшись от монашеского звания.
Однажды батюшка, бывший всегда очень почтительным и ласковым к своим юным собратьям-священникам, внезапно, в алтаре, при стечении духовенства, начал грозно обличать некоего молодого иерея. Неожиданно подозвав его к себе, он публично сказал: «Я тебе перед престолом Божиим говорю – ты вор и обманщик». Этот клирик потом, вступив в конфликт со своим правящим архиереем, был запрещён в священнослужении. Но после запрета, вместо покаяния, он занялся раскольнической деятельностью, открыв в подвале жилого многоквартирного дома свою «церковь».
Некая женщина приехала как-то к о.Авелю, несшему послушание духовника епархии и бывшего авторитетнейшим клириком среди всего духовенства, могущим обращаться с ходатайством к правящему архиерею, с просьбой о рукоположении старосты их прихода во священники. На это батюшка ей строго ответил: «Не тебе решать, кому быть священником, а кому не быть». Прошло много лет и эта дама, активная прихожанка и неутомимая труженица, все же «решила, кому не быть» - и увела из семьи уже немолодого священника, отца четырёх детей…
Не знаю, можно ли отнести к прозорливости архимандрита Авеля (или это была просто любовь к ближнему) его тесные дружеские взаимоотношения с некоторыми представителями Русской Православной Церкви за рубежом, хотя в те далёкие времена у нас не было с ними евхаристического общения.
Так, во время пребывания на Афоне о.Авель заботливо наставлял и опекал, а впоследствии даже тайно сослужил (впрочем, несомненно, с ведома священноначалия, принципу послушания которому он всегда строго и неизменно следовал) с будущим председателем Комиссии Русской Зарубежной Церкви по переговорам с Московским Патриархатом архиепископом Берлинско-Германским и Великобританским Марком (Арндтом). Видимо, старец ещё в те далёкие советские годы надеялся, а может быть, по Благодати Божией, предвидел, что вопрос объединения двух частей некогда Единой Русской Церкви – это не утопия, но вполне реальное будущее, к которому нужно стремиться. Понятно, что тогда об этом было невозможно даже мечтать.
Мне известна и другая трогательная история, которую я слышал из уст её непосредственных участников. История о том, как в 1993 году будущий первоиерарх РПЦЗ Митрополит Восточно-Американский и Нью-Йоркский Лавр (Шкурла) с которым у о. архимандрита Авеля были давние прекрасные отношения, прибыл в Иоанно-Богословский монастырь и, войдя в главный собор обители, смиренно стоял в притворе и молился. Батюшка, сидя в стасидии у самого иконостаса, каким-то образом заметил своего молящегося старого друга и, подозвав служащего иеродиакона, что-то прошептал ему. Иеродиакон далее по ходу службы произнося великую ектинью, после положенного поминовения святейшего патриарха, почтительно повернулся к Владыке Лавру и, торжественно проговаривая его архиерейский титул, помянул его вместе с нашим первосвятителем, чем вызвал слёзы умиления смиренного монаха, коим являлся митрополит Лавр. После службы батюшка велел всей братии монастыря подойти под благословение к Владыке Лавру и когда высокого гостя провожали, распорядился звонить в колокола.
Всё это произошло ещё задолго до объединения двух частей нашей Церкви и, кто знает, может и этот небольшой случай тоже немного приблизил это без преувеличения эпохальное событие.
Дар рассудительности
Свидетельств о прозорливости батюшки сохранилось огромное количество. Но многие духовные люди не раз отмечали и другой дар старца – дар рассудительности, который святые отцы ставили ещё выше всех остальных добродетелей и даров, в том числе и самой прозорливости.
Вот что пишет старец Паисий Святогорец про этот дар Святаго Духа: "Рассуждение не просто добродетель, она - корона, венец добродетелей. Каково наше духовное состояние, каково у нас качество добродетелей, таково у нас рассуждение. Рассуждение - это духовное зрение. А духовным зрением обладает тот, кто имеет очищенный ум, таковой имеет ясность духа и просвещение от Бога".
Способность о. Авеля познавать, по благодати Божией, суть вещей духовных, проявлялась необыкновенно. Иногда прибегавшие за его советом люди признавались, что имея сложные вопросы или варианты выбора, они, оказавшись рядом со старцем, даже не задавая вопросов, получали в сердце своём твёрдый и уверенный ответ, как поступить в соответствии с Волей Божией в той или иной сложной ситуации. Таково было действие его молитвы.
