Продолжая свои dialogus miraculorum (беседы о чудесах), Граф Хортица делится полувековым опытом переосмысления роли, миссии и наследия одной из живописнейших групп.
Такое название было легко запомнить, а образ нетрудно представить. Полюбить музыку несколько сложнее.
С одной стороны вызревало стремление к зауми, с другой – потребность в простых совокупительных ритмах. Первое было заманчиво, второе – соблазнительно.
Но в музыке «Железной бабочки» не слышалось ни зауми, ни секса. Была фантастика – научная, правда с оттенком рассудочного «сюра». Композиции этой группы напоминали не исповедь визионера-параноика, а пересказ добротного фильма или серию иллюстраций к роману-утопии. И, тем не менее, многим, обманутым громким названием, это насекомое тяжелее воздуха казалось грудой металлолома.
И в самом деле, саунд «Баттерфляя» отзывался поляками и венграми, отсылая слушателя, вместо «Цеппелина», к «Хунгарии» или даже «Но То Цо».
Стопроцентные американцы были мастерами слуховых галлюцинаций и стилевой мимикрии. Такую роскошь может позволить только уверенный в своих силах художник или маг, иначе недоделанные образы сведут его с ума.
Завершив полувековой инкубационный период, недостаток превращается в достоинство, и мы с восторгом наблюдаем превращение ржавой личинки в любопытнейший экземпляр.
Довольно часто спасенный от забвения старый материал вместо новой жизни ожидает суровый диагноз или приговор. Одних он устраивает, каким остался, другие спешат развенчать самозванца, забывая, что и достоинства и недостатки произведения, его сильные и слабые стороны, заложенные авторами изначально, не нуждаются в «эксгумации» и повторной экспертизе. Они и так под боком – пока есть, где достать пластинку.
Я не эксперт и не исследователь, а простой энтузиаст, которого интересует не плохое или хорошее, а заманчивое и соблазнительное в неограниченном количестве. Это может быть полная дискография или же всего сорок девять секунд, треть которых тишина.
Такова длительность музыкального эпиграфа к альбому Metamorphosis, прошедшему, как мне пока еще кажется, испытание временем вместе со мною. Кто бы мог подумать, что гробы, изображенные на его обложке, заплывут так далеко, благополучно причалив к берегу нового столетия…
Гуляя вдоль берега, ребенок замечает следы на песке. Что в них, казалось бы, необычного? Дело в том, что они кажутся ему доказательством проникновения в привычный мир чего-то постороннего, чего еще быть здесь не могло буквально час назад. И детский мозг мучительно подыскивает название этому феномену, выдумывая конфигурацию знаков и тональность соответствующих им звуков. Так первобытные люди переходили от рисунка к буквам.
Имя подсказал «Голос Америки», и название первой песни запомнилось так же, с первого раза – New Day. Но прелюдию к ней в программе не ставили, она была чересчур тиха и коротка для эфира. В ней запечатлен момент появления живого организма, оттолкнувшего конечностями дно материнской стихии – никем не замеченный, первый прыжок из воды на сушу.
У Тухманова были «Двадцать три часа полета» – пронзительный гимн отчуждения, – а здесь сорок девять секунд эволюции.
Free Flight – одно из самых коротких, но перенасыщенных смыслом, посланий в истории рок-музыки, наряду с Can You Take Me Back Сэра Пола МакКартни.
Стоит только настроиться на нечто подобное, и вот уже голоса современников становятся глухим эхом, один за другим растворяются в сумерках привычные ориентиры.
Краткость таких миниатюр способствует их запоминанию и фиксации состояния, в которое они нас погружают, позволив расслышать то, что нельзя увидеть.
Однако вернемся к более объемистым композициям. Cамая длинная из них, одиозная In-a-Gadda-Da-Vida – фаворит внутриамериканского радио, – так и не обрела культовый статус в СССР.
Даже реанимированная Фрэнки Фарианом, очень точным при выборе старых хитов, она промелькнула незаметно, как Elusive Butterfly of Love из песенки Боба Линда, не произведя ностальгического бума.
Перед нами тот печальный случай, когда надпись на монументе затмевает заслуги того, кто под ним погребен.
Магазин старых грампластинок – точка, где пересекаются параллели и сходятся крайности. Примерно так же в лирических вещах «Железной бабочки» о войне и экологии слышны отголоски старой Европы.
Slower Than Guns мог бы спеть Челентано, а Soldiers in Town – Фред Бонгусто. Разумеется, они могли бы это осуществить до безоговорочной капитуляции итальянской эстрады перед шансоном.
В отличии от The Doors и Velvet Underground, экипаж «Железной бабочки» симпатизировал хиппи. Примерно так же вели себя в ту пору и Блэк Саббат. Однако музыка обеих групп изумляет пунктуальностью и дисциплиной биг-бендов Стэна Кентона и Билли Мэя.
За формальным хиппизмом таились математически точная готика и гротеск в тщательно продуманных дозах.
