Данный текст – не более чем ассортимент метафор, которыми можно только любоваться, поскольку суть явления их породившего не поддается и не нуждается в нашей оценке. Но это скорее повод для оптимизма, а не отчаяния.
При всем разнообразии и относительной новизне рок-музыки начала семидесятых, выбор любимых исполнителей ограничивался единицами. Смысл и мотивы такой привередливости не ясны до конца по сей день. Ведь сама жизнь молодого человека тех лет не отличалась пестротой. Скорей всего, так было проще – одно из преимуществ однопартийной системы. Сотни имен, десятки вариантов, а самое необходимое можно сосчитать по пальцам одной руки – жизнь пройдет, но лишние уже не вырастут, мы же не мутанты.
Всеядные и неразборчивые попадались редко – и с ними было интереснее всего. У каждого человека была «своя» продавщица – персональный, так сказать, дилер пищевых наркотиков, отрезающий свежие куски любимой колбасы. Ей он доверял, остальным нет. Аналогичные нравы царили в сфере «пластмассы». Мирок неофициальных увлечений копировал предрассудки конформистов, бушующих в прекрасном и яростном мире официоза.
За последнее время отношение к большинству отверженных имен изменилось коренным образом, и кто был ничем, или почти никем, теоретически сделался, если не всем, то, по крайней мере, кем-то, после реабилитации и переиздания на Западе. Но так было не всегда.
Сантану любили многие, но я не мог отыскать поклонников Sly and The Family Stone, Ballin’ Jack или Mandrill. Они сформировались значительно позже, под впечатлением материалов, скажем так, «ХХ-го съезда», потеснив ряд личностей, чей культ казался незыблем.
Pavlov’s Dog моментально сделался фаворитом любителей странной музыки, а близкий по духу Пол Вильямс не производил никакого впечатления.
При пересмотре результатов всемирного потопа сильнейшее любопытство вызывают особенности уникальных существ, якобы погибших в его водах. Достоинства официальных пассажиров ковчега слишком хорошо известны.
Считать по-нашему, группу The Band, несмотря на колоссальную репутацию, любить не за что. На Bread реагировали вяло, как на скучную статью в журнале «Америка», но песни The Band заводили в окончательный тупик, диктуя неточный адрес.
Мало кому удавалось адаптировать «слишком американский» материал, и подать его в привлекательном виде так, как это делали Криденс или Three Dog Night. Феноменальный успех этого трио в СССР – тема для отдельного разговора. Но The Band… само название – просто «ансамбль», отпугивало пустотой, подобно имени творца вселенной, которое нельзя произносить вслух.
Все основные песни этой группы помню наизусть, но ни одна из них не волнует. И реакция на них вымученная, как на фермеров в советских спектаклях по Теннесси Вильямсу. Вызывая уважение, они не затрагивают подсознания. Это песни коренных, аутентичных антиподов, которым нет никакого дела до нашего к ним отношения.
Слово из четырех букв, первая – латинское «Б». Выслушивая короткую лекцию о происхождении названия Nazareth, поклонник Назарета начинал мотать головой – короче, Склифосовский! Не может быть, чтобы такая забойная группа настолько уважала пустое место. Это как читать романы Фенимора Купера, когда есть Гойко Митич.
Пиетет Judas Priest к Бобу Дилану и Джоан Баэз казался чем-то вроде домыслов о сифилисе у В.И. Ленина.
Когда пишешь о классике, без штампов не обойтись, приходится повторять общеизвестное. В данном случае, речь идет о песне The Weight. В одной из её строк упомянут тот самый «назарет», давший название квартету шотландских ветеранов. Первый диск The Band внимательно прослушали все музыканты, озабоченные поиском новых форм. Незадолго до смерти о нем с восторгом отзывался Брайен Джонс.
The Night They Drove Old Dixie Down – название длинное и звучное, как закадровый голос в прологе фильма ужасов, но и «Проклятье Боба Каллачана» тоже звучит неплохо, и в нем также есть свой смысл.
