рассказ-продолжение
Правила этих их игр — «Зарницы», кажется, раньше их называли — предельно просты. Мужское население какого-то города вызывает наш город, вернее, его мужское население, на поединок. Где, в каком мало-мальски крупном городе сейчас этого нет? Это общепринято. Даже в Европе начали делать нечто подобное; в Германии, в Италии, в частности. Им посложнее — живут скученно, у них там это вроде заповедника, национального парка, по одному на всю страну. В Америке пару лет назад попробовали, но они, как свойственно американцам, устроили из всего телешоу. Потом, правда, после первого показа, конгресс запретил эти игры, усмотрев пропаганду насилия (ну, да, конечно — почему же у нас количество преступлений на улицах за десять лет сократилось вдвое?), но, я считаю, рано или поздно разрешат и у них — американцы всегда долго раскачиваются. Вспомните, сколько они мурыжили вопрос об эвтаназии — а оказалось, что всего-навсего цены согласовывали. Все помнят ту чушь о поколениях, что выливали нам на голову. Дескать, молодым нужно перебеситься, всё понять на собственном опыте, молодёжи нужен карт-бланш. А «старикам» надо продвигаться к выходу, не вмешиваться в дикую жизнь потомков, самоустраняться. Это ли не дискриминация? Так под это ещё подгоняли серьёзную основу: это закон жизни. А эвтаназию, тем не менее, запрещали. Чушь это всё — откуда мы знаем, закон это или не закон? Лицемерие это. Зато результаты этого видели не вооруженным глазом: подростковая преступность, проституция, наркомания. Девочке, которая ещё только начинает возиться с куклами, сейчас внушают, как надо жить, чтобы жить в великой, процветающей, демократической стране. Девочки очень послушны, они мягки, как глина. А в мальчиках с рождения воспитывается мужчина. Поскольку мальчики развиваются медленнее, начинают с самых пелёнок. Такой мальчик никогда не пойдёт на улицу, чтобы безобразничать, поскольку с самого начала спрос с него, как со взрослого. Где здесь неравенство? У женщин деньги и власть — у мужчин братство и вера, а раз вера — власть, только другого типа. Женщинам достались города с высотками бизнес центров и протяжёнными, как Китайская стена, зданиями администраций — у мужчин вся остальная Земля, пусть пускаются в авантюры, если им так хочется. А страна у нас, слава Богу, большая, есть где развернуться. Назначается место, — как правило, такой военный городок, — если город достаточно велик, или же специально отведённое место за полосой отчуждения. А иногда, за неимением противника, не желая попусту тратить время, дрались между собой. Страшно представить, что могло бы натворить всё это мужское меньшинство, останься оно без своей игры на пару, даже, дней. Причём, правила были едины, то есть, всё по-настоящему. Убить всех, конечно, целью не ставилось, да так они бы и перебили друг друга уже давно. И пришлось бы игры запретить: ума не приложу, что бы мы тогда делали с высвобожденными мужскими инстинктами. За исполнением суровых правил следил военный трибунал. Как юрист я прекрасно понимаю весь шутовской характер этого трибунала, никакой юридической силы у него нет. Мы же цивилизованные люди, мы не потворствуем убийствам. Детали мне не известны: есть ли у них какой-то чемпионат или рейтинг, на худой конец, общая картина действия, — я никогда особенно этим не интересовалась, каналы для мужчин по ТВ не смотрю. Наверно, всё-таки не чемпионат: не настолько же они безумны; наверно, что-то вроде летописи славы.
Его первый наряд — конечно, будет мерещиться, чего нет. Но на этот раз всё будет по-правде. Это произойдёт поздно ночью.
Тёмный силуэт встанет перед ним, как взвившийся столб пыли. За ним второй, третий... Сергей выстрелит в воздух, как учили. С той стороны, поняв, что раскрыты, ответят. Вокруг засвистят шальные пули. Тогда и с этой стороны откроют огонь. Гостей ждали и те прибыли вовремя. Будет как раз тот случай, когда в роли «противника» выступали свои же. Поэтому Серёжу и поставили в наряд в первую линию в первый же день.
Луна прорезала дымку облаков, свет расходился от неё, как от кусочка масла в чашке с чёрным кофе. Серёжа лицом чувствовал свет, закрашивающий его в сталистый цвет, тогда как нападавшие оставались чёрными, словно силуэты, вырезанные из чёрного полиэтиленового пакета.
Это промелькнуло мгновенно, как фотоснимок: щёлк. Мальчик, как учили, не торопясь, выбрал цель и поднял своё короткое ружьишко. Суть территориального, национального, религиозного конфликта — чем они сами это договорились считать сегодня — его не интересовала, как и всех здесь. Он даже не знал этих слов. Есть долг мужчины, испокон веков, и есть приказ. Такое воспитание. Я сама всю жизнь следила за ним, не допуская, чтобы Светка — мягкотелая — испортила мальчика. Раз уж мальчик — пусть будет мальчиком. Мальчик направил ружьё на тень человека, пробирающегося, припадая к земле, через пустырь к чернеющему неподалёку кирпичному зданию, провожая его, выжидая подходящий момент — естественно, так учил его отец. Ещё секунда... Внезапно человек остановился. Вот сейчас надо стрелять. Серёже показалось, будто тот смотрит прямо на него. Луна высверкнула особенно ярко.
