Повесть «Кара-Бугаз» рассказывает о покорении неизведанной смертоносной пустыни, расположенной близ одноимённого залива на территории современного Туркменистана. «Кара-Богаз» переводится как «волчья пасть» — страшный залив, сосущий воды Каспия подобно ненасытной звериной пасти.
Самое интересное и волнующее писатель мудро поместил в самом начале. Царский лейтенант Жеребцов в письме другу рассказывает о выполнении вверенного ему поручения: нанести на карту берегА доселе неизвестного российским мореплавателям грозного залива. Дело происходит в 1847 году.
Именно эти страницы и поглощаешь, как изысканное читательское лакомство. Картины моря, неба, скал, пустыни, выжженных солнцем берегов волнуют так же, как и слова, вызывающие их из небытия. Слова самые простые, можно сказать, безэмоциональные. Здесь Паустовский писательски точен: ведь они рождаются из-под пера обыкновенного офицера, пусть и является этот офицер истинно благородным романтиком (а значит человеком дела, а не слова).
Я быстро поняла, что не стоит ждать от повести увлекательных сюжетных линий. Но мне были интересны не линии. Меня подлинно волновали мужские характеры, способные самозабвенно отдаваться делу. Душа моя трепетала при чтении... И хоть с каждой страницей она трепетала всё меньше и меньше (далее будет ясно, почему), но свет благороднейшей идеи бескорыстного созидания слабо озарит даже последнюю из страниц, которая меня уже явно разочарует.
Хотя я не могла в процессе чтения и сразу после понимать до конца причину разочарования... В сущности, взялась я всё это писать из-за удивления самой собой. Я неожиданно для себя, оказывается, обладаю, тонким читательским чутьём. Ну, пусть не тонким, но чутьё присутствует.
Сразу после так понравившейся мне истории лейтенанта Жеребцова Паустовский переносит читателей в промозглый, сырой, туманный февраль 1920 на корабль, которым правит суровый и внутренне поникший безымянный капитан. Не поникнешь тут. Гражданская война на дворе. В городке власть у белых. Подгоняемые наступающими красными, они захватывают корабль и решают сто человек большевиков, томящихся в городской тюрьме, высадить на абсолютно голый крошечный скалистый остров без воды и еды, чтобы они там организовали новую власть, так сказать.
Напряглась я раньше, как только прочитала описание белогвардейского офицера с вкрадчивым голосом и серыми выпуклыми глазами. Я поняла, кто здесь плохиш, и подивилась своей глупой надежде разглядеть в белогвардейском командире хотя бы отдалённого собрата лейтенанту Жеребцову — честному офицеру тоже царской, если что, армии.
«Ну а что я хотела? — подумала я. — 1931 год написания повести. Паустовский не Булгаков и никогда им не был». Я тогда даже «простила» автора, решив, что он искренне разделял взгляды большевиков. «Он тогда жил, он имеет право!» — сказала я себе.
В этой части повести витает самый настоящий саспенс. Автор безэмоционально и безоценочно сообщает, как и от чего каждую ночь умирают по десять или пятнадцать пленных большевиков, высаженных на остров: от тифа, от жажды, холода, голода и других причин. Сухо, скупо, просто, страшно рассказывается о постепенном умирании ста человек:
Трое студентов из Темир-Хан-Шуры решили плыть к берегу. Миллер их не удерживал. Студенты разделись. Двое поплыли, а третий лег на берег лицом к земле и заплакал; он не мог даже войти в воду, его шатало и мутило. Пловцы утонули вблизи берега.
Читаю, не отрываясь, и наступает момент...
...и наступает момент, когда у меня начинается одышка, и я поминутно через глубокие вздохи приговариваю, отрицательно мотая головой и расширяя глаза: «Зачем это всё писать? Для чего такое писалось?»
Читать интересно, но что-то непонятное восстаёт внутри и протестует то ли против писательской манеры, то ли против самого содержания. Отстранённое констатирование количества погибших с поименованием причины смерти вызывает острую эмоцию несогласия, хоть и непонятно, почему. Сухой подсчёт смертей. Каждое утро сообщается, сколько людей умерло и почему. И числа почти всегда какие-то гладко-кругленькие: десять, пятнадцать, двадцать. Да и началось-то со ста живых...
Последнее, что видел Миллер,- скуластое лицо в малахае; потом ему ожгло рот приятной жидкостью, потом чей-то свистящий голос сказал по-русски: "Бери вот этих пятнадцать, остальные все мертвые". Больше Миллер ничего не помнил.
Из-за «гладкости» чисел меня озаряет странная догадка. По всему выходит, что главным во всей этой истории является автор. Потому что он не рассказчик — он сочинитель, сказочник. Спасённые были без сознания, не вели каждодневный подсчёт и не могли вести. Это именно автор самовластно тасует количество мёртвых (а, возможно, и сами события), не утруждая себя разнообразием цифр. Может быть даже, напротив, используя эту бросающуюся в глаза формулу: 100-20-10-15 — он оставляет подсказки, чтобы мы догадались: всё это — МИФ! Сто большевиков — сто!— явно мифический образ.
Как бы то ни было... это очень страшная сказка.
Дальнейшее повествование имеет наименьшую художественную ценность. Там и перед Лениным автор расшаркивается почтительно, и социалистическое соревнование втискивает в прорубание скалы, и самого аллаха изящно побеждает женскими, кстати, устами. Но даже с элементами бодрой советской агитки читать всё равно интересно, прикольно и как-то радостно. И когда я закрываю последнюю страницу, я ещё не знаю, что читать Паустовского больше не буду. Напротив, я очень хочу его читать дальше.
Но завтра меня ждёт открытие, поставившее на Паустовском жирную точку.
Продолжение следует.
