Шевчук Александр Владимирович
Сколько себя помню, я всегда любил смотреть на небо. Когда был совсем маленьким, моя бабушка Фрося, поглаживая меня по голове своей шершавой ладонью, а какая ещё может быть ладонь у сельской труженицы, ухаживающей за скотиной, работающей в огороде и поле, содержащей хозяйство, приговаривала: «Дывысь, Сашик, какие красивые облачка плывут по небу. Вон то похоже на лошадку, а вон то, на что похоже?». И маленький мальчик старательно смотрел, куда указывала бабуля, пытаясь понять, на что же похоже вон то, симпатичное облачко. На собаку, на дерево, или вообще на что-то невообразимое?
Когда стал подрастать, и уже сам пас корову в поле, подолгу лежал в душистой траве, под аппетитное похрустывание пасущейся рядом коровы, и, зажав в зубах травинку, смотрел в бескрайнюю высь, на белые облака, плывущие в прозрачной синеве.
Провожал глазами взлетающий тяжёлый самолёт Ту-95, и долго-долго, пока не затихал рокочущий водопадный звук его двигателей, смотрел, как огромная машина удаляется, уменьшаясь в размерах, превращается в тонкую, тёмную полоску с пятью точками на ней (четыре двигателя и фюзеляж), и, в конце концов, исчезает за горизонтом, растворяясь в пространстве. Смотрел, как работяга Ан-2 бросает парашютистов (у военных лётчиков плановые прыжки). И тогда на фоне синего неба, помимо белых облаков, как маленькие одуванчики, расцветали купола парашютов. Маленький мальчик внимательно, с нескрываемым интересом наблюдал за жизнью огромного аэродрома. Небо и самолёты притягивали, как магнит.
Я рос, а небо оставалось там, далеко, в вышине, недосягаемым и манящим. Первые впечатления, полученные от полёта пассажиром на рейсовом Ан-2 и в кабине Ан-24 (нас везли в пионерлагерь, и волею судьбы я оказался в пилотской кабине самолёта), были оглушающими.
Это что-то невероятное! Видеть, как стремительно бегущая под крылом земля замедляет свой бег, люди и машины остаются внизу, и становятся маленькими, как игрушки, глазам открывается необъятный простор и сердце поёт от восторга, и душа замирает от красоты родной земли, проплывающей далеко внизу. Рокот мотора, запах бензина, болтанка, заставляющая сжиматься сердце – это такая масса впечатлений!
А первая модель самолёта Ан-2, собранная для меня отцом. Маленький самолётик с прямоугольными иллюминаторами, модель, изготовленная в ГДР (Германская Демократическая Республика – была такая!). И восхитительный запах полистрового клея.
С той, самой первой модельки, я начал собирать свою коллекцию, которая пополнялась до самого моего поступления в лётное училище. А книги по авиации, а журналы «Моделист-конструктор», «Техника Молодёжи», а каждое лето, проведённое рядом с могучими самолётами в Узине (селе моего детства). Всё это, как маленькие кирпичики, ложилось на чашу весов. Что ты хочешь, Саня? Что тебе интересно, к чему стремится твоя душа? Огромное небо не обращало на меня внимание. Мало ли мальчишек в детстве хотят стать лётчиками? Хотеть – это ещё не значит стать. Время шло, но я всё яснее понимал, куда должна лежать моя дорога. Как уже упоминалось мною ранее, к шестому классу окончательный выбор был сделан. Как говорила моя бабуля: « Хто куды, а наш хоче буты лётчиком…».
