Кишинев – вишневая косточка. Кишиневая.
Надкусываешь его, заранее зная, сейчас потечет алая кровь вместо сока. Алая теплая кровь города живого и сочного, как вишня!
Но иногда стоит затаиться на одной из самых дальних улиц, чтобы тебя догнали совсем другие ощущения, совсем другой Кишинев, совсем другой кишмиш…
Военный священник Российский империи, будущий автор гимна Молдовы Алексей Михайлович Матеевич никогда не думал, не гадал, что почти в самом центре старого Кишинева будет улица его имени. И на улице его имени расположится тюрьма, армянское кладбище, немногочисленные похоронные бюро, искусственные венки и каменные надгробия, напоминающие о бренности всего сущего, парикмахерская и гостиница «Нобель».
«Нобель» смотрит большими распахнутыми, словно от удивления окнами, аккурат на зарешеченные окна тюрьмы, откуда некогда сбежал Котовский. Из зарешеченных окон на горящие окна гостиницы смотрят заключенные, а из смотровых окон на башенках, напоминающих шахматную ладью, смотрит Аргус.
Солнце над Кишиневым напоминает лысую голову командира 2-го кавалерийского корпуса.
От жары окна распахнуты настежь, словно разорванная на груди рубаха. Возле входа небольшая кучка угрюмых родственников с большими серыми баулами. Передача – это, наверное, то немного, что связывают тех, кто сидят на цугундере, с теми, кто еще не сидит.
Улочка тихая, уютная, одноэтажные песочного цвета, словно пирожные, дома выстроились во фрунт, по разбитому асфальту летят те, для кого выбор между кладбищем и парикмахерской еще не решен.
В Кишиневе машины летят, как минуты, ездить никто не хочет и не может. Жить, значит лететь по Кишеневским улицам.
Пора золотой осени скоро улетучится. Платаны станут лысыми, как Котовский. Вишня превратиться в сушеную косточку.
Но покуда выгоревшая листва платанов, как будто обронила густую тень на тротуар, по которому медленно и печально движется процессия писателей.
Но ежели свернуть на улицу Тигина и пойти, повинуясь усталой от жары ленивой походке, вниз, то можно обрести, как рай, местный колхозный рынок.
Цветной, как радуга: бокастые сочащиеся кровью помидоры, выпуклые сливы, сплющенный дамскими пальчиками виноград, кабачки, баклажаны, пускающие зайчиков, небольшие кавуны и орехи, одежда, обувь, какие-то норы, откуда и куда стекается, и вытекает вся улица.
Все настолько плотно и густо, что иной раз кажется, что ты на ком-то женился и заодно развелся. А жизнь уместилась между дамскими пальчиками, кавунами, обменным пунктом и тюрьмой. Или между трусами и ушастыми кроликами с замшевыми лапами.
Выпутаться из этого круговращения невозможно. Нужно продавать или покупать. Возможно душу - черту лысому, то бишь опять-таки Котовскому.
Солнце, отраженное окнами и зеркалами парикмахерских зажигает Кишинев, он пылает, сочащиеся счастьем последнего летнего дня лужи и радостные улыбки детей бесконечны, как движение.
Небо над Кишиневым выпуклое, как линза. На бампере старенького Запорожца сидит котовский.
Юркие троллейбусы, проворные, что мыши маршрутки и машины. Все бежит, все скачет. Кишинев – это жизнь. По крайней мере, в центре. И только на улице Тигина тихо, а на улице Матеевича еще тише.
Родиться, постричься и умереть, - надо не спеша, чтобы пережить торжественность момента.
Но писатели медленно и неуклонно текут в осеннем мареве к автобусу, который увезет их в Бендеры, в Тирасполь, к знаменитой крепости, которую в свое время на ядре штурмовал барон Мюнхгаузен.
Турки, свирепый паша, исторический экскурс и ракурс, крепостные валы и стены, - до всего этого еще надо добраться через контрольно-пропускной пункт. Обочина заросла терном, терн голубой, как очи молдаванки.
В окошечке на границе сидит снулый пограничник, что Харон, и выдает квиточек: где время въезда и выезда. И это тоже, словно дата рождения и смерти.
За спиной остается вся латиница, в Приднестровье – советский союз с рублями и заборами, серпом и молотом, пустырями, заросшими полынью и лопухом, и магазином Шериф в центре Бендер.
