«Снег кружится, летает, летает…»
Горовцов ужаснулся: тридцать лет прошло с той поры, как он впервые услышал эту мелодию! Целая эпоха.
Пела пожилая женщина. (Сам-то Горовцов не чувствовал себя немолодым. Он видел себя всё тем же востроглазым юношей 17-ти лет, перед которым распахнут весь мир, и ужасно было теперь думать, сколько чудесного и значительного уже не осуществится! Сколько хороших книг не прочитает. Сколько женщин не поцелует! Сколько не увидит красивых стран, городов…)
«Ах, если бы у меня была ещё одна жизнь!»
Жил Горовцов как перекати-поле, легко, а всё-таки вернулся домой, в небольшой городишко. Он поднял глаза и поискал в ночной темноте, украшенной новогодними рекламами и огнями, памятник Ленину и… не нашёл. «Снесли!» – грустно подумал он. Не из-за любви к Ленину, конечно, он грустил, а из-за любви к прошлому, сосредоточенному в скудном наборе впечатлений юности. Правда, они, в отличие от нынешних, были глубокими и яркими.
На площади встречали Новый год. Толпа окружила высокую елку, унизанную тусклыми, будто никелированными, шарами и нитками электрических гирлянд; на ярко освещенном помосте веселили народ самодеятельные артисты.
Люди вокруг Горовцова усталые, с тяжелыми лицами. Хорошо, добротно, справно и даже богато одеты. Каждый человек поодиночке смотрелся нормально, но в целом собрание вызывало фантастическое чувство. Толпа из чопорных учителей, пышных домохозяек, офисных девушек в лохматых мехах, мрачных мужиков в грубых ботинках, лавочников в норковых шапках, чиновников в мешковатых дублёнках, старух в пуховых платках…
Ночь усилила чувство неприкаянности, вдруг охватившее Горовцова.
«Какие странные люди!» – с грустью подумал он. Эти грубые лица были ему теперь чужими, словно он залетел сюда с другой планеты. Да и самих собравшихся, казалось, ничто не объединяет, кроме места жительства. Видно было, что жилось им тяжело, что всякая материальная радость даётся с немалым трудом, и что никаких перемен к лучшему не предвидится. Люди знали, что в новогоднюю ночь следует веселиться (таков обычай!), и очередное «задание» тяжкой печатью лежало на них.
«А чему радоваться?!» Ещё один год жизни прошёл? Что тут за счастье?! И будет ли прожит без потерь год наступающий? Без скорбей и бед?! Тяжелая мысль давила на людей, пытавшихся погрузиться в беспечный мир праздника.
Но… не получалось.
Горовцов подумал, что все они похожи на мореплавателей, потерпевших крушение и спасшихся на необитаемом острове. А вокруг – бушующая стихия, и только они, в ночи, цепляются за кусочек суши. И радоваться можно одному – продлению страданий в земной юдоли.
Они, его земляки, находят, во что верить, как обманывался в свои семнадцать Горовцов, отправляясь в путь из родного города. Без ясной цели. Ни на что не надеясь, но с глубочайшим доверием к жизни! Может, он был не прав, вверяя судьбу случаю?! Или в этом и заключалась мудрость: в надежде на чудо жизни, на встречу, меняющую всё к лучшему?!..
«Снег кружится, летает, летает…» – рефреном звучала музыка, касаясь идеальных, так редко затрагиваемых, струн в его душе.
Он слушал представление с огромным вниманием. Будь Горовцов сейчас в Венской опере, он, может, был бы более рассеян. Он пробрался поближе к гремящим колонкам, чтобы лучше видеть.
На сцену вышла женщина в норковой шубе, с пышной прической, самоуверенным лицом. Потом выступал немолодой мужчина в высокой, чуть ли не в полметра, шапке (костюм боярина), была и русская красавица в павлопосадском платке с кистями, были две немолодые, но стройные Снегурочки с желтыми искусственными косами.
Всё напоминало грустную сказку в этот быстро бегущий, хлопотливый вечер.
«Потолок ледяной, дверь скрипучая…» – надрывались колонки.
«Синий-синий иней сел на провода…» – притоптывал на сцене жизнерадостный дуэт.
«Ой, снег, снежок, белая метелица…» – задорно и высоко пела русская красавица с круглым румянцем на щеках.
Но никакого снега не было. Грустные серые окрестности тонули в ночи за пределами центральной площади. Тяжелое свинцовое небо нависало над головой. И на душе было серо, муторно – Горовцов не понимал, почему.
У сцены образовался небольшой пятачок, здесь пытались пуститься в пляс дети, они прыгали вокруг старушки в вытертой ветхой дублёнке, пуховом платке, сапогах-дутиках. Может, она весь год ждала этого часа? Может, уже и рюмочку пропустила? Небось, в молодости была певуньей и заводилой. А сейчас – только остатки прежнего лада. Но попытка веселья всё равно получалось у неё лучше, бодрей, чем у оцепеневшей, настороженной толпы.