Мне кажется, где-то к восьмому классу, я уже перечитал огромную кучу книг про авиацию. Воспоминания лётчиков, книги об авиаконструкторах. Словом прочитал всё-всё, что только мог найти. Читал, и думал-думал. Думал и додумался. На везение, конечно, можно рассчитывать, но только одно везение не поможет. Надо готовиться, и готовиться хорошо. О чём я не преминул сообщить своим закадычным друзьям, дворовым и одноклассникам. Нас, таких, желающих быть авиаторами, было аж четверо, включая меня. В детстве я часто болел, потом, правда, выправился, но вид имел – «кожа да кости». Жилистый, но худой. Надо было навёрстывать. Гантели и утренний бег. Каждое утро летел пулей вниз по лестнице, со своего четвёртого этажа, и не большой такой забег до нового моста над трамвайными путями. От нашего дома, туда и обратно, километра три наберётся, а может и больше, я не считал. А то все мои три друга крепкие спортивные ребята, а я – не разбери, поймёшь. Надо стараться быть похожим на друзей. И главное – учёба! Я своих друзей предупреждал, надо иметь хорошие оценки в аттестате, иначе пролетим. Учился я хорошо, правда, не без раздолбайства. Мог прогулять кучу уроков, нахватать двоек, но тут же исправить их на пятёрки. Моя любимая учительница математики, царствие ей небесное, сделала главное - приучила думать, думать, считать, просчитывать варианты. Заставила поступить в математическую школу при Криворожском пединституте. Зоя Ивановна задавала мне задачки из специального учебника для вузов, обычные я щёлкал, как орехи. Иногда Зоя Ивановна ставила мне «трояки» и говорила: « Это тебе тройка за лень, ты решил задачку, как обычный ученик, а ведь мог предложить красивое, изящное решение. Ты можешь! И не халтурь, пожалуйста!». Боже, как же я благодарен ей за её настойчивость, терпение, за то, что всю душу вкладывала в нас, своих учеников. Зоя Ивановна хотела видеть меня математиком, а я хотел быть лётчиком. Небо то над головой никуда не делось, и, чем старше я становился, тем манило всё сильнее. Иногда, во время уроков, до меня доносился огорчённый голос учительницы: « Саша, а, может, хватит уже смотреть в окно, на облака, и соизволь обратить внимание на то, что написано на доске!».
Мы с моим другом Валиком Васелашко сидели на задней парте. Одним глазом смотрели на доску, а другим под парту, на свои руки. У нас был «цельный» маленький авиазаводик. Я вычерчивал, размечал детали, и мы с Валиком тихонько их строгали из дерева, шлифовали, подгоняли, чтобы, в конце концов, и в конце уроков, получился маленький изящный самолётик. И когда мы совсем увлекались, и теряли бдительность, совсем рядом ощущался приятный запах духов, и маленькая женская рука, просунувшись между нашими плечами, аккуратно собирала в кружевной батистовый платочек детали самолёта, чертежи, инструменты, чтобы на следующий день представить в виде вещественных доказательств нашим родителям: « Вот полюбуйтесь, дорогие мои, что вытворяют на уроке математики ваши «детишечки», вместо того, чтобы парить в мире точных цифр и красивых формул!».
Школу математическую я не закончил. Но дело своё она сделала, и очень помогла мне. Зоя Ивановна долго сердилась на меня, и простила только тогда, когда я окончил лётное училище и пришёл в родную школу на её урок математики, в форме, чтобы рассказать будущим старшеклассникам, что окончание школы, это только лишь маленькая ступенька на пути к своей мечте, и, что с получением аттестата всё только начинается.
Школу я закончил всего с двумя четвёрками (по русскому языку и литературе), но не потому, что был безграмотен, а из-за конфликта с учительницей, которая пришла на смену моей любимой Софье Климентьевне. Софья Климентьевна учила меня: « Саша, правила русского языка знать необходимо, но самое главное – читай, читай, как можно больше. И память твоя, без всяких усилий подскажет, как правильно надо писать. И, ради бога, не увлекайся длинными предложениями, когда будешь писать выпускное сочинение, или сочинение на вступительных экзаменах». Как же мне пригодился этот совет. А читал я всегда много, с тех пор, как научился складывать буквы в слова.
Школа окончена, позади школьные годы чудесные и последний звонок.
