(Продолжение статьи; начало тут: часть I; продолжение: часть II)
У этого романа Виктора Пелевина много общего с текстами Сологуба и Набокова. Если помножить гнетущую, безысходную атмосферу города N из «Мелкого беса» на детализированную абсурдность цинциннатовского урбанизма, получится Москва 90-х. Пётр Пустота безумен как Передонов и мечтателен как Цинциннат. Пелевенский текст произведенияв каком-то смысле — несбывшаяся мечта Цинцинната: рассказ ведётся от лица некого человека, ныне пребывающего в истинном мире, про его приключения в мире не-истинном. Ещё в предисловии нас предупреждают, что «целью написания этого текста было не создание “литературного произведения”, а фиксация механических циклов сознания». То есть заведомо предлагают считать «значимым нулём» не отдельные мелкие вставочки вроде писем, а всё произведение целиком. Дальше — больше.
Профессия
Немного изменим наш порядок слов, потому что занятие главного героя в пелевинском романе определяет весь сюжет. Пётр Пустота, как и Передонов, и Цинциннат, — гуманитарий. Более того, он — поэт. Если верить словам персонажа, которого называют Брюсов, у Пустоты даже есть два достойных похвалы сборника: «Стихи Капитана Лебядкина» и «Песни царства “Я”». Видимо, это что-то философско-декадентское, «о потоке времени, который размывает стену настоящего, и на ней появляются всё новые и новые узоры, часть которых мы называем прошлым». Под псевдонимом «Фанерный» Пётр Пустота сочиняет совсем другие стихи — революционные:
Товарищи бойцы! Сплотим ряды, споём что-нибудь хором
И ответим белой сволочи революционным террором!
Прочтение этих строк для большей убедительности сопровождается выстрелом в люстру.
Пётр Пустота хорошо разбирается в литературе: его речь изобилует отсылками к творчеству русских классиков XIXвека (впрочем, в довольно вольном изложении). Ему в принципе не чуждо панибратство. Если в романе Набокова есть косвенные отсылки к творчеству Лермонтова[1], то пелевинский герой чувствует себя на короткой ноге с Михаилом Юрьевичем: «У него есть строка, в которой явственно отражён личный опыт подобного рода: “так мхом покрытая бутылка вековая хранит струю кипучего вина”». Но всё же главным занятием Петра (если происходящее с ним вообще можно так назвать), является не творчество, а дзен-путешествие во Внутреннюю Монголию. Он пытается обрести гармонию в рухнувшем постперестроечном мире. Но для того, чтобы найти свой Космос, ему придётся сдаться силам Хаоса — безумию. И некоторые его фантазии будут пострашнее серой Недотыкомки.
Письма
Писем как таковых в романе нет. Есть упоминание про записные книжки, которые Пётр когда-то вёл («Были времена, когда я изводил по книжке в месяц на такие заметки, и каждая из них казалась полной смысла и имеющей значение»). Потом он про них забыл, равно как забыл и самого себя. Та субличность Пустоты, что сражалась с Чапаевым под Лозовой, не помнит несчастного москвича, запертого в психбольнице. Поэтому его так удивляет случайно найденная папка с личным делом, которое ведёт психиатр Тимур Тимурыч. Этот текст — как бы «реальный» документ — заведомо проигрывает другому тексту, нереальному, но гораздо более сильному. Этот другой текст — не что иное, как персонаж Д.А. Фурманова, Петька, который, как компьютерный вирус, «встроился» в сознание Пустоты и стал той самой субличностью. Когда текст становится главным действующим лицом произведения, никакой Тимур Тимурыч не может с ним совладать.
Если Набоков и Сологуб аккуратно использовали тонкие литературные аллюзии, чтобы вызвать у читателя приятные интеллектуальные переживания, то Пелевин берёт хорошо узнаваемые современные тексты для «эффекта полного погружения». Причём тексты эти — не литература, а медиа: телесериалы, боевики, уголовная хроника, бульварная пресса.Поэтому в романе наряду с Петькой и Чапаевым появляются такие персонажи, как Просто Мария, Арнольд Шварценеггер и даже сам писатель Фурманов.
Книги
В романе Пелевина процесс чтения становится не просто «интертекстуальной игрой», но некой «игрой в игру». Например, Анка читает что-то из Гамсуна у постели раненого Петьки. Если попытаться это деконструировать, то получится, что вымышленный персонаж Д.А. Фурманова, который в воспалённом воображении Петра Пустоты, превратился в персонажа живого, читает, но не потому, что испытывает такую необходимость, а потому, что существует некий узнаваемый литературный штамп — девушка, читающая книгу у постели больного. Вообще, в этом сказочном мире, где основными действующими персонажами являются литературные и медийные образы, информацию предпочитают пересказывать, а не читать. Пелевин мастерски имитирует стиль беседы дилетантов, «диванных критиков», которые где-то услышали проНицше, Аристотеля или Юнга, а теперь пытаются объяснить их теории «на пальцах». Эта манера сводит к единому знаменателю тексты любой сложности. Неважно, чем был первоисточник — буддийским учением с тысячелетней традицией или запутанным сюжетом «мыльной оперы» — всё это можно упростить до рекламного кадра или перевести на язык «понятий». Вот что говорил об этом сам Виктор Олегович: «В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть. Поэтому на их языке очень интересно формулировать метафизические истины — они оживают. Например, можно сказать, что Будда — это ум, который развел всё то, что его грузило, и слил всё то, что хотело его развести»[2].
Поэт, который не владеет этим новым языком, беззащитен. У него два варианта: отстреливаться из авторучки или сбежать от этой передоновщины, выйти на новый уровень, к людям, похожим на него самого. То, что эти люди — плод его же воображения — Петра Пустоту ничуть не смущает.
[1] Как пишет в своей статье «Ещё одно “пылкое сопоставление”» О.А. Лекманов, «представления Цинцинната о “поэтической древности” опираются на следующие строки стихотворения Лермонтова “Соседка”: “У отца ты ключи мне украдешь, / Сторожей за пирушку усадишь, / А уж с тем, кто поставлен к дверям, / Постараюсь я справиться сам. / Избери только ночь потемнее, / Да отцу дай вина похмельнее”».
[2] Playboy (№? 1998). Интервью с Виктором Пелевиным — pelevin.nov.ru/interview/o-play/1.html