Варлам Шаламов родился 18 июня 1907 года в Вологде. О том, как мучительно в сознание позднесоветской России входила правда о прожитой им жизни, написала Александра Свиридова. О том, почему даже на волне перестройки его «Колымские рассказы» не были изданы единым корпусом, можно строить догадки. Но путь его прозы к англоязычному читателю можно проследить.
Такие люди, как Джон Глэд, «помимо воли автора» (используя скользкий штамп, пригодный для любых манипуляций) сделали для Шаламова за границей то, чего всеми силами старался не допустить советский режим, – подарили его творения с их собственной волей к жизни мировому читателю.
Джон Глэд (1941–2015), американский русист, чьи переводы «Колымских рассказов» удостоились стипендии Гуггенхайма и были признаны Национальной Книжной Премией одними из пяти лучших переводов 1980 года, в течение 17 лет добивался советской визы — и приехал в Москву впервые в 1989 году. Шаламов умер семью годами раньше. Предлагаемая статья была напечатана в августе 1982 года в The Washington Post, но переведена на русский только сейчас Дмитрием Ничем, независимым исследователем жизни и творчества Шаламова, и прежде не публиковалась.
«Я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт» — Александр Солженицын
Как и Солженицын, Шаламов писал о годах своего заключения в бесчеловечном ГУЛАГе. Солженицын стал прославленной мировой величиной, а Шаламов умер в Москве в январе этого года совершенно неизвестным у нас и не более известным на родине, где правительство до конца его дней не позволяло публиковать его прозу, от которой он даже вынужден был отречься.
Я перевел два сборника его рассказов, «Колымские рассказы» и «Графит», и был чрезвычайно взволнован известием о его смерти. Это было чувство личной потери, но, к сожалению, я знаю о Шаламове не больше, чем кто-либо другой.
По-видимому, за пределами узкого круга друзей Шаламова мало кто знал этого затворника. Я даже не смог узнать, почему он в первый раз попал в лагерь (подробнее об этой истории можно прочитать здесь — прим. ред.). Впервые он был арестован в 1929 году, в возрасте 22 лет, когда был студентом юридического факультета Московского университета. Его приговорили к пяти годам заключения на Соловках, в бывшем монастыре, который был конфискован у Православной церкви и превращен в концентрационный лагерь.
В 1937 его снова арестовали и приговорили к пяти годам Колымы на северо-востоке Сибири, территории, отделенной от Аляски 55-мильным Беринговым проливом. В 1942 его срок был продлен «до конца войны», а в 1943 он получил дополнительный десятилетний строк за заявление, что военная машина немецкой армии эффективна, и за то, что назвал Нобелевского лауреата Ивана Бунина «классиком русской литературы». Кажется, в общей сложности Шаламов провел на Колыме 17 лет и был освобожден в 1953 или 1954, после смерти Сталина.
Советы, второй по величине производитель золота в мире, использовали Колыму как огромный лагерь принудительного труда, главным занятием которого была добыча золота. Еще при царях Колыма была местом ссылки и золотых приисков. Например, в 1853 году царский чиновник Муравьев-Амурский прислал в Санкт-Петербург три тонны золота. В 1949 году, по приблизительным подсчетам польского историка Казимира Заморски, на Колыму было отправлено три миллиона человек, из которых выжили не более полумиллиона. В 1978 историк Роберт Конквест сделал собственную приблизительную оценку, согласно которой на Колыме нашли смерть от двух до трех миллионов человек. Трудно уложить в голове эти цифры или привести оценки источников к одному знаменателю.
Профессор университета Джорджа Вашингтона Владимир Петров, сам отбывший на Колыме шесть лет, много писал на данную тему. Его выводы коренным образом отличаются от выводов Конквеста и Заморски. Он полагает, что на Колыме погибло не более 300 000 человек. Разница ошеломляющая, но нужно помнить, что речь идет только об одной части Сибири, и мы уже говорили: «плюс-минус два или три миллиона», выражаясь языком цифр. Учитывая обычай Сталина избавляться от исполнителей, само советское правительство могло бы располагать только приблизительными подсчетами.
Большие чистки пришлись на 1937-39 годы. Миллионы были арестованы и содержались в ужасающих тюремных условиях. Их жестоко пытали, предъявляя смехотворные обвинения. Часть казнили, других отправили в неотапливаемых товарных вагонах в Сибирь. Истощенные скудным пайком, лишенные даже достаточного количества питьевой воды и помещений для отправления естественных нужд, замерзающие от холода, после 30-40-дневного этапа, они прибывали в сибирские порты Владивосток и Находка. Их содержали в транзитных лагерях на «материке» и в конце концов отправляли на Колыму.