Вот и прибыли мы, четыре любителя авиации, в славное Кременчугское лётное училище гражданской авиации подавать документы, чтобы стать абитуриентами. В те годы (а это было начало июля 1976 года), ну все хотели быть лётчиками. Как я потом узнал (уже в процессе обучения в училище), ещё на этапе приёма документов, прохождения медкомиссии, психотбора, сдачи экзаменов, было дано не гласное указание – валить абитуриентов со страшной силой. Училище не резиновое, на сам Кременчуг отводилось только сорок пять мест, остальных принимали на периферии. Поэтому медкомиссия шерстила абитуриентов, как лютое сито. Моих троих друзей медики завалили. У двоих обнаружили шумы в сердце, а у одного, искривление пазух носа. Когда они вернулись в Кривой Рог, местные врачи шумов в сердце не обнаружили, а пока разбирались с пазухами носа, - паровоз ушёл. А всё дело в «троечках» в аттестатах, и ничего, никому не докажешь. Когда два Юры и Валик вернулись в Кривой Рог, моя мама только охнула: « А мой то, где? Вы не прошли медкомиссия, а он, значит, прошёл? Господи!». И медкомиссию прошёл, и психотбор, и был допущен до экзаменов.
Сочинение писал в аудитории, а через открытые окна врывался тёплый воздух с тополиным пухом. Из дома напротив доносилась мелодия «Мост над бурными водами» в исполнении оркестра Поля Мориа. Моя любимая. Всё сочинение – две страницы, короткие предложения, ни одной ошибки, только одну запятую пропустил, оценка «пять».
На математике два гражданских преподавателя (экзаменатора) пытались завалить: «Вот здесь, у вас, молодой человек, ошибка! Ничего не ошибка, вот здесь сокращаем, здесь выносим за скобки, и здесь вот так, и смотрите, какая красивая формула получается!». Преподавателям было неудобно валить, они же видели, что абитуриент сильно отличается уровнем математических знаний от обычного школьника. А про незаконченную математическую школу я им не сказал. Математика – «пять». Спасибо, вам, Зоя Ивановна и Софья Климентьевна! Спасибо вам, родные мои! Этот бой я выиграл. Прошёл собеседование, мандатную комиссию и в августе месяце был зачислен курсантом на факультет «Лётная эксплуатация вертолётов», что в переводе на нормальный язык означает – вертолётчик.
Кстати, из моей группы абитуриентов в количестве тридцати человек, сквозь сито отбора прошёл только я один. И когда мы уже собрались в училище на учёбу, нас распределили по ротам, взводам, учебным группам, и я поближе познакомился, сошёлся с ребятами, я очень удивился уровню подготовки и знаниям хлопчиков – сынов Средней Азии и гордого Кавказа. Я говорил: « Меня чуть не завалили с такой подготовкой, как же вы там, у себя проскочили?!». Они в ответ только загадочно улыбались и цокали языками. А потом мне, на самоподготовке, приходилось по три раза объяснять им то, что говорил преподаватель на лекции. Между прочим, сейчас, когда в стране свирепствует ЕГЭ, самые высокие баллы набирают выпускники школ наших южных регионов. Как говориться: « Строгость законов Российской Империи компенсируется необязательностью их исполнения». Ничего не меняется.
Я уходил из родного дома в училище. Как показала жизнь, - уходил навсегда. И возвращался потом в родные стены лишь на короткое время отпусков. Мама отпускала меня в большую жизнь. Чего ей это стоило, можно было только догадываться. «Блудный твой сын, твой мальчишка упрямый, бродит по свету, в обмотках дорог. Ищет по свету слова твои, мама, - «не остуди своё сердце, сынок…». Нет, мама, сердце я не остудил. Просто устало оно. Устало от потерь, разлук, разочарований. И теперь оно часто болит и не даёт спать по ночам. Я не очерствел. Просто исчез тот ушастый наивный мальчик. Остался в далёком прошлом. Ну, это так, лирическое отступление.
