Наверное, хватает любителей чистого неба, ярко-лучистого солнца. И летнего леса, щедрого на подаренья.
Вот и я тоже – не промах. Непрочь походить по долгомошным ельням в пору ягодного столованья. Между тем всякие пильщики из года в год не отстают, усердно достают наши вековые боры.
Ну, а мы-то, которые не древорубы завзятые? Неуж наша любовь к чистому небу, ярко-лучистоиу солнышку, летнему столованью в черничниках, брусничниках, земляничных угодьях избыла себя до полного равнодушия к природе? О душевно глубокой наполненности каждого русского человека вести речь не поспешу. Обобщать – дело тонкое.
Но сам себя как-никак понимаю и не собираюсь скрывать: до недавних пор любил в свободный час выбраться из столичного толпотворенья и хоть ненадолго заглянуть в зеленую зону города.
Летом, что ли?
Это обязательно. И не только в зеленую зону, но по выходным даже и куда подале. В те же самые богатые малохоженные черничники и брусничники.
А если уж всё выкладывать про собственные прочувствованные ощущенья касательно русского леса, то больше всего по душе мне, когда вижу заботу о его благоденствии.
По октябрю, например, непрочь был выбраться из города в молодой лес подмосковного заказника. Уж что-что, однако жадную тягу к движению, бодрую силу шага вполне прочувствуешь, наведываясь в кварталы елей и сосен.
Как сейчас вижу: вдоль покатого проселка, уходящего вниз, к маленькой речушке, – череда лип. Стоят голые, черные. Что-то рановато они осыпались, листья обронили поспешно, будто по приказу. Дождливая декада уходящего тепла их поторопила?
Предположение, не исключено, верное. Сгодится оно и для понимания природной аномалии, и для моего сочувствия прозрачному липняку, застывшему в печали.
Сейчас уже ушел сентябрь с его прохладительно-мятными шафрановыми зорями. Стал набирать силу мой любимый – в туманных акварельных красках – октябрь.
В начале месяца багрецом вспыхнула арония, черноплодная рябина. Нынче горят ее листья, а соседки поодаль – осинки – отсвечивают стройными стволиками. То нежно-зеленая желтизна бросится в глаза, то серебристая просинь – пятнами на влажной коре.
Крепко держит крону остролистная арония. Холодает день ото дня сильнее, но багреца у нее не убавляется. Поселилась она под широченным пологом, под мощными ветками тополя. Высоко в небо вознесся он, и нет ему никакого дела до низенькой черноплодки. Она к гордецу нежной голубкой голубится. Пламенеющим головным платочком прислоняется. Он от нее не вот тебе в восторге – знай пирамидальной вершиной устремляется в пустынную высь.
Ну, а я, идущий по влажной дорожке, воробьенышем трепыхаюсь в тумане. Словно вот довелось поплескаться в мокром вязком песке.
Поутру молочная изморось приползла на городские окраины из притихших овражин близких речушек – Соминки, Сосенки. Впереди, на краю березовой полоски, клён стоит; так ведь эта влажная воздушная взвесь кисельным туманом всю-то его ярко-желтую крону притушила-затуманила. И он осторожным тетеревом тетерится, вздрагивает, роняя капли с просторных резных листьев.
Глядел я на кисельное молоко, на холодное текучее марево. Нагляделся, голова словно пошла кругом. В глазах сплошное пенное колыханье. В ушах тягучее пришептыванье: а не сесть ли тебе, добрый человек, да на пенек? Не подремать ли часок-другой под шуршливое шелестенье падающего кленового убора?
Остановился, смежил веки – вздохи тумана явственно слышны. Не похожи они на шум морского прибоя. А если с чем и можно их сравнить, то с тяжелой мерной поступью неведомого колосса. Какого-нибудь доисторического бронтозавра.
Вот уж от чьих шагов придет в колыханье воздух, а сама земля – в нервное трепетанье!
