Как зайдёшь в комнату, в глаза сразу бросалась южная печка. Низкая — высотой в метр — «пристроечка» у внутренней стены. Тут же у печки, на железном настиле на полу — поленья, ведро с углём и кочерга стоймя. За чугунной дверцей можно было увидеть сплошное пламя, если дверца была закрыта неплотно, и оставалась щель. Шагнёшь — в три шага — в центр комнаты, и печь открывалась обзору всем телом. Тёплым, побеленным, домашним, но и опасным — горячим, раскалённым. В полпечки — плита-крышка, где хозяйка, мать взрослых детей и бабушка маленьких внуков, готовила борщ, суп, жарила картошку с луком… Огонь под кастрюли подпускался в меру — плотно посаженные друг в друга чугунные кольца можно было все снять, и тогда пламя жарило дно кастрюли во весь круг, а можно было снять всего одно-два, и отверстие огня было маленьким, щадящим…
Зад печки, где уже не топилось, был большой высокой духовкой. Здесь на противнях пекли пироги и сушили семечки — чёрные, с подсолнухов, и белые тыквенные. И подсолнухи, и тыквы растили на огороде за окнами, в чёрной, мягкой кубанской земле. Сырые семечки сушили летом на солнце и укладывали в большие нитяные мешки. Зимой пара таких мешков стояла за печкой — за духовкой, и оттуда кружкой черпали семечки на противень — поджаривали…
Тонечка лет восьми и Дениска, годом младше, — внучка хозяев и соседский мальчишка — жменями таскали крупные подсолнуховые семечки из духовки на газету. Газету клали в центр дивана и усаживались по бокам. Не умея расщепить твёрдую скорлупу пальцами, они сначала её надгрызали, а потом уже дорасщипывали и вынимали ядрышко. Если везло, ядро оставалось целым. Целое, его можно было рассматривать.
Диван стоял у стены против двери, возле духовки, и так мешки с семечками прятались в углу, оттуда не видные и не портившие обстановку. А через всю комнату, там, у двери, стоял на тонких ножках секретер. В самом углу этих собранных въедино стёкол и полочек нашлось место для небольшого чёрно-белого телевизора. Стоял он высоковато, и когда детям нужно было переключить программу — с первой на вторую или со второй на первую, — они подставляли мягкий стул, с обивкой, влезали на него вязаными носочками и крутили тумблер. Подававшийся с трудом и требовавший от детей усилий.
- Надо на вторую переключить. Там же «Спокойной ночи».
- Рано ещё. Пока первую посмотрим.
И на «первой» разливались какие-то озёра, бесцветные из-за несовершенства ТВ-картинки, затем дымили заводы, потом ходили люди по улицам, как в музыкальной «зарисовке», но только без музыки...
- А почему ты ядрышки не ешь, а складываешь? - спросил Дениска, глядя на крошечные кучки с Тониной стороны газеты. Тонечка съедала только те ядрышки, которые раскалывались или рассыпались — неудачные.
- Я козинаки делаю! - ответила девочка.
- А зачем?
- Так вкуснее.
- Тогда я тоже буду делать козинаки.
- Теперь вот так, - объявила Тонечка, когда у каждого накопилось по десять подсчитанных кучек. Она сгребла горку №1 с газеты на ладонь и одним махом хлопнула её в рот. Дениска повторил. И дети-соседи-друзья стали вдвоём непрерывно жевать — каждую горку нужно было закидывать, пока во рту ещё что-то оставалось от предыдущей. Это были — «козинаки».
- Так вкуснее, - согласился в итоге Дениска, когда всё начищенное было дожёвано. - Только щёки немного болят.
- Ну, что поделаешь, - философски откликнулась Тонечка.
...За окнами была темень раннего зимнего вечера. В комнате — светло, тепло, от печки жарило. Чёрно-белый телевизор мелькал картинками и бубнил. Дети сидели на диване, устланном ковром, и щёлкали свои выдуманные козинаки. Щебетали ни о чём, как любые из людей, оказавшиеся наедине в коконе уюта. Скоро должны были вернуться взрослые: бабушка от соседки и дед от соседа. Дедушка наверняка придёт выпившим — не скажешь, что им с соседом, таким же дедком как и он, не о чем было поговорить насухую, а всё же беседы их никогда не проходили без бутылочки. Будто разговор без бутылочки — оскоплённый, неполноценный… Бабушка на деда станет ругаться, но он так беззлобно будет отговариваться: «Ладно, Мань, чего ты...», — что дети не забеспокоятся, будут дружески хихикать, как и до этого, и заступаться за пьяненького деда:
- Ладно, бабуль! Не ругай его, он же не буянит. Пусть его ляжет — сейчас уснёт.
Дед действительно укладывался калачиком на кровать под окнами — напротив печки, и сразу засыпал. В головах у деда, на своём диване, дети продолжали шептаться, а, дождавшись, наконец смотрели «Спокойной ночи, малыши!». И тогда заглядывала в дверь бабушка:
- Закончились ваши спокойки?.. Давай-ка, Дениска, беги домой — поздно уже.
Дениска, твёрдо уверив Тонечку, что дома тоже будет делать козинаки и научит этому делу всю семью, надевал куртку, шапку и, провожаемый Тониной бабушкой, выходил во двор. По камешкам, утоптанным в дорожку, он шёл не на улицу, а в палисадник — там, возле колодца на два двора, была низенькая калиточка. Тонина бабушка стояла под фонарём у себя на пороге, пока Денискина шапочка не исчезала за дверью другого, соседского порога. И заходила домой сама…
Стариков давно нет в живых. Заброшенный дом стоит со всеми ранами и ссадинами безлюдья. Его, конечно, продадут. В палисаднике изошли цветы, и осталась только земля под редким сорняком… Но где-то есть Тонечка и Дениска, стареющие и вряд ли хоть раз встретившиеся, будучи взрослыми. Есть шанс, что эти бывшие дети, росшие когда-то в привычной, незаметной любви своих стариков, вырастят в любви своих внуков. В их домах наверняка не будет печки с дровами и кочерги — теперь почти что сказочных, но в них будет светло и тепло… в ранний зимний вечер за окнами их квартир.