Стою на плацу училища. Сентябрьское, синее-синее, высокое небо. С деревьев облетают золотые листья. Строй замер, курсанты внимательно слушают « руководящие указания» комбата майора Свириденко. А с высоты небес доносится уютный рокот мотора и хлопанье лопастей. Там, высоко в небе, крутится на высоте метров восемьсот маленький вертолёт. Это курсанты старших курсов выполняют упражнение в первой пилотажной зоне. Через год я точно также крутился в этом самом небе, через левый блистер, поглядывая краем глаза вниз, на город Кременчуг и его окраины. Но это будет только через год, и его ещё надо прожить. А пока небо смотрело на меня сверху вниз, и не замечало. А чего там замечать? Подумаешь, стручок зелёный, поступил он. Мало ли кто поступал, ты пока ещё никто, и звать тебя никак. Докажи, что ты имеешь право подняться в воздух.
Пришлось доказывать. Ежедневная учёба, по десять часов в день, наряды, строевая подготовка, постоянное чувство голода (по крайней мере, первые полгода я постоянно хотел есть), по команде «Отбой!», ещё не успел долететь до подушки, а уже заснул прямо в полёте. Кажется, только закрыл глаза, а уже команда: « Рота, подъём!». В середине первого курса я начал терять зрение. Не знаю, то ли это сказались большие психофизические нагрузки, то ли недоедание, но схемы и таблицы, висящие на доске, расплывались перед глазами. Я пошёл к училищному окулисту, доктору Бадмаеву, и он подтвердил: « Да, зрение садится, причём здорово. Если не восстановится, я тебя отчислю! Постарайся меньше давать нагрузку на глаза». Обрадовал! С перепугу я научился писать конспекты не глядя на страницу тетради, а схемы и плакаты стал запоминать с одного взгляда. То ли мои мольбы, то ли молитвы бабушки помогли, но зрение восстановилось. На очередном медосмотре доктор Бадмаев с удивлением констатировал: «Зрение на оба глаза – единица! Ничего не понимаю». До сих пор я, тьху-тьху, читаю газеты и книги без очков. Ну, это так, лирическое отступление. Плюс, помимо учёбы, наше училищное начальство, как только не изгалялось, гоняя нас на всякие работы. Это после учёбы, или вместо субботних увольнений.
Знаете, как расшифровывается слово «курсант»? Колоссальная Универсальная Рабочая Сила Абсолютно Не желающая Трудиться. У нас ещё говорили: « Два курсанта и лопата заменяют экскаватор». Чем же мы только не занимались, когда нас отвлекали от постижения высокой науки воздухоплавания. Копали канавы, долбили асфальт, выковыривали булыжник, заливали бетоном фундамент, смолили крыши, работали на щебёночном заводе, овощная база – это святое, плюс уборка урожая в близлежащих колхозах и совхозах, работа на мясокомбинате (единственное место, где нас кормили от пуза). А как же вы хотели, дорогие мои?! Я уже говорил, что любовь к небу прививается созданием невыносимых условий жизни на земле. Ничего-ничего – «организьм» молодой, всё выдержит. Лишь бы только летать, лишь бы добраться до этого самого, до вертолёта!
Добрался! Но пока только в карауле. Ходишь вокруг него, этого самого вертолёта (вертолётов). Часами топчешь землю, охраняя стоянки вертолётов Ми-2, Ми-4, Ми-8, Ка-26 – это смотря на какой пост попадёшь. А в Глобино (это аэродром, где мы проходили военные сборы), доводилось караулить родной, как потом распорядилась судьба, Ми-6. Плюс охрана базы ГСМ, штаба, парашютного класса, гаража. Раздолье! Есть, где разгуляться. Причём, гулять на свежем воздухе, сменяясь поочерёдно, приходится всю ночь (или весь день, если выходные). И налюбуешься небом родной Украины до полного изумления. И звёздами над головой, и закатами, и рассветами, и утренними туманами, и снегом, и позёмкой слякотной украинской зимы. Часовой на посту, это я вам скажу, такая всепогодная штука!
Самое первое ощущение от прикосновения к «ручке» летящего живого вертолёта, это какая-то смесь восхищения и благоговейного ужаса. Ты глянь, она, как живая, и он (вертолёт) её слушается. Боже, как же я научусь на «ЭТОМ» летать!
Небо всерьёз задумалось. « Чего это он там? Никак летать пробует? Ну-ну, посмотрим, что дальше будет, и чего он там налетает!».