— Серёжка?.. Ты что здесь? А? Хмм. Хмм
Ружьё дрогнуло: едва заметно, на пару миллиметров — вниз. Кругом не прекращалась пальба. Пороховой дым мешался с предутренним туманцем. Стрелять в такой темноте — только напрасно тратить патроны. Надеяться можно только на удачу. Или везение.
— Серёжа?.. — донеслись верхушки строгого голоса отца через оглушительный треск выстрелов. — Что же ты не стреляешь? А? Хмм. Хмм.
То, что чувствовала его мать и подозревала я — это случилось. Это случилось! Наш рок, всего нашего рода, который по злосчастной судьбе должен будет прерваться на нас, так же как мы прерывали беременность. Или не прерывали.
Я видела, как снова качнулось ружьишко мальчика — для сердца темнота ведь не помеха. А потом белые пальцы разжались, ружьё с треском упало на щебень и обломки кирпичей, так и не выстрелив.
В тёмной комнате (мы так и не включили свет), я на ощупь схватила сестру за руку.
Отец в темноте выругался.
В следующее мгновение выстрел справа... И тень впереди рухнула, как будто влилась в непроглядную темноту у земли. Без крика, без стона.
Пальба внезапно прекратилась.
— Ты что же, сукин сын, нас подставляешь? — завопил кто-то рядом справа противным голосом. — Выпердыш куриный!
Мальчика за плечо развернули — практически опрокинули. В лицо вперились белые с чёрным огни фонарей.
— В комендатуру тебя!
И он безропотно позволит грубым рукам увести себя в то самое здание, тот бункер, где сонный командир, припоминая, кто он такой, поправляя воротник, будет сурово смотреть на него как на нарушителя присяги, предателя. «Мы убили моего отца», — думал мальчик, и перед глазами его будут плавать ядовито-зелёные круги от фонарей. Потом его затащили в бункер. У него отобрали ружьё, естественно — первые же руки, но у него остался его нож. Его вели-волокли, проталкивая, как мяч, в мрачный бетонный бункер — с ним не церемонились. Он послушно увлекался, до поры до времени. До поры до времени, о, Серёжка! Он так любил возиться с железками — все мальчики любят это, но он особенно. Он достал свой нож — подарок отца на одиннадцатилетие, — когда его могли видеть. И тогда его начали бить: взрослыми ботинками. Нет, надо отдать им должное, его не долго били, они же не звери. В конце концов, он забился в угол и только подвывал оттуда, как дым от тлеющей ветоши, покуда эти мужики ходили и шаркали ногами, заново переживая, что они, там, переживают и гомоня о чём-то, что им казалось важным.
В этот момент, когда я ясно видела всё это, мать его надолго замолчала. Словно тоже почувствовала: и этот шершавый, как залитый в бетон куст шиповника, бетонный бункер, оседающий на языке липким запахом раствора, и эту пустоту, которая сдавливала, как может сдавливать только камень. Некоторое время мы сидели молча, прикончив оставшийся коньяк.
Настала ночь, быстро и бесповоротно.
Как не невероятно это, я почти успокоила её. И своим молчанием в том числе.
Что бы не решил завтра их смешной трибунал — решать его судьбу будет гражданский суд. Никакого расстрела на рассвете не будет.
Несколько военных комиссаров, вероятно, тот самый розовый поросёнок из военкомата на пересечении Проспекта и «Мира», и тот надутый полковник или кто он там, отправивший Серёжу в наряд, придут утром ко мне в суд, прося открытого процесса над предателем. Они потребуют назначить присяжных по-справедливости: то-есть мужчины и женщины 50/50. Они будут твердить, что таким, как он, не место в их рядах. Не зная, что я его тётка. А поросёнок даже всплакнёт от мысли, что он тоже мужчина.
Я отвечу им «да» на всё, я же народный судья — это моя работа. Как бы глубоко я их в тот момент не презирала.
Суд над Серёжей состоится, будет открытым, будут присяжные. Суд будет решать, что дальше делать с ним. И председательствовать в суде буду я.
Я не поеду сегодня домой по наполненным людьми ночным улицам, останусь у сестры. Только, возможно, схожу ещё за коньяком. Может, моя очередь рассказывать ей свою жизнь с самого начала. Я не оставлю Светку одну.
Ночь пролетит — летние ночи так коротки.
И возможно, кто знает, на рассвете мы услышим на спящей лестничной площадке шажки Серёжи. И Светка, после коньяка на валерианку, будет спать, как убитая. И я растолкаю её. Мы обе бросимся к двери. И какими же глупыми нам покажутся наши сегодняшние (а вернее, уже вчерашние) страхи!
Подождём.
Друзья, сегодня литература фактически не способна прокормить. Если Вы захотите помочь пишущему автору в его работе, Вы сможете сделать это здесь. Спасибо!
или сюда 4279 0154 0008 1141 (VISA)
подписывайтесь на канал
ставьте лайки!
и ещё раз Спасибо!