*РАССКАЗИК*
Почему я так часто думаю о женщине, с которой меня практически ничего не связывало? Думал о ней позавчера, думал вчера, думаю сегодня и, возможно, буду думать ещё и завтра. Я никогда не был в неё влюблён и даже имени её не знал. Мы и встречались-то только дважды, да и то с интервалом в тридцать лет. Честно говоря, она была случайной попутчицей – одной из великого множества попутчиц и попутчиков, с которыми встречается ежедневно человек, связанный по профессии с разъездами и командировками.
А было так.
Как всегда, я опаздывал. Поезд давно должен был тронуться. Но мне везло. И это не в первый раз. Заскакиваю в вагон в последнюю минуту к неудовольствию проводницы. Но она делает вид, что сопереживает, и даже не спрашивает ни паспорта, ни билета. Потом посмотрю. Говорит. Но в вагоне ещё одна проводница. Она старше и злее, смотрит на меня как голодный зверь на дохлую пташку. Ну, это я преувеличил, разумеется. И она не зверь, и я человек свободный и гордый. Если и пташка, то совсем не дохлая. Силёнок хоть отбавляй, и преодолеть ненавистный взгляд я способен. По узкому коридору с суетящимися пассажирами пробиваюсь к отмеченному в билете купе. В одной руке ноутбук, в другой − чемодан на колёсиках. Его то и дело приходится перетаскивать через бесконечные саквояжи, женские сапоги и мужские ботинки. Душно, несмотря на прохладную осень за окнами, и в своём непромокаемом плаще взмокаю изнутри.
Дверь купе отъезжает, и вваливаюсь неприлично − задом, втаскивая за собой чемодан, в тесное пространство между диванами.
− Привет! − бросаю привычно тому, кто сейчас может находиться за моей спиной.
− Привет! − раздаётся в ответ.
Голос женский. Лучше даже так: это голос уверенной в себе женщины.
Вздрагиваю, понимая, что облажался. Я всегда отличал женщин от существ женского пола. Достойных женщин надо и приветствовать достойно.
Оборачиваюсь и снимаю шляпу. Передо мной статная дама-львица, и фамильярное «привет» было, конечно же, совсем неуместным. Приходится раскланиваться и, глупо улыбаясь, делать хорошую мину при плохой игре.
Нет никакой нужды завязывать беседу, поэтому, разложив вещи и переобувшись в тапочки, сажусь у окна напротив моей попутчицы и делаю вид, что читаю журнал. Молча ждём. Поезд уже тронулся, и скоро можно будет попить чаю и вздремнуть.
Нас только двое. Мужчина и женщина в одном купе. Это неудобно. Когда, наконец, оградят мужчин от назойливости женщин и придумают раздельные билеты? Шучу-шучу! Просто попутчица меня внимательно рассматривает и не скрывает этого.
Я не выдерживаю.
− Может, выпьем чаю?
Достаю обычные в таких случаях печеньки-пряники. Она не отвечает, о чём-то задумавшись.
− Поухаживаю за вами, схожу за кипятком, − говорю.
Возвращаюсь с двумя дымящимися стаканами в новеньких изящных подстаканниках. Ставлю на столик. Присаживаюсь. А она смотрит на меня глазами цвета поблёкшей бирюзы, в которых глубоко припрятана хитринка, и говорит:
− Хотите, я вам спою?
− Не-не-не! − ужасаюсь я. − Не люблю самодеятельность!
− Что ж, потерпите немного, а потом я сама угощу чаем с булками.
Она смеётся, радуясь тайным мыслям, и, облокотившись о столик, заунывно затягивает:
Лети, пташка-канарейка…
Я её тут же узнаю. И песню, и женщину. Хотя прошло − страшно подумать! − лет тридцать, никак не меньше.
Сердце вздрагивает и начинает колотиться, словно просится наружу. Смотрю − на среднем пальце у неё тот самый квадратный перстень с бирюзой. Чуть заметная трещинка пересекает камень. Раньше, помнится, он был расколот…
* * *
Я спал тогда. Тридцать лет тому назад я спал, и снилась мне казахская степь – бесконечное жаркое пространство с выцветшей зеленью на утомительно серой земле, пересыпанной охрой. И всадник в усталом седле терпеливо преодолевал долгий путь, прислушиваясь к скрипу болтавшейся при ходьбе селезёнки степного коня. И стучали копыта о глину, выбивая гневную пыль на спешивших следом угрюмых степняков-кочевников, когда животное вдруг споткнулось и чуть не сбросило хозяина наземь.