Дальше всё было интересно, здорово. Постепенно привыкаешь, начинаешь схватывать алгоритм управления машиной, эти короткие, мягкие, сдвоенные движения, которые присущи только вертолётчикам. А в наушниках голос инструктора: « Ну и куда это шарик пополз на развороте, кто за скоростью будет смотреть, это что за «коробочку» ты мне построил?...». Кажись, потихоньку начинает получаться. Хоть бы не сглазить. Да нет, же, всё идёт нормально. Сам делаешь ошибки, сам замечаешь их, сам исправляешь, и сам же потом инструктору, на послеполётном разборе, объясняешь – что, когда, и почему.
Вот уже позади первый самостоятельный вылет. Я гордый, как не знаю что, поглядывал в небо. Ну что, принимаешь меня? Оно в ответ молчало. Может, соглашается?
Однако небо принимало не всех. Вывозная программа (количество часов налёта до первого самостоятельного вылета) рассчитана в среднем на шестнадцать часов. Одни её осваивают чуть раньше, кто-то позже. Мой приятель, Андрюша Денисов, я, и Ваня Мелков, в нашей группе управились за четырнадцать часов с небольшим, кто-то уложился в шестнадцать, кому-то понадобилось и восемнадцать, а то и двадцать. Свой налёт считаешь с точностью до минуты. Просто расписали всем потом почти одинаково. Инструктор говорил: « Чего на вас бензин жечь? У тебя, Андрюхи и Вани получается нормально. Я лучше ваши час-полтора отдам другим, а то у них пока не идёт. А после первого самостоятельного налёт выровняем».
К концу августа 1977 года вся эскадрилья вылетела самостоятельно. Кроме двоих. Я до сих пор помню их имена, фамилии и лица. На них, их родные пилоты-инструкторы уже израсходовали весь лимит времени, идя на такие приёмы, как я описал выше. Ничего не помогало. Уже с ними летали и командир звена, и замкомэска, и комэск, даже командир отряда. Надо же посмотреть внимательно, понять, вдруг пилот-инструктор не нашёл подхода, не смог объяснить, дать чего-то самого необходимого, что сдвинуло бы дело в сторону успеха. Сожгли топливо, моторесурс, выбрали все возможные лимиты. Не помогло! Не принимало их небо. Не чувствовали эти ребята машину, не видели землю. Стало ясно, выпускать нельзя – убьются! И вот тогда и прозвучало: « Списываем по нелётной». Значит дорога в небо для этих двоих закрыта навсегда. Им выдали справки, что они прослушали курс авиационных наук. И они уходили из нашей эскадрильи, покидая училище.
Я до сих пор помню жаркий, раскалённый полуденным зноем, плац перед столовой на училищном аэродроме Большая Кохновка. Эскадрилья, кто не в наряде и не в карауле, только вернулась с аэродрома, закончив первую лётную смену. Мы стояли в строю, в лётных хлопчатобумажных комбинезонах, а Петя и Володя стояли перед нами в кителях, фуражках, с маленьким чемоданчиками в руках. Зачитали приказ, ребята попрощались и пошли в сторону КПП. Над плацем стояла тишина, своей тяжестью, казалось, способная раздавить любого. Они ушли. А мы остались. Сделана была только часть работы. Надо учиться дальше, осваивать более сложные упражнения, полёты по приборам, ночные полёты, полёты по замкнутому маршруту, полёты в действующие аэропорты гражданской авиации. Небо ехидно улыбалось: « Ты гляди, разлетался! Глядишь, он так и училище закончит!».
Закончил. С красным дипломом. И попёрся по совету своих друзей на Север. Нет, не за длинным рублём, как считают некоторые. Просто на севере работать, летать всегда было нелегко. Нет, в горах Памира, песках Средней Азии тоже есть свои «прелести», но Север… Неисправимый романтик. Начитался о полётах Яна Нагурского, Ляпидевского, штурмана Валентина Аккуратова, Каманина, и решил: « А я чем хуже?!». Вот наглец.
А на Севере небо другое. А расстояния, а простор – это вам не вокруг родного училищного аэродрома круги нарезать.