Мишель Соломон, бывший колымский заключенный, делился своим опытом:
Когда я вышел за ограду лагеря, я стал очевидцем зрелища, достойного фильма Сесила Б. Демилля. Куда бы ты ни обратил взгляд, во всех направлениях, как армии на поле сражения, маршировали заключенные. Огромный отряд офицеров НКВД, солдат, связистов с полевыми телефонами, мотоциклистов, поддерживающих связь со штабом, регулировали течение этой человеческой реки. Я спросил, что это за гигантская операция. Ответ был, что всякий раз, как отправляется транспорт, начальство сгоняет обитателей бараков на открытое поле, куда каждый вынужден тащить узел со своими лохмотьями и уже оттуда отправляться по месту нового назначения. Предполагалось отправить только пять тысяч, но на сцене было все сто. Все шагали в строю, бесчисленными колоннами — женщины, калеки, старики, даже подростки, — по пятеро в ряд, по сигналу свистков или флажков.
Отношение Запада к Колыме было поистине удивительным. Летом 1944 года профессор Оуэн Латтимор из Управления военной информации и вице-президент Генри Уоллес побывали там и красочно описали визит в National Geographic. Латтимор сравнил советские усилия по освоению Колымы с «деятельностью Компании Гудзонова залива и T.V.A. вместе взятых».
Но чем в действительности была Колыма, на которой в течение долгих лет выживал Шаламов? Как там жили и умирали? В своей прозе Шаламов дает представление о выстуженной ветрами, повергающей в отчаянье безысходности Колымы. В одной короткой пронзительной вещи он рассказывает, как Советы использовали присланный по лендлизу во время войны американский бульдозер:
Гора оголена и превращена в гигантскую сцену спектакля, лагерной мистерии.
Могила, арестантская общая могила, каменная яма, доверху набитая нетленными мертвецами еще в тридцать восьмом году, осыпалась. Мертвецы ползли по склону горы, открывая колымскую тайну.
На Колыме тела предают не земле, а камню. Камень хранит и открывает тайны. Камень надежней земли. Вечная мерзлота хранит и открывает тайны. Каждый из наших близких, погибших на Колыме, — каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом — может быть еще опознан — хоть через десятки лет. На Колыме не было газовых печей. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте.
В тридцать восьмом году на золотых приисках на рытье таких могил стояли целые бригады, беспрерывно буря, взрывая, углубляя огромные, серые, жесткие, холодные каменные ямы. Копать могилы в тридцать восьмом году было легкой работой – там не было "урока", нормы, рассчитанной на смерть человека, рассчитанной на четырнадцатичасовой рабочий день. Копать могилы было легче, чем стоять в резиновых чунях на босу ногу в ледяной воде золотого забоя — "основного производства" "первого металла".
Эти могилы, огромные каменные ямы, доверху были заполнены мертвецами. Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчесанной, искусанной вшами кожей.
Камень, Север сопротивлялись всеми силами этой работе человека, не пуская мертвецов в свои недра. Камень, уступавший, побежденный, униженный, обещал ничего не забывать, обещал ждать и беречь тайну. Суровые зимы, горячие лета, ветры, дожди — за шесть лет отняли мертвецов у камня. Раскрылась земля, показывая свои подземные кладовые, ибо в подземных кладовых Колымы не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела.
Эти человеческие тела ползли по склону, может быть собираясь воскреснуть. Я и раньше видел издали — с другой стороны ручья — эти движущиеся, зацепившиеся за сучья, за камни предметы, видел сквозь редкий вырубленный лес и думал, что это бревна, не трелеванные еще бревна.
Сейчас гора была оголена и тайна горы открыта. Могила разверзлась, и мертвецы ползли по каменному склону. Около тракторной дороги была выбита, выбурена — кем? — из барака на эту работу не брали — огромная новая братская могила. Очень большая. И я и мои товарищи — если замерзнем, умрем, для нас найдется место в этой новой могиле, новоселье для мертвецов.
Бульдозер сгребал эти окоченевшие трупы, тысячи трупов, тысячи скелетоподобных мертвецов. Все было нетленно: скрюченные пальцы рук, гноящиеся пальцы ног — культи после обморожений, расчесанная в кровь сухая кожа и горящие голодным блеском глаза»(«По лендлизу»).
После смерти Сталина, в начале пятидесятых, Шаламов был освобожден и получил разрешение вернуться в Москву. Вот как он описывает свое возвращение:
Вот это все: и резкий свет лампы на Иркутском вокзале, и спекулянт, везущий с собой чужие фотографии для камуфляжа, и блевотина, которую извергала на мою полку глотка молодого лейтенанта, и грустная проститутка на третьей полке купе проводников, и двухлетний грязный ребенок, счастливо кричащий "папа! папа!" — вот это все и запомнилось мне как первое счастье, непрерывное счастье воли.