В этот миг я проснулся и, найдя себя на верхней боковой полке плацкарта, вспомнил, что второй день еду в славный город Павлодар по казённой надобности. Притормозивший было поезд снова набрал скорость и легко бежал по казахской степи, выстукивая такт весёлыми колёсами. С шумом пролетели вагоны встречного товарняка, и снова потянулась унылая, однообразная картинка выжженной земли. Солнце садилось.
Я посмотрел на часы и застонал от досады. Конечно же, проспал: вагон-ресторан, где можно было поесть или пополнить запасы съестного, скорее всего, уже закрыт. А дорожная сумка, когда-то заполненная домашней едой, была легкомысленно пуста.
Тем не менее я ломанулся по вагонам, преодолевая барьеры из железных дверей и пассажиров в спортивных трико и тапках, наполнивших, как нарочно, узкие коридоры и грохочущие тамбуры вагонов.
В ресторане было пусто. От двух рядов ничем не прикрытых столов веяло грустью. Только у самой кухни-буфета сидела, облокотившись о стол, девушка. Она спала. Так мне показалось вначале. Но тут сквозь шум колёс донеслась до меня песня. Я её слышал раньше неоднократно. Да что там говорить, эту песню знала вся страна. Она была казачьей, и пел её Григорий Мелехов в знаменитой картине «Тихий Дон». И вдруг поёт девушка, юная совсем:
Ой да редко так бывает,
Чтоб летел орёл да пал.
Редко-редко так бывает,
Чтоб гулял да замуж взял.
Я стоял и ждал, пока она обратит на меня внимание, но, казалось, ей было глубоко наплевать, есть кто-нибудь рядом или нет:
− Девушка, перестаньте выть! − сказал я наконец.
Согласен − поступил бестактно. Но я был голоден и злился из-за проявленного невнимания к моей персоне.
− У вас можно перекусить?
Она посмотрела на меня пристально и дерзко.
− Иди спать, алкаш. Всё уже съели давно, одни помои остались. Вон − целое ведро. Проспала станцию и не вынесла. Будешь хамить − надену ведро на голову.
Я ошалел от неожиданного отпора и хотел уже возмутиться, подбирая самые обидные слова, но тут заметил слезинки на краешках девичьих, по-азиатски раскосых глаз и смягчился.
− Не алкаш я, − сказал примирительно, − просто есть хочу. Извини. Наверное, я опоздал.
Степь за окном мелькала унылой пустотой. Пусто было в вагоне, пусто было в желудке.
− Хуже, когда пустота в душе, − сказала девушка в ответ на мои мысли. − Так же свербит. Только заполнить её, эту пустоту, нечем. Не придумали ещё вагонов-ресторанов, чтобы насыщать страждущую душу.
− Тебя как зовут? − спросил я, присаживаясь напротив.
Но в этот момент с шумом понеслись вагоны встречного товарняка, и я не расслышал имени. Надо было переспросить, но почему-то застеснялся.
Глаза её были бирюзовые, печальные.
− Дай угадаю, − сказал я. − Ты студентка. Недавно разбежалась с парнем и назло всем устроилась работать посудомойкой в поезд. Пока каникулы и не начались занятия в вузе. Ведь так?
− Не люблю таких, − презрительно сказала она.
− Каких это «таких»?
− Самоуверенных, самолюбивых нахалов.
− Я не такой, ты ошибаешься.
− А я и не о тебе. Я о нём, о Старостине.
− Старостин и есть твой возлюбленный?
− Был возлюбленный, а теперь негодяй и мерзавец. С чего это ты меня допрашиваешь?
− Не допрашиваю, а спрашиваю. Я журналист и часто беру интервью. Наверное, работа накладывает свой отпечаток. У тебя перстень на пальце − его подарок?
Она кивнула.
− Любишь, значит, раз до сих пор носишь.
− Я умею прощать.
− Помирилась уже?