Печора встретила морозом под тридцать пять. И это в начале октября! Всё, как в песне: « Гармонь старая, планки стёрлися, вы нас не ждали, а мы припёрлися…». С прибытием вас, Александр Владимирович! Через неделю после прилёта я отморозил оба уха. Такое ощущение, будто кто-то со всей дури врезал мне по ушам. Они потом распухли и облезли. Это тебе, Саня, для начала, так сказать. Со знакомством! С тех пор и на всю жизнь любое изменение температуры в сторону понижения при около нулевых и само собой отрицательных температурах я чувствую мгновенно.
Теперь я хоть и смотрел на небо, как привык всегда, снизу вверх, но чувствовал себя более уверенно. Мечты, мечтами, но теперь небо – это место моей работы, которую я сам выбирал, к которой стремился. Значит надо работать.
Я терпеть не могу вот это идиотское выражение «покоритель неба». Небо, как и море, океан, нельзя покорить. Небо – стихия. И, как всякую стихию, его покорить нельзя. Можно существовать в нём, рядом с ним, находить какие-то разумные компромиссы, чтобы делать свою работу качественно и безопасно. Небо не прощает дилетантства, я уже не говорю о «дури». Как только человек возомнит себя властелином, покорителем стихий, - будет немедленно наказан. Только вдумчивый подход, внимательное изучение всех нюансов поможет тебе летать без приключений.
Вы знаете, что небо имеет один специфический вид, о котором редко вспоминают. Оно имеет бумажный вид. Да, вид бумаги, но не простой, а особенной. Эта бумага имеет два облика. Один, - это прогноз, где буквами и цифрами описывается то, что лётчик потом воочию увидит через блистера и лобовые стёкла кабины, почувствует на своей шкуре. То же самое достанется и его вертолёту (самолёту). И все эти: синобстановка – ложбина, зона тёплого фронта, слоисто-дождевые облака, нижняя кромка столько-то, осадки в виде ливневого снега или дождя, штормовое предупреждение и т.д. и т.п., предстанут перед экипажем во всём великолепии своего коварства или угрозы.
Другой облик бумаги,- это синоптические карты: кольцовки, приземные, высотные. Как говорится – те же яйца, только в профиль. Та же погода, но она изображена уже в виде замысловатых линий. Там нарисованы фронты (холодные, тёплые, окклюзии), циклоны, антициклоны. Над каждой метеостанцией особая телеграмма – это группа значков (метеосимволов), расположенных в определённом, строгом порядке. И глядя на эти значки, лётчик может прочитать и понять многое: и высоту нижней кромки облаков, и погоду в срок наблюдения, и между сроками наблюдения, и видимость, направление ветра, количество облаков (и есть ли они вообще), наличие опасных метеоявлений. Там много чего нарисовано, и кто умеет всё это читать, получает огромный объём информации к размышлению. А сейчас всё это на дисплее компьютера, только всё равно надо уметь всё это читать. В мои молодые годы я лично видел лётчиков (командиров воздушных судов), для которых прогноз погоды и синоптические карты оставались китайской грамотой. И они стояли на метео, дожидаясь, пока кто-нибудь примет решение туда же, куда и им надо лететь. Слава богу, в те времена много летали, и было много экипажей.
- « Ты куда, на Ижму? Как там, нормально? Принимаешь решение? Молодец! Ну, давай, а мы за тобой!». Нормально, да? И смех, и грех. Но что было, то было. Сам видел, и до сих пор встречаемся на улице, дай бог им здоровья. Правда и у них бывали проколы. Вот так примет решение «вслепую» вдогонку, а минимум личный не подходит. И, долбает его потом комэск: « Как же ты, такой, сякой, решение принимал? Тебе, что, талон нарушений в пилотском свидетельстве жмёт?». Поэтому повторяю, - с небом только на «ВЫ», и никакой отсебятины, небо уважать надо.
Все эти годы мне удавалось находить с небом разумные условия сосуществования. Я старался не наглеть, и не переть на рожон, а оно довольно таки благосклонно относилось к моему воздухоплаванию. Мы, можно сказать, притерпелись друг к другу.