Динозавры, гуляющие в лесу по осени, – обычные туманы. И страшны они лишь автомобилистам. Но коль скоро пожелалось кое-кому смежить веки и послушать могучие вздохи, пусть не обессудит, если почудится: рядом расхаживает огромное чудо-юдо с белыми лапами.
В полдень вышел я к оживленной автодороге.
Бегут по шоссе легковушки, громыхают грузовики. Горьковатый выхлоп машин довольно сильно ощущается в прохладном воздухе. А потом… то ли костры палых листьев заполыхали в садах на ближних дачах, то ли строители многоэтажек начали подогревать черный вар для кровель. Но только резким дыханием горящей смолы стал отдавать октябрьский туман. Вышел за деревню, в поле у шоссе. И всё разъяснилось: среди разворошенных картофельных гряд – люди.
Идет уборка урожая, картофель собирают в мешки. Запалили костры. И жгут разбитые ящики, старые железнодорожные шпалы, чтобы постоять возле огня, погреться. Смолье дымит, трещит.
Подул ветер, развеял туман, выглянуло солнце.
Когда ветер утихомирился, дымы костров встали вертикальными столбами – сизые и толстые. Ровно дубы. Будто они стояли здесь сто лет.
Тихо светло и безветренно теперь будет до самого вечера. А поутру снова может навалиться влажная белолапая изморось. Так ведь – октябрь. Картофельная страда.
Приходит новый день, и я уезжаю на север, подальше. В леса, ковром лежащие на холмах Клинско-Дмитровской гряды. Живу поблизости от молодых еловых посадок. Как учили меня хозяева подмосковных заказников, костры в новом лесу не жгу, зеленые игольчатые деревца не трогаю, а сухостоем попользоваться случается. Он годится для растопки печки в моей домушке.
Когда одним днем набросал в топку полешек, когда пошло от нее уютное тепло, когда подошел к окну и глянул на изредившийся бор, то вдруг понял: напрочь лето ушло, и надобно пока что отложить мечты о брусничниках.
По всему Подмосковью – простор динозаврам. Тяжела их мерная поступь, ан все же нет по таковскому поводу ни страха, ни печали. Одно лишь радостное ожидание – скоро случится белое подаренье, явится пуховый плат… выпадет первый снег.
*
О Сибири всегда хватало разговоров.
Приехал знакомый, принялся рассказывать сибирские байки, развлекать нас историями о житье-бытье на БАМе. Ну, и что не послушать? Сплошь и рядом интересные же вещи! Строилась знаменитая Байкало-Амурская магистраль долго, с перерывами – почитай полвека. Рельсы то укладывали, то по насущной нужде разбирали. Колготы всякой на многокилометровом полотне наблюдалось в избытке. Событий там происходило… Когда тянули рельсовую дорогу от реки Лена к расположенной восточнее Тынде, столице бамовской – там располагалась основная база одного из участков, – то хлебнули в достатке лиха. Столько неумолчно-быстрых стремнин приходилось преодолевать! Так натрудились проектировщики трассы и мостовики… Очень тяжело давались им таежные километры. Бурные своенравные водотоки вволю помудровали над изыскателями-первопроходцами. Над монтировщиками пути, а заодно и над возводимыми сооружениями. Бывало – даже сносили опоры мостов, если не досмотришь за внезапным снеготаяньем.
Глядишь, стоят «быки» на все сто устойчивые. Хоть возьми и предъяви их какой-нибудь строительной приемной комиссии. Ан и ничего не стоит вдруг обмишуриться.
Сибирские реки в пору сброса талых вод, в ураганное половодье, становятся на диво бурливыми. И – как одна – непокорными. По весне идет поток равнинного происхождения, а летом, в жару, иной раз так ударит с гор… остается лишь подивиться на мощь ледяной воды.
Строителям, что ни стремнина, обязательно решай трудноразрешимые задачи.
Рассказывал знакомец – бамовцы друг с другом делятся опытом и все при этом считают, что их сооружение, их река имеют исключительную особенность. В шутку ли, всерьез ли, но кое-кто из первопроходцев возьмет и скажет:
– Хватает всяких трудностей. А почему? Потому что Сибирь могучая. Здесь раньше был простор динозаврам. Они ворочались так, что земля тряслась. От них и сохранилась могучая повадка. Хоть у рек, хоть у гор.