Нередко батюшка сам отвечал на вопросы, которые приходящие к нему люди имели в своём сердце, но не успевали их задать или смущаясь, или пребывая в нерешительности. Один монах – постриженик о. Авеля рассказывал, как батюшка иногда приглашал его к себе и просил почитать вслух письма, которые ему во множестве присылали, и тут же рассказывал как ответить на тот или иной вопрос, изложенный в них. Весьма часто содержание этих вопросов и ответов полностью совпадало с тем, что тревожило монаха. Несомненно, батюшка неспроста просил этого брата помочь разобраться со своей корреспонденцией…
Вообще, ответы архимандрита Авеля были очень нестандартны. Его рассудительность, как мне кажется, часто сказывалась в том, что он, не желая приучать людей к перекладыванию ответственности, иногда отказывался отвечать на некоторые вопросы, этим немного смиряя вопрошателя и показывая в мягкой форме его (спрашивающего) собственное несовершенство.
Так на один из самых распространённых вопросов, которые задают старцам благочестивые юноши и девушки, желая узнать о том, к чему их больше призвал Господь – к женитьбе, или монашеству, батюшка нередко отвечал следующим образом: «Ты, знаешь чадо, возможно, Господь мне и открыл Свою Волю о тебе… Но я тебе её не скажу, т.к. вижу, что ты не готов ещё её понести достойно. Везде будут великие трудности: и в семейной жизни, и, тем более, в монашеском делании. Столкнувшись с неприятностями, ты, по малодушию, станешь винить меня, говоря – это, мол, отец Авель меня благословил на такой путь, а я вот теперь страдаю…»
Монашество батюшка считал, в духе апостола Павла, самым прямым и простым способом угодить Богу. Он не то что бы убеждал своих мирских чад принимать постриги, но иногда по-детски удивлялся - как это все благочестивые люди не постригаются. Помню, как однажды я провожал его после литургии до дома и он с воодушевлением рассказывал мне, как хорошо быть монахом и что пробыв монахом почти шестьдесят, лет никогда не пожалел об этом. В доказательство он привёл мне шуточную историю о том, как совсем недавно ему приснился сон будто бы он – женатый. «Если бы ты знал, Димочка, как я благодарил Бога, когда проснулся и понял, что это сон и я – монах».
о.Авель с величайшей любовью и почтением относился и к благочестивым мирянам, живущим семейной жизнью. Особенно он чтил многодетных, относясь к ним очень внимательно и всячески опекая. Батюшка вообще считал, что отсутствие многодетности в современных семьях – это одно из значительных знамений апостасийного процесса и, во многом, причина развала семей, процветающего эгоизма и прочих неурядиц, постигших наше Отечество.
Мне запомнилось, как однажды в монастыре к старцу подошёл некий средних лет господин интеллигентного вида и громко, с пафосом, так чтобы это услышали другие паломники, спросил: «Батюшка, что ж это присходит! Почему нас, русских людей, так все обижают и жить нормально не дают?!». На что о. Авель вместо ответа спросил его: «А где твои дети?». Мужчина, смутившись, и видимо сразу поняв, к чему старец спрашивает это, что-то невнятно пробормотал про единственного сына, на что батюшка и резюмировал, строго сказав, что в этом-то и есть большая часть нашей, общенациональной проблемы: один, максимум - два ребёнка в семье.
Одним из проявлений дара рассудительности о. Авеля я считаю его сдержанное, лишённое экзальтации, так сейчас распространённой среди некоторых новообращённых прихожан и в особенности прихожанок, отношение к различным чудесам и явлениям духовного мира. Так, батюшка рассказывал, как однажды ему приснился несколько кощунственный, как ему показалось, сон, в котором он увидел своего любимого святого – святителя Николая, который спросил о.Авеля: «Можно я у тебя в комнате на диване полежу?» Старец в смущении проснулся, скептически, как этому учат святые отцы, отнесясь к увиденному во сне и, помолившись, пошёл по своим священническим делам. А когда вернулся, его сестра – монахиня, встретив, рассказала ему о том, как некие люди привезли на машине большую скульптуру свт. Николая Чудотворца: «Я её велела в твоей комнате, на диване положить…» - закончила свой рассказ сестра.