По музыке «Бабочка» напоминает не модный саунд западного побережья Калифорнии, а скорее поздних The Ventures, работающих под «современность».
Такое же впечатление производят и первые, по-своему уникальные альбомы Deep Purple, представляя собой не лишенную обаяния попытку профессионалов заработать на молодежной теме.
Между Shades, Shady Lady и She's a Lady Тома Джонса имеется нечто общее, и эту ускользающую импрессию стоит зафиксировать, сколь бы расплывчатой она не казалась.
В гитарном интро к She's a Lady видится мезозойский ландшафт, едва обозначенный во Free Flight. В Mandrake Root – пружинистый язык зрелого ящера, а в барокко-фанковых коленцах Shady Lady – то, что я увидел не сразу, потому что такое у нас не показывали.
Это еще один пример того, как музыка служила азбукой Брайля, открывая взору адепта то, что недоступно воображению обывателя.
В основе этого шедевра «Железной Бабочки» – гениальный эпизод «Невесты Франкенштейна», где Доктор Преториус угощает Монстра сигарой. Получив возможность посмотреть этот фильм, я убедился в точности ассоциаций, порожденных этой песней в темничных условиях цензуры и дефицита.
На прошлой неделе мы анализировали Нико. Её нордический морг непостижимым образом соседствовал во времени и месте со знойно-тропической магией плодородия, виновницей перенаселения и голода. Но и полки с дисками бывают переполнены как кладбище. Наша задача – поднять из могил, тех, кого поторопились туда упрятать.
Вместо «валгаллы» наши гробы плывут в сторону курортного Метаморфоза, к новым открытиям и знакомствам.
Пример неожиданного сотрудничества – бабочкин ветеран Дэнни Вайс принимал участие в работе над альбомом Sally Can't Dance – одной из наиболее членораздельных пластинок Лу Рида, который остался недоволен результатом, хотя со стороны всё на этом диске звучит безупречно от начала до конца.
Зато позднее пианист Майкл Фонфара, коллега Дэнни Вайса по замечательному проекту «Носорог», помог Лу Риду в создании двух сильнейших альбомов подряд – The Bells и Street Hassle.
Таким путем пересекаются самоутверждение прогресса и самоотрицание декаданса. Непредсказуемый «фьюжн» самосохранения с саморазрушением рождает специфические шедевры.
Но вернемся к рок-энтомологии.
Явно полагаясь на воображение потенциального слушателя, группа давала своим альбомам короткие, но емкие имена: Ball, Heavy, Metamorphosis, ставший последним для «Железной Бабочки» основного периода.
Его завершает сюита Butterfly Bleu, грандиозная по замыслу и метражу. С нею связано уникальное наваждение моего отрочества.
Обложку «Метаморфоза» я увидел на черно-белом снимке, совершенно случайно, моё внимание привлекли гробы в воде и обнаженная барышня НЭПовского типа, похожая на любительскую копию Сальвадора Дали, чьи картины также были доступны только в черно-белом виде.
Принести такое изображение домой я не осмелился, но хорошо его запомнил. Два года спустя я прослушивал запись с этого диска целиком, лежа с высокой температурой, в полном одиночестве больного ребенка. Я использовал своё состояние для вызова галлюцинации, и, надо признать, гитарные опыты с ток-боксом содействовали эффекту постороннего присутствия.
Второй случай более прозаичен. Как все малолетние бездельники, я любил слоняться в пустынных по рабочим дням универмагах в отдаленных от центра районах.
В одном из них молодой продавец крутил Metamorphosis, но мне померещилось, что Butterfly Bleu на сей раз исполняет Том Джонс, хотя это в принципе было крайне маловероятно. В этой вещи заложен какой-то магический изъян, и перестановка буквы «е», превращающей английское «блю» во французское «блё», намекает на его вероятность.
В психике аутсайдера тех лет доминировал не панический страх, а, скорее, тревожное ожидание. Люди моего типа стремились не в «искусственный парадиз», а в обратную ему, инфернальную сторону, подальше от туристических троп. И музыка Iron Butterfly достойно выполняла функцию акустического наркотика.
С годами монструозное приедается. Перешагнув возрастную черту, человек охладевает к чудесам, если только сам не принимал участия в их сотворении. Но в пластинках есть свои пещерные ходы и скрытые под целлофаном путеводители. Они-то и помогают проникнуть в прошлое. Например, в точку исчезновения Железной Бабочки на пороге нового десятилетия, ознаменованного приходом полусотни «новых» групп, состоявших из кочующих из состава в состав ветеранов рок-сцены.
На этой полуанонимной бирже трудоустройства снова зазвучал безликий вокал Рода Эванса и Кита Рэлфа.
Jo Jo Gunne, Captain Beyond, James Gang, Crawler, Armageddon и New Cactus Band машинально продолжали играть рок, еще не дозревший до ностальгии, самоотверженно производя материал для гурманов из далекого будущего.
