Александр Вертинский -- загадка сцены. Не красавец, с довольно слабым голосом, картавящий… Но его завороженно слушали и дворянская элита, и советские люди. «Поэт, странно поющий свои стихи, ни на кого не похожий, небывалый», русский Пьеро… Публика его обожала, власть -- игнорировала. «У меня нет ничего, кроме мирового имени», -- говорил он с горечью.
Начало ЗДЕСЬ
Печальный Пьеро
Вскоре в театре появился необычный номер -- «Песенки печального Пьеро, или ариэтки». «Он выходил на сцену сильно загримированным и в специально сшитом костюме Пьеро. В мертвенном лимонно-лиловом свете рампы густо напудренное лицо его казалось неподвижной, иссушенной маской. Лишь «алая рана рта» и страдальчески вздрагивающие брови обозначали «тлеющую человеческую жизнь», -- писал современник. Белый балахон, пышное кружевное жабо, трагический излом бровей... Это был новый жанр -- театр одного актера, пластичного, с поюще-говорящим голосом и богатой мимикой. Он пел чужие, а чаще свои стихи: «Сероглазочка», «Безноженка», Jamais, «Я маленькая балерина», «Кокаинетка». Их герои -- люди трудной судьбы: карлик, балерина, проститутка, сирота... Зритель жалел их до слез, жил, страдал и умирал вместе с ними. Но о ком бы ни пел Вертинский, он пел о себе -- так искренно, что трогали даже банальности и экзотические образы. Успех был оглушительный -- и у высшего света, и у простых обывателей. Он объяснял его сюжетностью ариэток: «Это интимные исповеди. Это я, это вы, это все мы в наших жаждах ухода от повседневности, от будней, от опрощения жизни».
Теперь он был нарасхват. Билеты на его вечера раскупались мгновенно. «Кокаинетка» вызвала бурю эмоций, обвинения в упадничестве, пропаганде кокаина. Критики спорили о причинах его триумфа. Писали, что он «отразил кризис духовной культуры общества». Он сам, надменный, ироничный и беззащитный, с напускной бравадой и больной душой, был зеркалом времени. И все же дело в другом.
Он пел о том, как все беспомощны и одиноки перед безжалостным миром. Человек -- маленькая вселенная, где бывают страшные катастрофы: смерть близких, измена, разлука, безответная любовь...
Но огромный мир не видит маленьких трагедий. Это трогало зрителей -- они примеряли на себя чужие судьбы и видели в них свои...
Позже Вертинский сменил маску: появился черный балахон, белый шейный платок, маска-домино. Новый, черный Пьеро был так же благороден, но ироничнее, язвительнее, без юношеской наивности.
К 1917 году Вертинский объехал почти всю империю. Концерты шли с аншлагами, гонорары росли. Магазины были завалены нотами его песен, в витринах стояли его портреты в костюме Пьеро. Он подготовил новую программу. Москва запестрела афишами: «Бенефис Вертинского». Настало 25 октября 1917 года.
Изгнанник
Революция, холодная и голодная Москва… Вертинский не слишком задумывается о смене власти. Он артист и поэт, а не политик. Но поэт видит, что творится вокруг. Маска Пьеро исчезла. Отныне он поет только в строгом концертном фраке. На фоне общей разрухи это тоже символ.
На улицах идут бои. Он видит похороны трехсот курсантов Александровского училища, посланных на защиту Временного правительства. И пишет песню «То, что я должен сказать», или «Юнкера». Он поет ее на концертах, эмоционально, гневно. Публика плачет от жалости, женщины в истерике, в зале гремят овации. Песню запели везде, позже она стала фактически белогвардейским гимном.
Вертинского вызвали в ЧК, обвинили в сочувствии к врагам революции. Он возмутился: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!» Ответ был четкий и лаконичный: «Надо будет -- и дышать запретим!» С новой властью шутки плохи, понял артист. И решил уехать из Москвы. Начал с Киева, потом -- Харьков, Одесса... Его гастрольный маршрут и путь отступающей на юг Белой армии почти совпадали. Последние концерты прошли в Севастополе. Вроде все по-прежнему: аншлаги, автографы, овации. Но Красная армия уже входила в Крым. Близился конец, остались лишь обезумевшие толпы беженцев и паника. И вот Вертинский уже на корабле по пути в Константинополь.
Потом он писал: «Что меня толкнуло на это? Я ненавидел советскую власть? О нет!.. Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Убеждений у меня никаких в то время не было…Очевидно, что это была просто глупость, юношеская беспечность. Может быть, страсть к приключениям, к путешествиям, к новому, еще неизведанному...»
Так начались скитания. Турция, нет ни денег, ни документов. Кабак «Черная роза», рестораны, банкеты -- вот где теперь его место. Положение беженцев ужасно: генералы работают за тарелку борща. Теперь гонорар -- кусок хлеба, крыша над головой. Он писал: «Все наши актерские капризы и фокусы на родине терпелись с ласковой улыбкой. Актер считался высшим существом, которому многое прощалось и многое позволялось. От этого пришлось отвыкать на чужбине. А кабаки были страшны тем, что независимо от того, слушают тебя или нет, артист обязан исполнять свою роль, публика может вести себя как ей угодно -- петь, пить, есть, разговаривать или даже кричать».
Ему повезло: знакомый еще по Москве театральный администратор-грек достал греческий паспорт на имя Александра Вертидиса: «Только в Грецию с этим паспортом не суйтесь». Теперь он был свободен. И уехал в Румынию и Бессарабию, где жило много русских.
Здесь он сочинил и с большим успехом пел песню «В степи молдаванской», полную тоски по родине. Все шло хорошо, пока он не отказал в общем бенефисе местной актрисе, любовнице всесильного в этих краях генерала. И тут же попал в тюрьму как советский шпион. К счастью, сокамерником оказался его поклонник, международный вор и аферист Вацек. Он подкупил жандармов, и оба вышли на свободу. Однако из страны артиста выслали.
Продолжение ЗДЕСЬ, подпишись на наш канал!
Алла Горбач (с) "Лилит"
