День катится к вечеру быстрей, чем плывут в блекло-голубом небе облака. Мы проехали вдоль речки метров триста вниз к Дону и встали; вода. Затоплены поляны. По щиколотку в реке прибрежные деревья; мутные потоки погудывают, обтекая стволы. Богатый разлив, не то что в прошлом голу. Тогда в эти же дни мы пробрались почти к устью Иловли, к самому Дону. Через припавший к воде Генеральский мостик переехали на другой берег речки. На соловьиную поляну, как потом назвали ее для себя.
Но то было год назад. Сейчас мостик под водой.
Ничего, видать, мы не успеем. Ни донку поставить, ни удочку настроить. Вечер набухает синевой, как вешний снег водою. За деревьями, в том месте, где село солнце, небо желто-розово-синее, а оглянулся назад – кусты черны. В отдалении, за изгибом реки, вспыхнул огонек. В другой стороне кто-то что-то крикнул.
Кончилась зорька. Ночь не ночь, и вечер уже не вечер. В эту пору – раньше им не до того – начинают ужин рыболовы. На влажной траве – подстилка. Темнеет пучок зеленого лука, горбится буханка хлеба, поблескивает кое-какая посуда. То вспыхивают, то гаснут разговоры, и в неожиданной тишине люди вдруг начинают к чему-то прислушиваться. Может, к звукам ночного леса, таинственного и волнующего, совсем не такого, каким он бывает жарким днем. Может, к треску сушняка в костре, к шипению падающих из котелка на угли капель. Может, к чему-то в душе своей.
Темь густая, но от прохлады звонкая, как лист стекла, немного размывается. Где-то за лесом накаляется луна. Погас костерок. Спят товарищи: завтра рано вставать. И сам сейчас лягу. Глотну тишины, подожду: может, все-таки он объявится. Или не живет тут ночной певец? Да, если бы жил, давно подал голос. Тот в прошлом году с вечера начал концерт. Садилось, в кусты солнце. И вдруг в тех кустах, где упало солнце, кто-то щёлкнул бичом. Так, помню, щелкал кнутом пастух, когда гнал на рассвете коз по сталинградской, еще не ожившей от войны улице в очень близкую тогда степь. Щелкал и сам себе нравился: была в хлопке свежесть утра и звонкость победившей торжествующей жизни.
И тут в щелканье тоже были прохлада надвигающейся ночи, какая-то радость и торжество. Щелчок... еще один, более протяжный. Мгновение тишины – и началось! Соловей буйствовал, может, метрах в ста от палатки...
Тот соловей пел всю ночь. А нынче уже за полночь перевалило, скоро рассвет, а лес прохладный и тихий.
Вдруг вдали раздался посвист. Не громкий, как бы через силу. Потом донесся щелчок, другой. Я вскочил и быстро пошел в ту сторону, откуда доносилась разгорающаяся песня. По сочной траве да еще в кедах удалось подойти близко. Не больше десяти метров разделяло нас. Я лег на траву, чтобы быть незаметней. Пел соловей, одно «колено» сменялось другим, однако песня лилась не так звонко, как у прошлогоднего. Тот ликовал, радовался ночи, холодному запаху ландышей из близкого леса, текущей рядом реке, наверно, всей жизни своей радовался. А этот грустил, может, даже болел душой, и песнь его тлела, как угли под пеплом. Впрочем, только ли соловьям не поется, если болит душа?..
Неожиданно переливы оборвались, и от трав к небу поднялась ломкая тишина. Тени совсем обуглились, а на изгибе речки сверкнула волна. Я собрался было уходить, думая, что не осилил певец кручину, как вдруг он снова подал голос. Но какой это теперь был голос! Звонкий, торжественный. То качаясь на волнах, то становясь на дыбы, понеслись сочные звуки. Я глядел на блекнущие от разгорающейся луны звезды и думал о маленьком певце, о том, почему бы эту музыку не тиражировать в тысячах пластинок. Чтобы, уходя все дальше от природы, мы не забывали ее голоса.
Все светлеет небо, холодней лежать па земле. Запахиваю фуфайку, смотрю на куст, исторгающий трели. Думаю, может, с рассветом увижу соловья. Но нет, мал он, чтобы его увидеть в сумерках – этого великого певца.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Щепоткин Вячеслав