(Продолжение статьи, начало тут)
В лицедейном мирке романа «Приглашение на казнь» (1936) тексты несравнимо более значимы, чем в душном провинциальном городе из «Мелкого беса». И, что самое главное, их почти все можно прочесть. Вместе с главным героем мы знакомимся с самыми разными видами текстов, начиная от тюремных правил на стенах камеры («5. Петь, плясать и шутить со стражниками дозволяется только по общему соглашению и в известные дни») и заканчивая романом-эпопеей «Quercus» («Героем романа был дуб. Роман был биографией дуба»). При этом ни один из этих текстов нельзя назвать сюжетообразующим— они нужны для воссоздания художественной реальности. Точнее, для того чтобы подсветить ту кошмарную ирреальность, в которой находится Цинциннат.
Письмо
В «Приглашении» тоже есть письмо без текста, письмо-обманка, как и в «Мелком бесе». Цинциннат разрывает конверт, которым дразнит его адвокат. Тот незамедлительно сообщает, что там, возможно, был приказ о помиловании. Цинциннат ему не верит, но всё же пытается собрать бумажные клочки. Так письмо становится способом издевательства над заключённым, вариантом пытки.
Второе письмо, уже «настоящее», Цинциннат пишет к своей жене Марфиньке. В этом тексте Набоков смешивает разные, но узнаваемые культурно-текстовые традиции. Это и завещание заключённого, и исповедь в руссоистском смысле — наставление, попытка очеловечить(«Я хочу это так написать, чтобы ты зажала уши — свои тонкокожие, обезьяньи уши <…> мну их в своих беспокойных пальцах, чтобы как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать меня»).
Прочитав письмо, Марфинька приходит в ужас («Бред какой-то, я всё равно не поняла, можно подумать, что ты здесь один сидел с бутылкой и писал»). Словно заразившись безумным передоновским страхом, она начинает подозревать, что её обвинят в сообщничестве, навяжут ей преступления мужа и т.д. Таким образом, это коммуникативное высказывание не достигает своей цели. Оно и не может её достичь, поскольку не согласуется с законами этого общества. Но Цинциннат написал, а Марфинька прочитала — формальности соблюдены.
Книги
Печатных артефактов в «Приглашении» очень много. Мы видим иллюстрированные книжные каталоги, напоминающие средневековые фолианты, которые уже сами по себе — гипертексты («Не специалисту разобраться в каталоге было трудно»). Благодаря журналам с фотографиями мы узнаём об истории города, в котором родился Цинциннат («То был далёкий мир, где самые простые предметы сверкали молодостью и врожденной наглостью»). Нам сообщается, что тюремная библиотека — вторая в городе по количеству и редкости книг; следовательно, где-то должна быть и первая. Перед нами разворачивается поистине текстоцентричный мир, в котором даже туповатого адвоката зовут Роман Виссарионович. Но что-то здесь не так. Библиотека находится в тюрьме, она тоже как бы арестована, и никто не читает книг, кроме заключённого. Адвокат Роман абсолютно бесполезен; изящный директор тюрьмы Родриг оборачивается грубым уборщиком Родионом. Тексты — тоже оборотни: они оригинальны, утончённы, но при этом всегда не то, чем кажутся. Роман «Quercus» вообще невозможно дочитать до конца. Но, тем не менее, именно во время чтения Цинцинната посещают новые мысли и озарения. Книги поддерживают в нём решимость самому взяться за карандаш.
Профессия
Цинциннат был воспитателем, наставником недоразвитых детей. К финалу романа он вырастает до наставника всего человечества — по крайней мере, видит себя таковым. Поначалу Цинциннат не хочет действовать, боится не успеть закончить свои труды до казни. Но тоска по полезной деятельности толкает его на решительный шаг. Начав писать, он обретает внутреннюю свободу, его характер становится решительнее, воля — крепче.
Сологуб, разочарованный в преподавательской профессии, изображает самые подлые типы учителей. Набоков, наоборот, любовно рисует, как Цинциннат становится писателем. Начинает тот робко, лирично: «Я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то». Постепенно голос его крепнет, от рефлексии переходит к критике. Цинциннат рассуждает об истории, о поэзии, сетует на ограниченные возможности материала («Это ведь не должно бы, не должно бы было быть, было бы быть, — только на коре русского языка могло вырасти это грибное губьё сослагательного»).
Писательство становится новым смыслом жизни для Цинцинната: «Сохраните эти листы, — не знаю, кого прошу, — но: сохраните эти листы! <…> Мне необходима, хотя бы теоретическая, возможность иметь читателя, а то, право, лучше разорвать». Так постепенно «внутренние тексты», созданные узником Цинциннатом, приобретают десятки добавочных смыслов. Набоков нанизывает их на тонкую шпажку сюжета, слой за слоем, превращая в изысканное канапе.
Когда заканчивается бумага, заканчивается и пребывание Цинцинната в заключении, его увозят на казнь. Однако, вопреки последнему желанию узника, эти вдохновенные тексты так и не находят своего читателя. Камера разрушается, и вместе с ней пропадают труды Цинцинната. Их просто некому читать в покинутом им мире — они были необходимы только для того, чтобы быть написанными. Даже когда Цинциннат встаёт с плахи и идёт к людям, похожим на него, невозможно сказать, понадобятся ли в этом новом мире его тексты. Скорее всего — нет. В итоге настоящими читателями Цинцинната оказываются те, кто прочитал роман Набокова. Так воссоединяются две текстовых реальности и замыкается круг.