Зрелость настораживает и отталкивает, сужает аудиторию и снижает цену. Сколько вы готовы отдать за тридцать три минуты разочарования и скуки? В пластиночной сфере середина семидесятых стала ареной обмена ненужными вещами при нулевом от них впечатлении.
Воскрешение и окончательный демонтаж «Железной Бабочки» прошли так же незаметно, как её уход с музыкальной арены. Два альбома, выпущенные один за одним в течении года, были слишком новыми, чтобы таить в себе нечто сокровенное, а название слишком старым, чтобы ждать от него сенсаций.
Мироновское «бяк! бяк! бяк! бяк!», которое повторяла вся страна, можно считать неформальным реквиемом по заокеанской диковинке.
Фамильное древо подобно древу познания. Давно знакомые имена напоминают покойников – а кому они нужны в эпоху мюзиклов и водевилей?
Но сегодня-то мы можем рассмотреть этот феноменальный камбэк без предубеждения. Чем они казались, и чем стали на самом деле те два альбома с красивейшими названиями – Scorching Beauty и Sun and Steel?
Да, действительно, все известные альбомы похожи на поляков и венгров с примесью Ventures in Space.
Все, кроме двух «провальных» и «предсмертных». Но, чтобы обозначить материал, записанный Бабочкой в не самое подходящее время, требуется отдельный термин. Не имеющий, что вполне возможно, ни твердой этимологии, ни аналогов. Рискнем.
Это классический панк-прог.
Символизм названия и первый альбом, озаглавленный Heavy, затмевают музыкальную суть ансамбля. Его участников принято считать пионерами тяжелого рока, а это не совсем так. Оксиморон «Железная Бабочка» слишком близок «Свинцовому Цеппелину», но спутать их невозможно.
На самом деле, как мы уже намекали, почерк этой группы напоминал продуманные натюрморты с готическим сюжетом в духе Procol Harum и Skin Alley.
Но ко времени, когда «Бабочка» решила снова напомнить о себе, обаяние подобных опусов катастрофически устарело и нуждалось в обновлении любой ценой. Попытки лихорадочной мимикрии, при всем её коммерческом бесплодии, давали интересный результат.
При непредвзятом прослушивании 1975 Overture вызывает абстрактные ассоциации с Know Your Rights, напоминая несвоевременное, замедленное демо превосходной вещи The Clash, которой суждено так эффектно прозвучать в будущем.
А тревожно-оптимистичные «Жемчужные врата» отзываются комичным пафосом шестидесятых годов – эпохи, заманчивой для тех, кому каждый новый день кажется ущербней своего предшественника, приближая нас к будущему, где совсем нечего делать. Соавтором этой песни оказался легендарный Джон Андерсон из Yes.
Остро заточенный гитарный рифф открывает Sun and Steel и атакует действительность с отвагой обреченного. Мелодия заглавной темы отзывается классикой Мотауна: set me free, why don't you, babe?..
В этом отчаянном опусе слышно эхо «Параноида» Гранд Фанк, и детские восторги Мулявина, пробующего дефицитные примочки. И возникает вопрос, который звучит не менее дико, чем в своё время тот же «Параноид» – как такое можно было проворонить?
Вещь якобы не существует, пока её не заметил и не откомментировал некий «эксперт» – так рассуждает наивный человек, и ему приятно так рассуждать.
О «дефектах» в конструкции «Железной Бабочки» заговорили не вчера. Но подчас такие разговоры продуктивнее трафаретных и поверхностных славословий.
Стоит ли говорить о недостатках уже законченного произведения, маленькой вселенной, исправить которую могла бы только катастрофа? Не лучше ли преобразовать их в достоинства?
И тут мне снова хотелось бы погрузиться в «Метаморфоз», потому что гробы его плывут, не тонут, сопровождая меня всю жизнь. Следуя заданным курсом, я попадаю в универмаг «Правобережный», где дорогой «Юпитер-стерео» зомбирует покупателей, которым его не на что купить, пассажами Butterfly Bleu. Пробуждается Stone Believer, сочетая в себе Walking The Dog Руфуса Томаса и зацепинское арпеджио, сопутствующее появлению Шурика с того света в комедии Гайдая. Секс и страхи кружатся на бреющем полете в закольцованном финале The Best Years of Our Lives, мрачнее которого только аналогичный финал She's So Heavy.
Гусли! Вот тот образ, что навеяла мне слуховая галлюцинация Butterfly Bleu. Они – это Садко, а мы – морские цари, пляшущие под крылатые гусли «Железной Бабочки», которой парить над нами вечно.
Сам антинатурализм этого образа оказался залогом его бессмертия, в очередной раз доказав, что гениальность это добровольное возвращение в детство.
Оставаясь плодом фантазии, остов крылатого монстра оказался выносливей организма многих скептиков, и легенда о Железной Бабочке продолжает беспокоить воображение каждого, кто еще готов такое слушать.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Telegram I Дзен I «Бесполезные ископаемые» VК