Он был действительно человеком сильной воли, и жизнь не раз била его очень больно под дых. Родился Владимир Дмитриевич в многодетной семье семиреченских казаков в станице Самсоновской (Бурулдай) в Киргизии. О себе он писал: «Родился я в самый голодный год – 1932-й, когда из Сибири и Казахстана люди бежали на юг, в Киргизию, где было легче без коллективизации. Родился... девятым в семье. Беспризорных моих родителей угнали в глубины Тянь-Шаня в совхоз Кочкорла. Там и прошло мое детство, среди овец и великолепных гривастых коней, которых гоняли на водопой к реке Чу за три километра, и за ней была школа, где учились мои братья (те, что выжили), а потом – и я. В школу мы ходили только от реки, а до реки – скакали на конях, на голых широких спинах. Учился я на «отлично». Меня очень хвалили. Я зазнался, мне стало скучно, и я начал учиться на «три», а то и еще хуже».
Любил в те годы мальчик слушать баяниста Сашу Цыганкова, который говорил, что играет для цветов. Позже он напишет свои размышления в записной книжке: «Соловьи не поют, они молятся». Кто знает, может быть, именно в детстве он это и подсмотрел.
Однажды маленький Володя очень озадачил своих родителей. Его спросили родители шутки ради: «Когда ты родился?» Мальчик не растерялся:
– Я был всегда, – ответствовал он им самоуважительно.
– А помнишь тогда, что было до тебя?
– До меня были вы.
– А где ты был тогда?
– Я смотрел на вас.
– До чего интересный ребенок, – сказала тетя Клава.
– А чего тут интересного? – сказал Цыбин, находясь на полу. – Я ведь здесь с вами играю, делаю вас маленькими.
Это очень важное свойство: Цыбин говорил, что поэт просто обязан делать свой мир, выдумывать себя в высоком смысле этого слова.
Свой мир Цыбин создавал всю свою жизнь. Он говорил: «Надо учить литературному мастерству, как ходьбе по проволоке с закрытыми глазами, чтобы не глядеть вниз... Поэт – это попытка преодолеть несчастье жизни». На семинарах он не раз повторял есенинскую формулировку: «Нужно уметь войти в стихотворение, повесить шляпу и трость, и легко выйти, хлопнув дверью». И уже от себя: «Нужно уметь слышать, на сколько времени заведены часы стиха, чтобы успеть прожить в нем столько, чтобы не кончился завод...».
На жизнь он смотрел философски. О библиотеке Цыбина до сих пор в Москве ходят легенды. Начал он ее собирать буквально с нуля. Он рассказывал мне, как началось собирание этой уникальной личной библиотеки: «Я был тогда молодым, мои книги начали выходить, деньги были, и вот было несколько мест в Москве, где старые книги из библиотек свозили и уничтожали, пускали под нож и сдавали в макулатуру. Чего там только не было: от Бальмонта до Шопенгауэра... Я их у работяг когда выкупал, когда на водку менял. Спасал их от смерти, то есть книги».
Конечно, он был книжным фанатом (а настоящий поэт и не может быть иным) – до своих последних дней он не мог пройти мимо стоящей книги. Его знали не только в писательской лавке, но и во многих известных букинистических магазинах Москвы. Сумел эту любовь к книге привить он и нам, своим ученикам. Именно от него я узнал о многих тогда еще запрещенных поэтах – Гумилеве, Георгии Иванове, Оцупе и других. Для меня открылся целый новый мир.
Так когда-то и сам Цыбин открыл для себя новый мир запрещенного в те годы Сергея Есенина. Поэту Валентину Устинову Цыбин рассказывал: «…когда я учился в станичной школе, то из современной поэзии в библиотеке были только томики Константина Симонова и Степана Щипачева. Вот мы их и читали на школьных вечерах. С восторгом читали. Школа была многонациональной. Казаки, киргизы, казахи, чеченцы. И преподаватели разных национальностей. Немецкому языку, например, учил доктор наук, немец из Поволжья. А литературе – Иван Никанорович, тоже ссыльнопоселенец. Вот он-то после очередного вечера симоновских стихов подозвал меня и сказал: «Вот тебе книга. На два вечера. И чтобы ни одна душа...». Так я встретился с Есениным. За два вечера я не только выучил наизусть, но и переписал стихи... Я к тому времени и сам, конечно, пописывал. Но чувство, что такое настоящая поэзия, в меня проникло именно в те два дня. Спасибо Ивану Никаноровичу. Ведь он рисковал: Есенин был тогда под запретом. Но я уже знал, что молчание – золото. И лишь брату Виктору, тоже сочинявшему и начавшему: «Над черным носом нашей субмарины...», под страшную клятву показал переписанное. Тот только рот раскрыл – и с утра шпарил Есенина наизусть. Вот такова правда о нашем российском поэтическом образовании. И засмеялся».
В поэзию соцреализма он никогда не верил и неоднократно говорил мне в годы застоя: «Современная поэзия обречена лечь плодородным слоем для будущей, которая, несомненно, придет с новым временем. Я всю современную поэзию храню у себя на даче. Если сгорит – не жалко». И после некоторой паузы со своей неповторимой улыбкой добавлял: «И свои книги тоже там храню!» Конечно, в его словах была скрытая ирония и над тогдашней действительностью, и над господствовавшими партийными указивками. У него было много хороших поэтов, которых он любил. Можно долго перечислять их. О многих из них он писал свои воспоминания, и если бы не смерть, возможно, появилась бы очень нужная нам книга о русских поэтах XX столетия, но, увы, история не знает сослагательного наклонения.
Интересно, что Владимир Дмитриевич свободно владел двумя языками – немецким и киргизским, хотя переводил он со многих языков – кабардинского, казахского, якутского, туркменского, осетинского, крымско-татарского, узбекского, азербайджанского, лакского и, естественно, с киргизского.
Продолжение здесь
Начало очерка здесь
Project: Moloko Author: Полушин Владимир