Ярославский вокзал. Шум, городской прибой Москвы — города, который был мне роднее всех городов мира. Остановившийся вагон. Родное лицо жены, встречающей меня — так же, как и раньше, когда я возвращался из многочисленных своих поездок. На этот раз командировка была длительной — почти семнадцать лет. А самое главное — я возвращался не из командировки. Я возвращался из ада(«Поезд»).
По возвращении он начал писать «Колымские рассказы», но опубликовать их не мог. Он передал их на Запад и посвятил себя поэзии, сумев издать пять тоненьких сборников стихов. Мало что известно об этом периоде его жизни.
Обложка первого тома авторского самиздатского собрания сочинений Шаламова под редакцией Леонида Пинского, Москва, вторая половина шестидесятых
По странной иронии судьбы, связавшей меня с этим русским писателем, с которым я так и не смог познакомиться за пределами его сочинений, 17 января 1982 года спонсор мероприятия, эмигрантский журнал «Континент», пригласил меня прочесть о нем лекцию в пресвитерианской церкви Чеви Чейс. Никто из нас не знал, что в этот воскресный день Шаламов умер в Москве. Возможно, судьба послала нам некий знак, потому что это был самый холодный день в Вашингтоне за 48 лет. На Колыме, написал Шаламов, способ, которым лагерное начальство определяет температуру, при которой можно работать, таков: кто-нибудь выходит на улицу и сплевывает. Если слюна замерзает на лету, на работу можно не выходить. Шаламов никогда бы не понял, что мы называли в январе «волной холода». В одном из рассказов он пишет: «всего лишь 20 градусов ниже нуля. Зима кончилась».
Иногда переводить Шаламова неожиданно трудно, а временами так же неожиданно легко. Сленг лагерей принудительного труда должен был бы представлять трудность, но это не так. Печально, но факт: в лагерях перебывало столько народу, что грубая лагерная речь стала частью повседневного русского языка. Трудность в другом. Представьте себе изголодавшегося, запуганного заключенного, который обращается к охраннику: «гражданин боец». Как передать в переводе такую неправдоподобную форму обращения, чтобы она не резала слух? Это не сленг, это реальность, которую тем сложнее перевести. В конце концов я так и оставил: «citizen warrior».
Я сделал несколько попыток установить с Шаламовым контакт, конечно, не через почту, которую в СССР перлюстрируют. Но ответа не получил. Хотя Шаламов и передал свои рассказы на Запад для публикации, он был стар, болен и напуган возможными последствиями. Солженицын предлагал ему вместе писать «Архипелаг ГУЛАГ», однако Шаламов отказался.
Расстояние, отделяющее меня от Шаламова, было таким, как если бы он жил до рождения Христа. Я думаю о Нормане Ди Джованни, преподававшем в прошлом году в университете Мэриленда, о его замечательных переводах Хорхе Луиса Борхеса (см. статью Кирилла Кобрина «Судьба переводчика (Х.Л.Б. и Н.Т.ДДж.)». Эти двое сидели рядом, чтобы создать не просто авторизованные переводы, но самостоятельные произведения, отличающиеся от текстов на испанском, на которых они основываются.
Ни одна цивилизация ни в один из периодов своего развития не может похвастаться меньшей по численности группой, вовлеченной в то, что называется «столкновением культур», нежели автор и переводчик, и близость в этой группе настолько тесна, что одна личность по-настоящему растворяется в другой. Но, подобно любому другому читателю, переводчику не миновать путаницы между автором и его трудом, и мне бы хотелось пропустить рюмку водки с человеком, чью работу я так хорошо знаю, но которого никогда не увижу.
Хотя в рассказах Шаламова много ужасного, это не сборник рассказов ужасов. Его искусство пронизано поэтичностью и пугающей непередаваемой красотой, музыкой, которую никто до него не сумел расслышать:
А потом настал день, когда все, все пятьдесят рабочих бросили работу и побежали в поселок, к реке, выбираясь из своих шурфов, канав, бросая недопиленные деревья, недоваренный суп в котле. Все бежали быстрее меня, но и я доковылял вовремя, помогая себе в этом беге с горы руками.
Из Магадана приехал начальник. День был ясный, горячий, сухой. На огромном лиственничном пне, что у входа в палатку, стоял патефон. Патефон играл, преодолевая шипенье иглы, играл какую-то симфоническую музыку.
И все стояли вокруг – убийцы и конокрады, блатные и фраера, десятники и работяги. А начальник стоял рядом. И выражение лица у него было такое, как будто он сам написал эту музыку для нас, для нашей глухой таежной командировки. Шеллачная пластинка кружилась и шипела, кружился сам пень, заведенный на все свои триста кругов, как тугая пружина, закрученная на целых триста лет... («Сентенция»).
Дмитрий Нич
Подписывайтесь на Дискурс в Яндекс. Дзене и Телеграм-канале, а также на страницы в Фейсбуке и во Вконтакте.