Коверкать имена зарубежных артистов, даже если те ни о чем не говорили здешнему слушателю, считалось хорошим тоном. Так и стал «Каллачаном» плодовитый британский поденщик Bob Callaghan. Пластиночку с четырьмя каверами в исполнении его оркестра покупали ради Coz I Luv You, потому что фирменный Слэйд стоил минимум в сорок раз дороже. Самая поэтичная вещь на диске – Dixie – не нравилась никому, в ней не было ритма и блатных аккордов. Надо сказать, кавер-версия была сделана очень качественно, только вместо хрипловатого голоса Ливона Хэлма звучал женский вокал.
Поющим ударникам часто доверяли песню, ставшую сигнатурой ансамбля. Достаточно вспомнить «Иглс», «Гранд Фанк» и «Блу Ойстер Калт».
Dixie – песня грустная, можно сказать, еще более реакционная, чем American Trilogy в исполнении Элвиса. Манифест молчаливого большинства, чей исторический проигрыш очевиден, а моральная победа сомнительна. К таким вещам несут душу, полную темного отчаяния все недовольные современностью романтики.
«Проклятье Боба Каллачана» не пустой звук. Когда «Голос Америки» попытался компенсировать не состоявшийся в Ленинграде концерт звезд американской поп-музыки, они поставили именно Dixie в исполнении Джоан Баэз, которое прозвучало как пародия на Жанну Бичевскую монархического периода.
Причем, щепетильные американцы собирались пригласить туда еще и одиозных «Бич Бойс». Таким образом, советские перестраховщики спасли молодежь от большого разочарования с непредсказуемыми последствиями для психики.
Первой записью группы, прослушанной мною не по радио, стала пластинка Cahoots. В некрасивом названии слышался убийственный для стиля «южный говор». Это был разжалованный альбом, оклеенный по краям грубым скотчем в знак пренебрежения. Сколько шедевров носили на себе черные метки уценки. Программа состояла из менее эффектных композиций, но в ней отчетливо просматривалось обещание чего-то большего, если не в будущем, то в прошлом.
Печать музыки The Band на современность была заметна повсюду. Это вносило путаницу в хронологию – убедить себя, что такие вещи, как This Wheel’s On Fire, были созданы до, а не после того, чему они послужили основой, было сложно. Прослушивание The Band всегда сопровождается тревожным ощущением чего-то пропущенного и нераскрытого.
Право выбора за тем, кто готов потратить время и средства – за слушателем. Надо отсеивать. «Отель Калифорния» тоже не главное у «Иглз», а у «АББы» с «Бони М» найдутся вещи интереснее тех, что играют в парикмахерских спальных районов. В таких местах The Band не звучит, но почти всегда, и почти везде, эту группу презентуют не теми песнями. А тех песен у неё, как это часто бывает, оказывается не так уж и много, зато каждая из них – чудо не от мира сего.
Понятие «диско-рок» возникло задолго до начала восьмидесятых, когда чемпионом в этом жанре стал реформированный ZZ Top. Это были композиции с отчетливым ритмическим рисунком, и, самое главное, без темповых модуляций, делающих основные хиты «Лед Зеппелин» непригодными для танцев.
Некая помесь Джеймса Брауна с «казачками» Бориса Рубашкина. В числе первых ласточек я бы рискнул назвать Plastic Fantastic Lover, Gypsy Eyes Хендрикса, и, конечно, шедевр Стивена Стиллса Love The One You’re With, виртуозно, без искажений, перепетый Isley Brothers.
Распущенность крайне важна для успеха песен данного типа, но, при всем тематическом целомудрии The Band, такие вещи, как Life Is a Carnival, The Shape I’m In и Up On Creeple Creek можно считать стандартами танцевального рока. Поэтому песни The Band чаще звучали в субботних эфирах «Музыки для танцев» по «Голосу», нежели на вечеринках нашей молодежи.
И все-таки, при наличии быстрых треков, творчество The Band выглядит музыкой «для взрослых», точнее, для повзрослевших, вчерашних тинейджеров, успевших пересменить несколько причесок и фасонов брюк.