Небо моей лётной жизни было очень разным. Оно могло быть таким безжалостно-студёным, блеклым от лютого холода, что, аж сердце заходилось. За бортом минус сорок три градуса, а в кабине минус двадцать восемь. Это если попадётся старый вертолёт, в котором нет электрических печек, а в потолке грузовой кабины нет лючков, чтобы подвести при помощи рукавов тёплый воздух от открытых лент перепуска. Держишь коченеющими руками в перчатках «ручку» и «шаг-газ», и через пятнадцать минут чувствуешь, что уже край. Ноги в унтах задубели тоже. Передашь управление второму пилоту. Он вынимает свои руки из боковых расстёгнутых молний штанов – «ползунков», надевает перчатки и берётся за управление. А ты снимаешь перчатки, чуть поддёргиваешь вверх на поясе куртку, расстёгиваешь боковые молнии на ползунках и суёшь окоченевшие руки к «причинному» месту. Там самое тёплое место у человека, и оно остынет последним, если человек замерзает. Отогреешь вот так ручонки, а через пятнадцать минут вопит второй пилот: « Саня, не могу держать, передал управление!». Ещё можно для развлечения поскрести штурманским треугольником заиндевевший изнутри блистер. Проскребёшь какую-то проплешину, а через пятнадцать минут, а то и меньше, всё опять затянуло белой изморозью. А на посадке, открыть заиндевевший блистер (а он ещё примёрз, зараза), так это вообще «радость». И бодрящий поток морозного воздуха лепит тебе в лицо снег, поднятый потоком от несущего винта. На лице искренняя радость от встречи с таким небом.
К началу марта небо добреет. И солнышко блестит так, что глазам больно. Хоть под приборную доску прячься. Зато, бесплатный солярий. Морда красная такая, загорелая, и только когда снимаешь наушники, видны белые уши. Как говорится: « Дурак ты, и уши у тебя белые!».
Зато летом, когда температура воздуха подходит градусам к тридцати, тридцати двум, - наступает курортный сезон. Синь неба превращается в белёсое марево, небо как бы выцветает и становится не очень красивым. В кабине температура градусов под пятьдесят. Даже на высоте в четыреста метров не становится прохладнее. Откроешь блистер, высунешь руку, а на неё давит поток тёплого воздуха. И сидишь в кабине, как помидор в собственном соку. Хлопчатобумажные штаны, завёрнуты до колен, кеды на босу ногу, голый торс, на руках лёгкие перчатки, чтобы руки не скользили по органам управления, по спине и груди пот течёт, из-под наушников тоже. Красота! Болтанка сумасшедшая. Огромная машина взлетает в потоках восходящего горячего воздуха, как пушинка. То вверх бросит, то вниз. Устанешь бороться с болтанкой, - а хрен с ней, с этой высотой. Едем, как едем, плюс-минус пятьдесят метров, сойдёт! Небо посматривает на тебя: «Ну, как ты там, дорогой, ещё не упарился?!». Ничего, ничего, это работа! Это просто такая работа, и она мне всё равно нравится.
Иногда летнее небо пахнет горьким дымом лесных пожаров, озоном грозовых разрядов, грибными дождями.
Осенняя слякоть, туманы, низкая облачность. Небо становится неприветливым, каким-то неуютным, и давит сверху, как бетонная плита. И всё равно, это моё небо, я его приму разным, я его люблю разным, я сюда стремился, и это всё моё.
За долгие годы полётов детская привычка смотреть в небо трансформировалась. Взгляд профессионального лётчика не обращает внимания, на что похожи облака. Теперь мозг сам, как послушный компьютер, анализирует увиденное, и делает выводы: « Ага, кучевые облачка пошли, болтанка усилится, они могут набрать мощь, глядишь, грозовые очаги образуются, как их обходить, топлива надо взять побольше. Облачность низкая, слоистая, под ней я попаду в осадки, при такой температуре я и обледенение могу поймать. А это, что за такое облачко странное, вон, как под ним потоки воды крутит, дальше, видимо, сразу за ним будет, так называемый, «шквальный воротник», резкое усиление скорости ветра, поменяется его направление, и меня сильно может крутануть!».