Тираспольские рубли, маленькие, словно усохшие от инфляции, хотя и братья меньшие российским, но ведут себя не адекватно моменту. На молдавские леи здесь можно купить почти что все, хотя сдачу получишь местными, пластмассовыми и медными, но рублями, а вот на российский рупь купить ничего уже нельзя.
Как говаривал киношный барон Мюнхгаузен:
- Ну не меняться же мне из-за каждого идиота!
А что делать? Приходится меняться. Жизнь – чередование рождения и смерти, ураган в Приднестровье пронесся в начале 90-х. А все из-за чего?
Такой же терн и по ту, и эту сторону границы. Терновый венец везде одинаков!
Но как сказал местный поэт, тщательно выбритый, как Котовский: голуби здесь не то, чем они кажутся.
Бендеры – не то, чем они кажутся тоже. Тогда и все мы – не то, чем кажемся. Мы, как рубли, постоянно в поиске формы, от советских ушли, но пришли к таким же, советским, но они уже не конвертируются.
Стало быть, надо идти осторожно ступая по облупленной мостовой, шаг в право, шаг влево и ты совпадаешь с реальностью, а возможно и не попадаешь в магазин Шериф. Не купишь коньяк. Не поменяешь рубли на леи или леи на рубли, шило на мыло. А потом уже не возьмешь с полки Surprise.
Обратной дороги нет. Все дороги ведут в Бендеры, в крепость.
Туристы с большим энтузиазмом фотографируются в пыточной на фоне дыбы. Писательство – мучительный дар!
Куда теперь?
Теперь в полнолуние - к Пушкину, в Долну!
Долна – очередная граница, от которой я однажды вроде бы ушел много лет тому назад, из дома домнула Гиоргиу. Ушел с двумя баклажками холодного красного вина.
И вот опять эта улица Z.Rali,18. Опять эта улица, опять этот дом, но домнула здесь больше нет. Он – усталый - исчез отсюда год тому назад.
И мы с его вдовой во дворике, крытом виноградом Изабелла, поминаем домнула. Поминаем его добрую улыбку и большие натруженные руки. Взращенный им виноград дал всходы, но молдавского крестьянина больше нет, а мы есть. И мы пьем за поману. И одну бутылку покупаем, а вторую нам дают помянуть Георгиу.
И это почти окончание истории. Все как у Пушкина:
Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала» что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова.
Да и могло ли быть иначе?
Ведь Пушкин, Долна, виноградная лоза, вино, осень золотая. Не хватает только Котовского.
Листья на каштанах скрутились в трубочку, пожухли и напоминают кубинские сигары, каштаны падают на землю, как звезды.
Долна светится прощальным светом. Осень прощается с теплом, я прощаюсь с домнулом Гиоргиу…
Мастер-класс по прозе в особняке Ралли напоминает Пушкинскую сказку. Из угла на нас с недоумением и укором смотрит кукла Злата. Рассказ называется «Златовласка». Но мы об этом узнаем после того, как закончим разбор. А сейчас мы - в прозе. Мы с Пушкиным. Из всех дверей и во все двери вбегает и выбегает поэт Олеся Рудягина.
Все есть Олеся, Олеся есть все!
И, кажется, что так будет всегда.
И если смысл без этого?
Завтра будет понедельник. И что делать куда бежать, если не будет Олеси?
Осень, Молдова, Долна и Земфира стали смыслом жизни. Они вошли в самое сердце.
Теперь надо вернуться на улицу Матеевича, чтобы снова стать нобелем. И при этом не умереть.
А собственно почему бы и нет?!
Мир не то, чем кажется. И смерть тоже не то, чем кажется. И жизнь, улица с платанами по обочинам, напоминающими похоронную процессию.
Когда я только приехал, меня поселили в номер с писателем. Номер люкс со множеством комнат, а кровать только одна.
Я сказал консьержке, и она посмотрела на меня с укором и удивлением, видимо, не поняв, что мне от нее нужно?!
Улица Матеевича – это обратная сторона луны.
А луна напоминает лысину командарма!
Кишинев – вишневая косточка.
Если зарядить ею ружье и выстрелить, то пуля пробьет сердце. И сердце будет кровоточить любовью.
Любовью к Молдове!
