Как известно, великий/величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин довольно хорошо разбирался в истории ойратского -калмыцкого народа, доказательством чему служат как его заметки при подготовке рукописи исторического романа "Капитанская дочка", так и такой факт, что его друг - "первый российский китаист" Иакинф (Бичурин) специально для понимания Пушкиным ойратов как народа снабдил его еще не вышедшим в печать рукописным вариантом своего сочинения "Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени" (издано в 1834 г., "Капитанская дочка" опубликована в 1836 г.). Также довольно широко известно, что Александр Сергеевич Пушкин посещал ойратские кочевья во время своего путешествия на Кавказ. В этой связи попробуем привести некоторые сведения о представлении ойратов - калмыков в произведениях Пушкина.
Начнем, пожалуй, с уже упомянутой "Капитанской дочки", с ойратской -калмыцкой сказки, которую руководитель крупного восстания 1773-1775 годов Емельян Иванович Пугачев по пушкинскому сюжету поведал герою исторической повести:
" Слушай, — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. — Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка?"
Не комментируя далее этой ойратской сказки, где симпатии наши конечно полностью на стороне орла (и где Пушкин выступил хорошим фольклористом, кстати), перейдем к истории общения Пушкина и восемнадцатилетней представительницы ойратского народа во время его краткого пребывания в ойратских кочевьях, цитируя воспоминания самого Александра Сергеевича (из его личного дневника, запись за май 1829 г.):
"На днях, покамест запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посредине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться, и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» — «***» — «Сколько тебе лет?» — «Десять и восемь». — «Что ты шьешь?» — «Портка». — «Кому?» — «Себя». — «Поцелуй меня». — «Неможна, стыдно». Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Не думаю, чтобы кухня какого б то ни было народу могла произвести что-нибудь гаже. Она предложила мне свой ковшик, и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа. Я просил заесть чем-нибудь, мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием*, подобным нашей балалайке. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет…"
Не комментируя впечатлений Пушкина относительно ойратской кухни (и вредности курения, как и потребления алкогольных напитков, для всех читателей), отметим, что удар, скорее всего, домброй, подвиг Александра Сергеевича менее чем через неделю после события обогатить русскую литературу таким стихотворением, как "Калмычке":
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, назло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза, конечно, узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног,
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ма dov’e
Галоп не прыгаешь в собранье…
Что нужды? — Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
Через несколько лет, в 1835 году, Пушкин издал свои воспоминания (на основе личного дневника, но отредактированные, возможно, под вкусы читателей) в виде прозаического произведения "Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года". Для общероссийской публики встреча с ойратской девушкой была представлена уже немного иначе:
"Калмыки располагаются около станционных хат. У кибиток их пасутся их уродливые, косматые кони, знакомые вам по прекрасным рисункам Орловского. На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать. Котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. "Как тебя зовут?" — "***". — "Сколько тебе лет?" — "Десять и восемь". — "Что ты шьешь?" — "Портка". — "Кому?" — "Себя". — Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи". Автор этого скромного дзен-канала думает, что мы вполне простим Александра Сергеевича за некоторую (и существенную в части утаивания его попыток "установить контакты с местным женским населением") редакцию первоначального его же текста - он в 1835 году уже был четвертый год женат и, как "светский лев", подвергаться насмешкам многих недоброжелателей за полученный по голове удар "балалайкой/домброй" скорее всего не хотел.
Ну и в завершение статьи, будучи уверенными, что всю тему произведений Пушкина об ойратах автор не осилит, отметим, что Александр Сергеевич в своем подражании Горацию (который, в свою очередь, подражал древнеегипетскому примеру), воздвигая себе "нерукотворный памятник" (который и был издан уже после смерти поэта), указал и ойратов как своих читателей. Не будем сдерживаться и процитируем хотя бы часть этого стихотворения:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
О развитии въездного туризма в Калмыкии. Взгляд из 2009 года.