По окончании рассказа осторожно замечаю:
– Если насчет мамонтов, то бродили большими стадами. Это уж точнее точного.
На что получаю серьезный ответ:
– В Сибири хватало первопроходцев… И мамонтов. И динозавров.
*
На Кавказе я бывал за свою жизнь не один раз и не два.
Именно что, со счета собьешься. Бывало ездил мальчишкой, когда родители брали с собой во время отпуска. Потом случались командировки то газетные, то журнальные. Всякие.
Впечатлений – море. Впрочем, кто уезжал от кавказских гор без глубоких впечатлений, без воспоминаний о теплых морских водах и самшитовых рощах? Не забудешь великолепных садовых груш и яблок. Будут стоять перед глазами чайные плантации и бамбук дендрариев, заснеженные вершины и синева горных озер. Кто что видел, тот затем живописал тамошние прелести в устных рассказах. Природа ведь настолько роскошная для глаз среднерусского равнинного проживателя – не выразить обычными словами.
На горы я поднимался и в пещеры спускался. Видел окаменелые следы динозавров на сланцевых плитах. И скалу, к которой по преданию когда-то приковали Прометея. Легенды, легенды. Как-то раздобыл книжку грузинских сказок. Очень завлекательны волшебные истории о дэвах и о прекрасном герое Амиране. Но думал ли я, что когда-нибудь увижу динозавра среди гор Кавказа? Нет, и в голову такое не приходило. До поры до времени.
Есть вблизи Главного Кавказского хребта небольшое местечко. Там я провел однажды чуть не полный месяц. Вид на горы замечательный. Захочешь не только пройтись по улочкам городка, но и забрести куда-нибудь подальше.
Было утро, я шел долиной местной реки-невелички. Смотрю – есть проход из долины в какое-то село, а оттуда уже в горное поднятие. Когда поднялся на него, с вершины уж очень хорошо смотрелся Главный Кавказский хребет с белыми шапками на каменистых остроконечиях. Когда видишь эту вздыбленную земную твердь, поневоле вспомнишь Лермонтовские стихи. Лучше него кто сказал о величии здешних вершин? Молодой поэт писал стихи романтические и в то же время настолько правдивые – действительно сильно волнуют тебя мощь утесов, дикая красота гор. Где гранитная чернота дополняется снежной ослепительной белизной.
Вспоминал, как он живописал горные вершины:
Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принес я, странник, свой поклон.
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит.
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
Сияло солнце. Глянул я из-под руки на одну из вершин. Честно говоря, не был особенным романтиком, однако увидел динозавра, что поднимал каменную голову к небу. И поразил меня вид исполина до такой степени, хоть сочиняй обязательный стихи. Если не о горе Шат, как Лермонтов, если не о горе Казбек, то как раз об этом гранитном великане, что напоминает о глубокой старине.
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
Многое узнал поэт Лермонтов от этой башни. А я – пусть не романтик – увидел и узнал от каменного динозавра многое о нашей старовременной планете. И всей душой полюбил ее, немолодую. За то, что многими тысячелетиями она остается молодой и дает жизнь новым поколениям людей.
Впереди что ожидает Землю?
Если более-менее благополучно просуществовала она уже несколько миллиардов лет, то ведь может еще столько же невозбранно прожить на своей теплой орбите вокруг Солнца. Хороша, конечно, орбита, а всё же не лишнее будет, когда человек станет повнимательней относиться к сбалансированности тепла и холода в своем дому. Именно что на всех параллелях Земного шара, на суше и в море.
А потом, когда солнечный жар поутихнет, человечество – есть такое мнение – сформирует новую орбиту. Более способную, чтоб и света хватало, и баланс не покачнулся. Ведь энергия человеческой мысли с веками нисколько не стареет, нет!
На илл.: Василий Фомюк, «Туман»
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Колесов Борис