С позиции международного наблюдателя коммунистическая Германская Демократическая Республика характеризовалась Plattenbau — дешёвой и быстро стареющей застройкой с бетонными плитами как основным элементом зданий, которая до сих пор характерна для пост-коммунистического мира и нередко представляется западной публике как аргумент неотъемлемой экономической и эстетической неполноценности развалившегося режима. Пожалуй, виды этой архитектуры радуют немногих: в лучшем случае, редкий энтузиаст архитектуры или ностальгирующий по Ostblock проявят удовольствие, которое не может не казаться скорее интеллектуальным, нежели чувственным. Ещё меньших впечатляет идея жизни в одном из этих зданий, сделанными из некачественных стройматериалов и с потолками клаустрофобной высоты.
Кажется естественным присоединиться к хору голосов, рефлекторно обвиняющих «реальный социализм» в этих вкусовых девиациях — этот упрощённый аргумент, выросший как результат воздействия остатков пропаганды времён Холодной войны на мышление, весьма популярен сегодня у правых в Интернете. Если же исследовать вопрос повнимательнее, то мы наткнёмся на интересные противоречия: наследие коммунистической архитектуры — это также и московские сталинские высотки, варшавский Дворец культуры и науки и берлинская Карл-Маркс-аллее, бывшая Stalinallee. Все они являются архитектурным наследием историцизма девятнадцатого столетия; их фронтоны, колонны и лепнина напоминают имперский стиль первых американских небоскрёбов. Эти здания и сейчас выглядят лучше окружающих их пейзажей, и местные относятся к ним неоднозначно лишь из-за того, что их сверхразмерная навязчивость всё ещё напоминает о советской оккупации, которая — по крайней мере, в Европе — всегда была куда более грубой и менее незаметной, чем её американский аналог.
В то же время эквиваленты Plattenbau мы можем найти по всему западному миру. Во Франции есть ужасные пригороды — banlieue — вечно находящиеся на грани бунта, и столь точно переданные со всеми своими депрессией, изоляцией и страданиями в «Ненависти» Кассовица. В Британии есть послевоенный брутализм в построенных с нуля городах, таких как Милтон-Кинс или новые секции Бирмингема; такие города есть в промышленном западно-немецком Руре; в Гавре, Касселе, Ковентри и Роттердаме «амбициозному» урбанистскому дизайну поспособствовала бомбардировка. Свои варианты банальных послевоенных жилых блочных зданий есть везде: от Бушвика до Владивостока.
Как минимум в Европе это всё можно объяснить ситуацией послевоенной эпохи городов, уничтоженных британо-американскими и в какой-то степени немецкими бомбардировками: разве в этой ситуации не стоило приоритизировать строительство неукрашенных орнаментом и аскетичных зданий, которое эффективно использовало ресурсы?
Эта позиция выглядит интуитивно очевидной, однако она неверна. Архитектурный критик Данкварт Гурацш даже называет архитектурную программу послевоенного модернизма вторым уничтожением Европы.
По сути, многие европейские здания можно было спасти во время реконструкции, однако они оказались уничтожены, потому что они не совпадали с футуристическими амбициями городских планировщиков. В Германии период Entstuckung — буквально «де-лепнин-изации», удаления орнамента с фасадов зданий, совпал с периодом реконструкции. Entstuckung явно не несла какой-либо значительной экономической пользы, однако она была своего рода способом воздать дань уважения ныне доминирующей эстетике, которая сформировалась в начале столетия; эта эстетика вслед за эссе Адольфа Лооса приравнивала орнамент к преступлению. Вооружившись принципами Ле Корбюзье и Афинской хартии 1933 года за авторством CIAM, послевоенные архитекторы и городские планировщики по обе стороны железного занавеса стремились произвести экономическую и функциональную реорганизацию городов. Западная Германия даже приняла архитектурный модернизм раньше Восточной: в ГДР он появился лишь после смерти Сталина, явно спущенный вассалам Советского Союза по указке сверху для иллюстрации того, что десталинизация была ещё и делом эстетического характера. Всеобщее принятие и доминирование модернизма вне зависимости от положения относительно железного занавеса скорее навевает ассоциации о конвергенции, нежели конкуренции между Востоком и Западом.
Освобождение или ресентимент?
Самым популярным панегириком Лоосу и Ле Корбюзье, двум наиболее влиятельным сторонникам архитектурного модернизма, возможно, является написанное в 1933 году эссе Вальтера Беньямина «Опыт и бедность». Смешивая разочарование радикала начала двадцатого века и осторожный интеллектуальный оптимизм, эссе упоминает их архитектурное видение как отражение глобального падения в ценности опыта:
«Ибо мы никогда не видели настолько явно опровержение опыта: стратегический опыт опровергла позиционная война, экономический опыт опровергла инфляция, физический опыт — голод, моральный опыт опровергли власти».
Таким образом, архитекторы становятся знаменосцами «положительного варварства», которое Беньямин предлагает в качестве новой зарождающейся субъективности. По словам Беньямина, эстетику этих архитекторов нужно понимать как антитезис богато украшенному буржуазному интерьеру, порождающему тайные недемократичные сделки и возможность укрыть свои интересы в приватности. Беньямин вслед за Паулем Шеербартом предполагает необходимость сочетания стекла и стали в качестве «врагов секретов…и собственности».
Цель этих материалов — стать формой эмансипации, формирующейся в борьбе с буржуазией, воспринимаемой декадентской и нелегитимной.
В каком-то смысле Беньямин здесь предвосхищает столетие Америки с его идеалами плоских иерархий, восхищением ловких неспециалистов и успешных людей «из ниоткуда», противопоставленных традиционным правящим классам, объявлённым угнетающими и угрожающими. Эту формулировку можно легко подогнать под анти-истеблишментские настроения современных правых. В каком-то смысле это уже произошло. В «Источнике» Айн Рэнд свободная от орнаментов архитектура становится выражением индивидуализма и рационализма — на фоне сил традиции, объявленных декадентскими, угнетающими и коллективистскими.
Оба писателя передают очень современную жажду освобождения от орнаментальной, закостеневшей власти, но также и ресентимент {то есть враждебность} с жаждой дестабилизировать существующий порядок, которую всегда сопровождает стремление также уничтожать и десакрализовывать. В «плане Вуэзан» Ле Корбюзье, например, предполагалось разрушить половину Парижа и заменить его симметричными башнями в соответствии с якобы рациональными принципами, включавшими в себя «антропометричную» высоту потолков в 2.26 метра.
Насколько рационально разрушение половины Парижа? Судите сами.
Перевод — NRx, редакция — XI Неизвестный
Больше интересного — Adeptus Historicus | Basilica