− Нет, после такого не мирятся. Впустила в свою душу Бога, а Старостина прогнала, хотя и простила.
− Жить с Богом − это серьёзно…
− Не ёрничай, из тебя никогда не получится журналист.
Я начал сердиться.
− Почему ж не получится?
− Ты бездарен, не умеешь интервьюировать. Начал говорить о камне и тут же переключился на другую тему. Это, между прочим, бирюза. Старостин говорил, что камень под цвет моих глаз.
Я не знал, кто такой Старостин, но знал, что такое бирюза. И вообще − разбирался в камнях. В ту пору я составлял словарь наименований камня, надеясь проследить, как приписываемые им свойства находят отражение в вариативности названий.
− Видишь ли, мне неловко было заметить, что камень твой раскололся пополам и держится только благодаря оправе. Бирюза – камень любви и счастья. А раз он расколот, то, видимо, и между вашими сердцами пробежала трещинка. Нетрудно догадаться.
− Не трещинка, а целая пропасть, − вздохнула она.
− Бирюзу, кстати, можно склеить. − Я попытался утешить её.
− Камень-то можно. А вот кто склеит моё сердце?
− Может быть, парень на степном скакуне? Вдруг он сейчас, в это самое время, спешит к тебе через гулкое пространство?
Она не улыбнулась.
И тогда я рассказал легенду, которую вычитал недавно в «Истории печенегов» Джозиаса Адамиди. Он пишет, что печенеги-кочевники не очень-то баловали жён драгоценными камнями. Однако камни были в ходу, и превыше всех ценился матовый небесный камень из Персии. Был он голубого цвета и сулил своим владельцам безмятежное счастье. Один из сыновей вождя Коркут-хана по имени Байчя добыл редкий небесный камень во время набега на племена хазаров и привёз своей возлюбленной Фирюзе. Девушка обрадовалась и полюбила Байчю ещё сильнее. Не думай, что это звучит цинично: эмоции печенежских девушек были просты, и сердца бесхитростны.
Вместе с подарком Байчя привёз и пророчество от хазарина Ильдугана. «Небесный камень – хранитель любви, − сказал тот. − Он хрупок, как бывает хрупка любовь, потому что образуется из костей людей, которые умерли от неразделённой любви». Носи его на теле и оберегай. Если по камню пройдёт трещинка − знай, что есть повод для тревоги». «Но тебе не о чем тревожиться, Фируза, − успокоил Байчя. − Любовь моя вечна. Только следи и за цветом камня. Хазарин говорит, что если он побледнеет, то это к болезни и скорой смерти. Второе свойство, увы, никак не связано с моей волей. Но если и суждено тебе заболеть, то клянусь умереть вместе с тобой в один и тот же день». Так говорил Байчя, отправляясь в очередные набеги. И Фирюза стойко переносила одиночество. Каждый день вспоминала Байчю и любовалась его подарком. Увы, в мире нет постоянства, и однажды Фирюза заметила, что на поверхности камня появилась трещинка. С каждым днём она становилась всё больше, и всё большая тревога охватывала её сердце. От переживаний она заболела, и небесный камень её вдруг сделался бледным, словно прощальный свет утренней луны.
И тогда Фирюза попросила брата Асыла разыскать Байчю и передать ему камень. «Ничего ему говорить не нужно, − сказала она. − Если он меня ещё любит, то поймёт всё сам».
Брат исполнил её просьбу. Когда Байчя увидел камень, он вмиг забыл о наложницах, любви с которыми тогда придавался, и в сопровождении небольшого отряда бросился через огромную степь к возлюбленной. Но, увы, не успел. Было слишком поздно. Болезнь развивалась стремительно, и Фирюза скончалась, не дождавшись любимого мужа. И тогда Байчя исполнил данную однажды клятву. Он убил себя на могиле Фирюзы, попросив друзей схоронить себя рядом с любимой, которую однажды предал. А небесный камень с тех пор стали называть фирюзой. Или бирюзо й – по-нашему.
− Так что, твой перстень весьма опасен. Он может предсказывать несчастье.
− На всё воля Бога, − сказала девушка. − А предсказывать будущее я и сама умею. Я знаю, что стану исполнительницей русских народных песен, заслуженной артисткой. А замуж никогда не выйду.