И даже сейчас, когда я не летаю, я по привычке смотрю на небо, голова начинает прикидывать варианты, но я сам себя останавливаю с лёгким внутренним смешком: « Успокойся, Саня, уже никто, никуда не летит!».
Каждое утро, перед началом работы, я по привычке иду на метео, читаю прогнозы, смотрю погоду по аэродромам, смотрю на дисплее компьютера синоптические карты и прикидываю: вовремя ли вылетят мои экипажи, или будет задержка, а может эту работу лучше сразу перенести на завтра, погода до часу дня не улучшится, а день короткий, сумерки подходят, а ночной погоды не будет, я видел по карте – фронт надвигается, значит, к вечеру пойдёт ливневой снег. Я не могу избавиться от ощущения, что мне вот-вот лететь, и скоро надо будет принимать решение на вылет.
Я знаю, вылета не будет. Я прикован к земле навсегда. Но сердцу глупому не прикажешь, и оно всё ещё надеется.
Однажды я прочитал рассказ английского писателя (норвежского происхождения) Роальда Даля. Он мне врезался в память, как будто буквы, вырезанные на мраморе.
Во время второй мировой войны, звено истребителей союзников подняли с острова Мальта для перехвата немецких бомбардировщиков. Из полёта не вернулся один английский истребитель «Спитфайр». Поскольку, ему больше сесть некуда, кроме аэродрома, с которого он взлетел, а топливом он нигде дозаправиться не мог, то, когда вышло время полёта, друзья посчитали пилота погибшим. Либо сбили, либо упал в море.
Он вернулся через восемь часов. Живой и невредимый. На вид совершенно нормальный. Но бортовые часы его самолёта отставали на шесть часов от того времени, которое было на всех других часах на аэродроме.
Лётчик рассказал, что он отстал от строя в облаках, какое-то время летел вслепую, по приборам, а когда выскочил на свет солнца за облака, увидел одинокий самолёт, и решил подойти к нему, чтобы опознать. Когда подошёл поближе, увидел, что это какой-то чужой, старый бомбардировщик, с почти стёртыми опознавательными знаками, со следами пробоин на фюзеляже, а лётчики, сидевшие в прозрачной кабине, даже не повернули голову в сторону приближающегося истребителя. И вдруг пилот почувствовал, что его «Спитфайр» не слушается рулей, а летит сам, в какую-то одному ему ведомую точку пространства. Все попытки двинуть рулями не увенчались успехом. А дальше он увидел какой-то необычный яркий свет над горизонтом. Облака разошлись, и взору пилота открылся огромный аэродром, к которому со всех сторон стремились самолёты. Они были все разные. Истребители, бомбардировщики, разведчики, штурмовики. Устаревшие и более новые, израненные, с подтёками масла, все в пробоинах, с дымящимися движками. Но все тянули именно к этому аэродрому. Он принимал всех. Пилота охватило какое-то странное чувство. Покоя, умиротворения, что ли? Но он почему-то не хотел садиться, и ещё раз попытался давить на ручку управления, педали, сектора газа. И машина его послушалась, и нехотя отвернула в сторону. Он опять нырнул в какое-то облако, и через некоторое время вернулся на свой аэродром, на острове Мальта.
Своим друзьям он объяснил, что, видимо, попал в какую-то временную дыру в пространстве, поэтому часы и отставали на шесть часов. Лётчик улыбнулся и сказал: « Я смерти не боюсь теперь. Я знаю, куда уходят лётчики, не вернувшиеся из полёта. Они все уходят к тому аэродрому!». Через два дня он погиб в воздушном бою.
Мне тоже хочется верить, что такой аэродром есть, и он когда-нибудь примет нас всех, лишь бы дотянуть до него. Я по-прежнему смотрю в небо, и только звенит в сердце тоненькая струна. Когда она оборвётся, меня не станет. А небо останется. Но уже без меня.
Всем авиаторам Печоры посвящается. С уважением и любовью.