Живописно, но утомительно, как посещение музея. Всё было веселее и проще, когда они аккомпанировали артистичному рок-н-роллисту Ронни Хокинсу, умудряясь демонстрировать класс даже в коротеньких стандартах, переигрывая двухминутный «нафталин» пятидесятых. Но при всем обаянии и темпераменте исполнителей, то, что возбуждало в четырнадцать, начинает действовать на нервы после двадцати.
Поэтому опыты Бэнда по переработке старого ритм-энд-блюза лишены вневременного волшебства их авторских композиций. И, хотя внешняя форма воссоздана безупречно, эти танцы – топтание в тупике, под стеной, из-за которой уже доносятся звуки другой жизни.
The Band оказался в числе первых групп, чьё творчество адресовано тридцатилетним, а поведение предсказуемо и полностью лишено эпатажа. Без предварительной промывки мозгов экспертами слушать такое тяжело, смотреть неинтересно. В чем же тогда смысл ознакомления?
В развитии интуиции, в сопоставлении восприятия людьми разных поколений. Кость ископаемого ящера тоже выглядит неаппетитно, зато по ней можно восстановить образ диковинного существа.
Скучные группы, чье наследие гораздо богаче их репутации, ждут исследователей и следопытов. Моё личное сопротивление стереотипам спровоцировали не Stooges или New York Dolls, а довольно скромный альбом исписавшихся блюзменов Savoy Brown, который циркулировал по инерции, падая в цене, пока не попал в мои руки. Он не пробуждал ностальгию, в нем не было новизны – только полет мысли и воображения, свободного от массовой моды.
Некоторые импортные фильмы у нас показывали в черно-белом виде. Так было с «Жить чтобы жить» Клода Лелюша и «Конформистом». Принципиально цветной триллер «Гибель мадам Леман» терял три четверти своей уникальной атмосферы. Тем важнее было разглядеть сквозь черно-белую копию цветовое богатство картины. Фантазия насыщало изображение недостающими красками, и дальтоник поневоле выходил из кинозала победителем.
Такой же, магический подход применим к неисчерпаемо живописной музыке The Band, чье влияние, даже будучи разложено по полочкам, не поддается учету.
Сегодня мы узнаем, что органная прелюдия к Your Time Is Gonna Come не более чем эхо Chest Fever c первого альбома The Band, а завтра не стесняемся проводить еще более смелые параллели.
The Band стали первой рок-группой, у которой я услышал аккордеон. Модный шлягер проекта Terry Dactyl and The Dinosaurs не в счет, он лишь пародировал эту сторону инструментального многообразия.
Если такие яркие представители раннего прога как Nice и Flock напоминали своим буйством «Черноморскую чайку» Вадима Коцышевского, то патриархальный The Band с мандолиной и аккордеоном больше смахивал на «Братьев Жемчужных».
Совсем не важно, сколько в этих измышлениях академической истины. Важно, что все эти люди работали, обеспечивая нас духовной пищей, в одно время, дополняя друг друга на телепатическом уровне.
Но – только в пьесах The Band можно, при большом желании, отыскать и Mungo Jerry и Rare Bird, и Аркадия и голландских поп-арт-рокеров Exception, которых я не стал упоминать в разговоре об Эмерсоне, потому что хочу написать про них отдельно. Про них и про Pink Mice – пусть это будет маленьким анонсом.
Роль Джорджа Мартина при The Band играл замечательный продюсер Джон Саймон, формула волшебной атмосферы, которой окутаны звуковые пейзажи и замки The Band, известна только ему. Благодаря его поправкам, в отличии, скажем, от The Doors, музыка The Band не усугубляет «ощущение тьмы и ямы, тихого умопомешательства», неизбежное при слишком частом соприкосновении с прошлым.
Кто-то наверняка уже слышал всё, или почти всё то, о чем мы с таким энтузиазмом рассуждали выше. Возможно, кому-нибудь случалось даже отгонять похожие мысли.
В таком случае ему остается только позавидовать тем, кто, прочитав данный текст, пожелает ознакомиться хотя бы с частью упоминаемых имен и произведений, чтобы на основе собственных впечатлений либо опровергнуть, либо дополнить сказанное в нем.