«Это с твоей-то татаро-монгольской физиономией − исполнительницей русских народных песен?» − удивился я про себя.
И опять она ответила так, словно услышала мой вопрос.
− Одни и те же племена участвовали в этногенезе и русского, и татарского народов, поэтому нет ничего удивительного, что мне нравятся русские народные песни.
Я тогда увлекался Гумилёвым и знал, что такое этногенез. Но откуда такое в голове юной девушки?! Мне нужно было спросить, каким же образом обидел её мужчина, что она больше и не желает выходить замуж, но постеснялся. Вместо этого я неудачно съёрничал:
− Прям-таки заслуженной артисткой? Может, лучше – народной!
− Звание народной не даётся по указу властей, − ответила она. − Если народу понравится моё пение − буду и народной.
− По крайней мере, одному представителю народа ты уже нравишься, − улыбнулся я.
− Вот и прекрасно! Посиди пока. Я думаю, что природа на меня не обидится, если вылью помои прямо в степь, иначе они скиснут до утра в жаре. Пойду освобожу ведро, уже стемнело, и никто не заметит. Как раз и поезд ход сбавляет. А потом напою тебя чаем с булками. Хочешь?
И как это прекрасно прозвучало − «чай с булками»!
− Я помогу тебе, − сказал я.
− Да не надо, не пачкайся, я быстро.
Она схватила ведро и выскочила в тамбур.
Через минуту раздался её встревоженный вскрик − в окно я увидел, что мы проезжали какой-то разъезд. Угораздило же посудомойку опорожнить ведро именно в этот момент! На освещённой платформе мелькнуло испуганное лицо облитого помоями плешивого мужичка в белом костюме. Девушка вернулась в вагон. Она была растерянна и долго приходила в себя.
− Успокойся, − говорю. − Что сделано, то сделано. Теперь не исправить. Ты же простила мужскую обиду, и этот мужик тебя тоже простит.
Она посмотрела на меня большими глазами.
− Ты не понимаешь… Это был он!
− Кто он?
− Мой несостоявшийся муж.
«Немезида, богиня мщения…» − только и подумал я.
* * *
Эта давняя история вмиг промелькнула у меня в голове.
− Я тебя знаю, − сказал я, неожиданно переходя на «ты». Ты певица русских народных песен.
Она рассмеялась.
− Я рада, что ты узнал меня.
Я всё ещё был потрясён.
− Заслуженная?
− Заслуженная артистка Республики Башкортостан!
− Ух ты! − Я задохнулся, − А камень… бирюзу ты склеила?
− Да вот же он склеенный, но…
− Но замуж так и не вышла, − угадал я её ответ и перехватил руку с перстнем.
Я взглянул на камень и вздрогнул: бирюза была безнадёжно бледной.
− Да, − ответила она на мой немой вопрос. − Я больна. Врачи дают мне целых два года, и пока ещё, слава Богу, я имею возможность петь.
− Извини, − сказал я. − К стыду своему, совсем не интересуюсь миром музыки и поэтому не могу назвать твоё имя. Запамятовал, напомни, пожалуйста.
Она назвала. Только в это мгновение загрохотал всеми четырьмястами колёсами встречный товарняк, и я опять ничего не расслышал.
− А твой Старостин, конечно же, не объявился, и ты одинока? Кстати, я так и не понял тогда, из-за чего вы расстались.
− Разве я не говорила? Через год нашей счастливой совместной жизни выяснилось, что он женат. Я его выгнала. Сказала только: «Лети, пташка!» − и хлопнула дверью. Он живёт с семьёй в Казахстане. А я, дура, до сих пор все песни пою для него. Будет совсем плохо − отправлю ему перстень с бирюзой.
− Значит, ты его до сих пор любишь?
То ли она ничего не сказала, то ли я опять не расслышал, но ответ её мне не запомнился.
* * *
Через два года, случайно открыв газету, я обнаружил некролог от министерства культуры: с портрета на меня смотрела женщина с бирюзовыми глазами. И только тогда я узнал наконец её имя, однако сейчас не хочу упоминать его всуе. «Интересно, поспешил ли к ней на могилу её любимый мужчина? И не покончил ли он с собой?» − подумалось мне. Увы, в прессе об этом ни слова не было.