«Вот и я, как эта старуха, – усмехнулся Горовцов. – Всё пытаюсь бодриться, воображаю себя юношей».
Некрасивый, невысокий мужичок кружился в танце, держа на руках дочку – большую девочку, лет шести, наверное. А она не радовалась, белое лицо её оставалось безучастным. («Стесняется», – догадался Горовцов.) Подвыпивший отец, напротив, ликовал: очень ему, видно, хотелось похвастать пригожей дочерью.
Табло на здании универмага пульсировало зелёными огнями: «До Нового года осталось 4 часа 48 минут».
Поодаль, на Аллее Славы, молодежь украдкой распивала спиртное. Но и здесь веселье было показным, натужным. Впереди – долгая жизнь, и они, эти провинциальные парни, не знали и не понимали, как устроить и прожить её правильно. Они были нарочито грубы, будто говорили всем: «А мы ничего не боимся!» И в соединении застывших гранитных бюстов героев на аллее со страдающими, искаженными лицами молодых людей, рождалась больная, сюрреалистическая реальность.
«Неужели в свои семнадцать я тоже был мрачен и растерян?» – попытался вспомнить Горовцов.
Нет, всё было по-другому! Падал снег, молодую кровь волновала любовь – первая, самоотверженная и чистая. Не к чернявой девочке Лере – к ней была симпатия, расположение, а к волшебству новогодней ночи, к снегу (пушистые сугробы укутали городишко, превратив его в сказочный дворец), к жизни вообще. Всё тогда радовало Горовцова: болгарское вино «Медвежья кровь» – красное и тягучее, лимонад «Дюшес» с пузатыми грушами на этикетке, магнитофон с музыкой «Пинк Флойд», поздний рейс автобуса, когда в просторном салоне, ярко-желтом, светящемся, только сонная, усталая кондукторша.
Неужели это ностальгия? Или, действительно, жизнь потеряла вкус?!
Всё нынче есть, всё, кроме радости! А так, пожалуйста, в магазинах – полно еды (раньше, бывало, «достать» банку кофе – удача!); горы тряпья – из любых стран (унизительное добывание джинсов Горовцову до сих вспоминать неприятно; и, кстати, когда джинсы стали доступны, он возненавидел их, полностью вывел из гардероба); техника – на любой вкус, вон, у всех пенсионеров мобильники. Для души церковь восстановили – выселили хлебный магазин, достроили купол. Ну, Горовцов, что тебя нудит, что – не так?
«А может, моё нынешнее состояние и есть нормальное ощущение жизни, а прежнее, молодое, – ложное? – растревожился он. – С чего я решил, что радость и счастье – спутники человечества?! Наоборот, это редчайшие подарки, до которых надо дорасти, и просто так они не даются».
Он вслушивался в то, что пели на сцене: сборная солянка из старых советских хитов («у леса на опушке, живёт зима в избушке…») с лёгким вкраплением народности («валенки, валенки…»). Наконец, самодеятельность добралась до современности – зазвучали произведения о «раскрепощенной» любви. В песнях было что-то ненатуральное, бесстыдно-ложное – и в словах, и в музыке, и даже в гримасах исполнителей, пытающихся придать греху ореол романтики.
«Значит, идея «частной жизни» возобладала», – усмехнулся Горовцов. И теперь растерянный народ ищет себя – в новых песнях, в общих праздниках.
Мучительный концерт закончился внезапно – «упала» фонограмма. Напрасно осанистый Дед Мороз и две молодящиеся Снегурочки кричали в микрофон – усилители только шипели. Действо спас фейерверк: в тёмном небе расцвели фантастические астры и васильки. Тут и там салют дополняло уханье хлопушек, пьяные крики «С Новым годом!», взрывы петард.
Толпа задвигалась, заколыхалась, расползаясь к краям площади, где из палаток вился шашлычный дым. Резко запахло жареным мясом, горелым луком. Загудели, засигналили на дороге авто, навязчиво, вразнобой звенели мобильные телефоны.
«На выпавший, на белый…» – снова зазвучало в памяти Горовцова ужасающей, безнадёжной строкой.
«Да ведь жизнь прошла!..» – вдруг ясно и чётко понял он, так отчётливо, будто завтра ему навсегда уезжать туда, откуда не возвращаются.
Нет прежней страны, в которой он родился, да что там – климат на Земле изменился!.. А он – остался прежним Саней, ранимым и доверчивым.
«Как странно, – думал Горовцов. – Почему же я понял это только здесь, на площади? Не из умных книг, не у собора Святого Петра?..»
Он словно вернулся к точке отсчёта жизни, он будто бы мог начать всё сначала и совершить, наконец, то, для чего был рождён.
А над полупустой площадью летела из динамиков ретро-музыка:
«Снег кружится, летает, летает…»
2014 Книга "Мы всё ещё русские" здесь