Ещё помню, батюшка рассказывал монахам о том, как однажды, когда он подвизался на Афоне, у него было бесовское искушение: незадолго до службы в соседней с его игуменской кельей комнате начала, громко громыхая, «плясать» табуретка. Самое интересное в этой истории было то, как себя повёл старец: открыл дверь, взглянул на скачущую табуретку и спокойно закрыл, то есть просто и рассудительно не обратил на неё никакого внимания – как будто ничего не происходит. Кажется, он даже крестить ее не стал, видимо, смиренно не сочтя себя достойным экзорцистом даже для табуретки, а обитателя табуретки – недостойным узреть знамение Креста Господня.
В оценках тех Божиих людей и подвижников, которых батюшка встречал в своей жизни, он всегда избегал излишних византизмов и прилагательных типа «благочестивейший», «святой» и т.д. Иногда, даже описывая явных подвижников, с которыми ему во множестве довелось встретиться по роду своей священнической деятельности, он избегал давать их подвигу оценку. Так рассказывая об одной женщине, которую ему довелось в молодости соборовать, он признавался, что никогда не видел таких страшных страданий, которые претерпевала эта раба Божия, при этом за всё благодаря Бога… Описывая эту историю, он при этом не говорил что она – святая, или блаженная. Просто рассказал назидательный случай – и всё.
Также смиренно он относился и к своему подвигу и добродетелям. Когда я попросил его подписать мне на память его фотокарточку, он согласился, скептически добавив: «Только в красный угол не вешай»…
Ещё характерной особенностью о.Авеля было его отношение к экзорцизму. Он считал, что бесов не стоит изгонять специальным чином. Бесноватому просто нужно начать благочестиво жить и тогда бес, не вынеся молитвы и поста, а самое главное, участия в церковных таинствах – сам уйдёт. Ну, а если уж заниматься этим делом, то только по прямому благословению священноначалия. (Кстати, не раз мне доводилось видеть, как бесы, не вынося присутствия о.Авеля, начинали громко вопить и в ужасе биться в одержимых, заставляя их поскорее отойти от старца).
Смирение и рассудительность архимандрита Авеля проявлялись в его послушании и благоговейном почтении к священноначалию. Когда в Рязанскую епархию вместо прежнего архиерея, управлявшего епархией целых тридцать лет, приехал новый, то сменилась целая эпоха. Однажды я услышал, как в алтаре некий солидный игумен одной из московских обителей спросил батюшку, хорош ли новый владыка, управляющий теперь Рязанской епархией? На что батюшка просто ответил: «Хороший». А потом, немного подумав, добавил: «Я плохих архиереев в жизни никогда не встречал».
Конечно, думаю, всяких архиереев видел батюшка. Ведь советские годы, в которые Господь судил служить ему - это не только время исповедничества, но время предательств и падений людей слабых верой и немощных духом. Несомненно, были и есть и недостойные люди среди духовенства, в том числе и высшего, но епископ – он как отец. И священник должен его чтить, лишь в самом крайнем случае оказывая ему неповиновение и непочтение.
Сейчас среди некоторых мирян и даже клириков становится модным пренебрежительное отношение к епископату, что в корне противоречит церковной традиции и тому эталону благочестия, который нам оставили такие подвижники, как архимандрит Авель.
Последние минуты
Никогда не забуду, как незадолго до смерти о.Авеля я пришёл с ним попрощаться. Он был уже при смерти и келейник дал мне буквально минуту, тут же став подгонять и говорить, что время вышло и нужно оставить измученного батюшку. В эти короткие мгновения я понял, что не стоит просить у старца прощения, ведь он давно простил и, собственно, никогда не держал зла ни на кого, даже на меня. Я, быв узнан уже находящимся в полузабытьи старцем, просто попросил его молиться за меня там, на что получил обещание и последнее благословение, которое явственно чувствую до сих пор, особенно поминая его на литургиях и панихидах.
Господь сподобил меня великой милости - знать, пусть и недолго, этого выдающегося подвижника, человека – эпоху, одним из духовных чад которого я себя дерзновенно считаю, до сих пор чувствуя силу его молитвы. Совершая ныне своё служение приходского священника не могу не поделиться воспоминаниями о моём незабвенном авве, светлый образ и молитвы которого, верю, не оставят нас, если будем по мере сил стараться подражать ему так, как он подражал Христу Спасителю.
